Нежный закон бытия
Вывел однажды инспектор народных школ
Адальберт Штифтер
Простим друг другу случайную
сентиментальность. Мы украшаем елку! Самую
лучшую на свете – нашу домашнюю. Дети осторожно
достают из пыльной коробки стеклянные шарики с
блестками и, забравшись на стул, пытаются
дотянуться до верхних колючих веточек. Уходит
суета, и все таинственным образом
сосредотачивается около этой елки.
Мы не игрушки вешаем, а старинные истории нашей
собственной биографии. Мы вспоминаем эти истории
и неспешно рассказываем детям. Они слушают нас,
удивляются, переспрашивают, и вдруг выходит, что
такие незамысловатые романтические сюжеты
объединяют нас.
Кто знает, может, эти минуты дети запомнят на всю
жизнь и будут считать самой главной своей
ценностью. А нам, взрослым, покажется, что именно
эта елка получилась лучшей в нашей жизни.Так
случилось, что эта книжка и ее автор вспомнились
в самых прозаических обстоятельствах, при
очередной безуспешной попытке навести порядок,
избавиться от всяческого мусора и начать новую
жизнь, в которой по крайней мере знаешь, где что
лежит и зачем. Поэтому начинаю так издалека, хотя
о жизни и ее вещественных доказательствах
начинаешь задумываться преимущественно во время
уборки, когда волей-неволей приходишь в отчаяние
от скорости захламления ящиков стола, шкафов,
полок, антресолей и прочих укромных мест, где
бытие норовит спрятаться от времени. Только
после очередного планового уничтожения вещдоков
выясняется, что индивидуальность жилища
создается именно хламом, а убранная квартира
становится похожей на гостиничный номер, который
ничем не отличается от соседнего.
Недавно мы с друзьями в ужасе обнаружили, что
даже книги на полках в наших домах стоят примерно
одинаковые…
Нас отличают друг от друга мусор, ерунда, мелочи
– словом, ненужные вещи, которые мы не
выбрасываем, а храним…
В их «невыброшенности» стыдно признаваться не
только другим, но и себе. Вот, к примеру, на моем
столе в глиняной плошке со всевозможными ручками
и карандашами уже пять лет лежит большой каштан,
и рука не поднимается его выбросить. Потому что,
подняв руку, придется прикоснуться к
полированной кожуре, и тогда пальцы совершат еще
одно движение, стирая несуществующую пыль, из
которой (сквозь которую!) каштан блестел атласным
боком, был жаркий октябрьский день и пахло
горячими деревьями и теплой опавшей листвой, как
пахнет только в южных городах в это время; и
казалось, стоит пройти еще полквартала, и вот оно
– море, но полквартала и еще квартал были
пройдены, и вот он – вокзал, а моря в этом городе
никакого не было, и до настоящего Юга нужно было
ехать и ехать, но все равно… Стоп! Все это давно
известно, давно написано, и как написано!..
«Прошлое находится вне пределов его
досягаемости, в какой-нибудь вещи (в том ощущении,
какое мы от нее получаем), там, где мы меньше всего
ожидаем его обнаружить. Найдем ли мы эту вещь при
жизни или так и не найдем – это чистая
случайность». Нужно ли цитировать дальше – о
крошках пирожного, прилипших к нёбу, о вкусе
первого глотка чая, о том, как из чашки с этим чаем
выплывает целый городок с домиками, церковью,
почтенными жителями, цветами?..
Итак, вещи и бессмертие… Вещи и души…
Страсть к бесполезным вещам особенно сильно
проявляется в детстве и в старости. То есть когда
территория бессмертия опасно и обыденно близка и
все окружающее одушевлено…
Случайно ли современная словесность буквально
зачарована всякими коллекциями ненужных мелочей
– содержимым чемоданов, ящиков для письменных
принадлежностей, полок в лавке старьевщика…
* * *
«Еще мальчиком, кроме веток, сучьев и
цветов, казавшихся мне привлекательными и
странными, я приносил домой и другие находки,
которые радовали меня еще больше, потому что не
теряли свой облик и цвет, как растения, – это были
камешки и другие вещицы, найденные на земле…
Когда у меня было время, я раскладывал свои
сокровища в один ряд, рассматривал их и
наслаждался…» Эти рядком разложенные цветные
камешки с неожиданными блестками и слюдяными
прожилками, одни с привычными именами – гранит,
известняк, турмалин, горный хрусталь, другие –
названные по-местному: кошачье серебро, горное
молоко, – эти камешки, наверное, одна из первых
литературных коллекций такого рода.
«Разноцветные камни» – название книги
рассказов, изданной в середине уже позапрошлого
века. Ее автор, Адальберт Штифтер, на первой же
странице признавшийся в детской страсти к
собирательству, которая не прошла с годами,
рассказывал простые и странные, иногда
скучноватые истории человеческих судеб, и эти
истории соединялись с названиями камней. Всякий
раз как будто происходило «расколдовывание»
вещи и освобождение души, сказали бы мы сейчас,
еще раз вспомнив Пруста…
Штифтер – писатель у нас не слишком известный.
Для русского читателя это скорее некий
литературный казус – эпизод из истории
литературы, и не более того. Это не Пруст и не
Милорад Павич, то есть не классик и не читаемый
автор.
Биографическая справка рисует довольно скучную
– не для писателя, не для художественной натуры
– жизнь: событий так обыденно мало, что ими
становятся повышения по службе и болезни.
Домашний учитель (правда, среди его
воспитанников был сын Меттерниха, так что
Штифтеру была уготована строчка во всемирной
истории, даже если бы он не стал писателем),
инспектор народных школ, «шульрат» – чиновник по
делам образования в чине советника, кавалер
ордена Франца-Иосифа, одного из самых скромных
австрийских орденов, дававшихся, как мы бы сейчас
сказали, «за выслугу лет»… Угроза слепоты,
издерганные нервы, больная печень… И все это на
фоне большой жизни, проходящей мимо, – блеска
художественной и литературной Вены, революций,
стремительно меняющегося мира середины
девятнадцатого века. Наоборот, от этой большой
жизни Штифтер спасается бегством в
провинциальном Линце. Бежит от большого к малому,
от грандиозного – к убогому. Этими «малостями» и
«убожествами» его будет попрекать знаменитый
драматург и политический журналист Фридрих
Геббель: «Знаете ли, почему вас так радуют жучки и
лютики?
Потому что вы не знаете людей, потому что не
видите звезд!
Если бы вы могли заглянуть в глубины сердец,
разве грезили бы ожучках?»
Сегодня нам легко снисходительно улыбаться этой
романтической гигантомании, патетической и
старомодной (старомодной именно потому, что
патетической). Но каково было бедному «шульрату»,
которого высмеивал блестящий столичный
журналист, «передовой человек»!.. Чего стоил
заголовок хотя бы одного из литературных
памфлетов – «Запятая во фраке». Почти «Человек в
футляре»…
Но, что удивительно, в этой и многих других
изящно-злых критических статьях нет ничего, что
было бы неправдой. «Штифтер как будто пишет для
двух читателей – Адама и Евы, потому что только
им могут быть неизвестны вещи, которые он
описывает подробно и пространно»; «он занят тем,
что следит за ростом каждой травинки,
благословляет каждое дерево и каждую гору в
отдельности»; «стоять, идти, видеть – все это для
его героев будто впервые...» Просто со временем
мнимые недостатки окажутся достоинствами,
отличительными свойствами (спасибо
проницательному критику!). Зрение Адама и Евы
станет спасительным для искусства, потому что
несет в себе «детски-мудрое, до боли сладкое
ощущение собственного незнания». И уже по
наличию или отсутствию этого ощущения будет
проверять качество поэзии Николай Гумилев,
которому вряд ли была известна литературная
история почти семидесятилетней давности…
* * *
Словами об этом законе Штифтер и пытался
ответить своему критику. Все малое – такой же
Божий знак, как и все великое. В основе мироздания
– хрупкая тишина. Если бы он попытался описать
Творение, то мир проявлялся бы у него постепенно,
как в фотолаборатории, – контур за контуром, блик
за бликом, свет отделялся бы от тьмы бесконечными
переходами оттенков серого… Нечто подобное
происходит в рассказе «Гранит», где все события
сводятся к неторопливой прогулке дедушки и внука
по окрестностям. Эта прогулка – сплошное
называние мира бесконечным числом его имен.
Имена есть не только у гор, озер, источников, но и
у лесов и рощ. Каждое дерево обладает собственным
предназначением и своей историей, и уже поэтому
никто не имеет права его срубить. Вот сосна по
имени Тройня, и она неприкосновенна, потому что
из одного ствола растут три дерева. Вот Мощный
бук – «самое главное дерево в округе, он вырос на
самой каменистой почве, поэтому и ствол его похож
на камень», кроме того, только по этому дереву
люди могут узнать о сроках наступления зимы –
его листья всегда опадают за несколько дней до
того, как снег покроет землю. Знакомством с
деревьями герои Штифтера гордятся, как
знакомством с уважаемыми людьми. «Запомни это
дерево, – говорит дедушка внуку, – и когда меня
уже не будет, не забудь, что это твой дед первым
показал тебе его».
У Штифтера герои замкнуты в себе и очень мало о
себе рассказывают, зато все, что принято считать
неодушевленным и бессловесным, говорит. Вещи в
покинутой квартире рассказывают историю своего
хозяина, девушка ждет возлюбленного, высматривая
далеко на горной дороге его белый плащ. Даже
история восхождения человеческой души к
святости – житие бедного пастора – превращается
в историю постепенного изменения цвета: человек
ведет однообразную жизнь, часами просиживает в
пустынном известковом карьере, спит на лавке,
подложив под голову Библию, ест черный хлеб с
молоком, а тем временем все в нем высветляется,
выцветает – черное облачение от старости
порыжело, бывшие черные чулки стали почти серыми,
каштановые волосы поседели. Собственно, это и
есть сюжет рассказа «Известняк» – неспешное
движение всех цветов, всех вещей, связанных с
героем, в сторону белого, по направлению к
райскому воспоминанию – ослепительной свежести
белья, которое сушится на веревке в соседском
саду.
Нас волнуют бесполезные и бессловесные предметы
именно потому, что способны быть этими самыми
Божьими метками и зарубками. Именно заключенная
в них сила памяти и судьбы превращает камешек,
каштан, веточку и прочие обломки и осколки в
сокровища. Сокровище – одно из самых главных
слов в этике, которую придумал Штифтер. Поэтому
очень важно помнить, что сокровища у него –
бесполезные вещи.
* * *
Современникам Адальберт Штифтер
казался писателем старомодным и провинциальным.
Достаточно вспомнить, что «Разноцветные камни»
появились почти одновременно с «Цветами зла»
Бодлера, чтобы представить себе, насколько он
«отстал» от времени. Европейская культура
обращалась к пугающим безднам души, Штифтер
намеренно отказывался от всякой психологии во
имя поверхностности своих «знаков» и «зарубок».
Он не любил современную литературу и считал, что
она «лежит во зле» исключительно из-за все более
и более утверждающегося за писателями права
заглядывать в человеческую душу и объяснять ее.
Для него человеческая душа была непознаваема и
необъяснима. За это образованные читатели,
зачарованные богатством страстей и бесстрашием
нового искусства, просто посчитали его нудным
моралистом, заскучали и отвернулись от него.
Действительно, в середине пятидесятых годов
девятнадцатого века утверждение о том, что «зло в
себе самом бесцельно и в плане мировом
воздействия не оказывает, а вот добро приносит
свои плоды», звучало как по меньшей мере досадный
анахронизм, если это было утверждение писателя.
Настоящий шанс у Штифтера, возможно, появляется
только сейчас или скоро появится. Во-первых,
потому, что настоящий читатель сегодня больше не
боится медленного чтения, поскольку чтение и так
превратилось в одно из самых медленных занятий
на земле, и именно в этом его нынешняя и
завтрашняя прелесть. Толстые романы и длинные
новеллы с бесконечными подробностями и
минимумом событийности просто обречены
вернуться к такому читателю – внимательному и
терпеливому, гадателю и собирателю… Во-вторых,
все мы, осознанно или нет, сильно подустали от
психологии. И в-третьих, для современного
человека зло перестало быть соблазнительным и
влекущим. Это не значит, что его стало меньше.
Смешно даже предполагать нечто подобное. Просто
зло переместилось в сферу обыденности, к нему
настолько привыкли, что не обращают на него
внимания. Оно наскучило. И теперь, как загадка,
читаются слова старомодного моралиста Штифтера
из предисловия к книжке «Разноцветные камни»:
«Мы попытаемся сделать видимым нежный закон,
которым ведом род человеческий. Закон, который
требует, чтобы каждый существовал рядом с
другими уважаемый, почитаемый и
неприкосновенный, чтобы он мог пройти свою
главную человеческую дорогу, окруженный любовью
и восхищением ближних, чтобы он был храним, как
сокровище, ибо каждый человек – сокровище для
другого человека…»
|