Ветер, снег и цветок картошки

Весть о Борисе Чичибабине долго добиралась до столиц. Лет тридцать, никак не меньше. А до многих из тех, кто мог бы сейчас быть его читателем, кому его стихи нужны как хлеб, – к ним весть о поэте с трудом пробирается до сих пор.

В родной стране он жил как без вести пропавший. И хотя давно снят запрет с его стихов, но где их найти? Они словно разлетелись, смешались с ветром, с облаками…
Его анкетная биография похожа на биографии миллионов его ровесников. Ученик токаря, солдат запасного стрелкового полка, механик авиачасти, студент филфака в Харькове…
“Меня арестовали в июне сорок шестого года, – рассказывал Чичибабин. – Я возвращался из дружеской компании, где был с любимой девушкой. На другой день было назначено свидание. Я шел окрыленный, счастливый… И вот поздним вечером ко мне подходят два человека… Меня доставили в камеру… Повезли в Москву, во внутреннюю тюрьму на Лубянку… Но самый ужасный переход – это вот от того, что ты идешь свободный и счастливый и вдруг перестаешь быть человеком и уже не распоряжаешься судьбой…”
Потом была Бутырская тюрьма, Вятлаг, пять лет лагерей. Он часто писал оставшимся в Харькове родным – маме, отцу, сестре… Эти письма сохранились, к счастью. В них двадцатитрехлетний юноша не только не жалуется и не просит о помощи, а сам дает советы, утешает.
“…Люди здесь простые, хорошие и чистые; воздух самый здоровый для моих легких, и жить здесь легче и проще. Как видите, я остаюсь собой, ничего не могу с этим поделать: люблю жизнь навеки…”
“…В феврале или в марте мы видели далекий отсвет северного сияния. Тогда я был очень болен, меня вывели из домика, я долго смотрел на бледные, переливающиеся по половине всего неба цвета сияния, стоял и благодарил судьбу, что вот: и это я увидел. Я буду рад, если мне придется провести жизнь в этом краю…”
“…Мне трын-трава: пускай сейчас придут и скажут собираться с вещами и увезут меня хоть на край света, плевать на все, раз у меня Пушкин в кармане…”
“…Ради Бога, живите веселее, в жизни не столько горя и ужаса, сколько их выдумывают сами люди – по болезни, от скуки или по невежеству. Не ссорьтесь, не огорчайтесь, не выдумывайте ужасов… Папа, читал ли ты “Кола Брюньона” Роллана? Если не читал, то обязательно, непременно прочитай, только ее нужно читать помалу, как будто вкусное вино пьешь…”
“…Я не против огорода, я против того, что из огорода делают смысл, цель, символ всей жизни. В Москве мой мир был семь шагов в длину, два в ширину (одиночная камера. – Д.Ш.), а и там я не был беднее, и там у меня были друзья, небо, Бог. Вы скажете, что это поэзия, – ну так что же, что поэзия? А разве можно жить без поэзии? Я и огород полюбил тогда, когда увидел в нем поэзию. В Москве (в камере. – Д.Ш.) я каждый день на коленках пол протирал мокрой тряпкой, и в этом была поэзия, потому что в этом мытье пола тогда очень многое заключалось: твое достоинство, твоя человечность, твоя выдержка…”
Особенность Бориса Чичибабина была в том, что он не помнил ничего плохого. Поэтому и о лагере Чичибабин никогда не вспоминал. “Когда приходится попадать в компанию бывших лагерников, я чувствую себя среди них самозванцем – ничего не помню. У меня была надежная внутренняя защита, как бы “внутренний монастырь”: мои мечты, книги, стихи, моя духовная свобода, этим я и жил…”
А дальше снова все, как у многих. После выхода из лагеря он – рабочий сцены Харьковского драматического театра, учащийся бухгалтерских курсов, подсобный рабочий, бухгалтер в домоуправлении, потом в автоколонне № 2228…
Вышла первая книга, по рекомендации Самуила Яковлевича Маршака в 1966 году принят в Союз писателей. Ненадолго. В 1973 году Чичибабина исключают из союза за стихотворение “Памяти Твардовского”.
Но к тому времени поэта уже нельзя было сломать ни запретами, ни гонениями.
Еще в 1949 году в заключении двадцатипятилетний Чичибабин написал стихи, поразительные по оптимизму и силе духа. Полвека прошло с тех пор. Но кажется, что эти строки написаны сегодня и для нас.

…Пока не на всех заготовлен
уют, –
Пусть ветер и снег мне
уснуть не дают.
И голод пока смотрит в хаты
недобро, –
Пусть будут бока мои –
кожа да ребра…
До лучших времен в непогоду
гоним,
Таким я рожден – и не быть
мне иным.
В глазах моих боль,
но ни мысли про старость.
До смерти, любовь, я с тобой
не расстанусь.
Чтоб в каждом дому было
чудо и смех, –
Пусть мне одному будет худо
за всех.

В 70-е годы диссидентов, попавших в тюрьму, называли узниками совести. Это понятие вдруг исчезло из лексикона, когда сменились политические обстоятельства. А жаль. Не обязательно сидеть в тюрьме, чтобы быть узником совести. Борис Чичибабин и на свободе оставался узником своей совести.
Поэт для него – это не сноб, не эстет, свысока взирающий на прозу жизни. Поэт для Чичибабина – это брат милосердия. И первая составляющая настоящей поэзии – совесть.
Для него кощунственно звучал столь привычный нам совет: не принимай это близко к сердцу!..
Он умер в декабре 94-го в харьковской больнице. Горестная весть лишь на шестые сутки появится в российской прессе.
Помню вечер памяти Чичибабина в декабре 95-го. Тесно в маленьком музее Цветаевой. Затертые между роялем и столом, сидят Булат Окуджава и Зиновий Гердт. Печальный Гердт погружен в раздумья и кажется безучастным. Когда дамы затеребили его, прося выступить, он почти судорожно замахал руками, отказываясь. Лишь крикнул в зал: “Я не тоскую… Я счастлив тем, что судьба поставила меня на пути этого человека, мы были знакомы почти двадцать лет. О чем жалеть? Он был у меня – вот в чем мое счастье. За что мне такое счастье? Надо думать. Я буду думать…”

У нас есть Чичибабин. За что нам такое счастье? Пробежать глазами названия его стихотворений – уже радость: “Ода воробью”, “Ода одуванчику”, “Ода нежности”, “Приготовление борща”, “Цветение картошки”…

А ну, любовь, давай в оконце
глянем:
В душе разор. А в мире
красота…