...Не может сложить крылья

Мы осуждены совершать поступки, которые нельзя взять назад. И все хорошее, что случается в жизни, совершается в этих условиях, и ни в каких иных

Был такой замечательный философ Вальтер Беньямин, который погиб в 40-м году, пытаясь бежать из оккупированной Франции. Оказалось, что проводники, которым они доверились, – люди не совсем благородные: они стали заниматься шантажом. Он покончил с собой, приняв яд, в возрасте сорока восьми лет. Это один из самых глубоких немецких мыслителей ХХ века. Беньямин отличался большой открытостью в области культуры, даже чрезмерной открытостью. То есть желанием понять все, что было когда-либо.
В одном из тезисов, относящихся к понятию истории, Вальтер Беньямин в 1940 году пишет: “...есть такой рисунок Клее, Пауля Клее, который называется Angelus novus. На нем изображен ангел, который выглядит так, как если бы вот-вот он собирался удалиться от чего-то, на что он смотрит, не отводя своих глаз. Глаза же его широко раскрыты, и рот его раскрыт, а крылья его распахнуты во всю ширь. Вот ангел истории и должен так выглядеть. Его лик обращен к прошлому. Там, где для нас некоторая цепочка событий возникает перед нами, там для него одна-единственная катастрофа. Катастрофа, которая громоздит руины на руины и кидает их ему под ноги. Ему бы и хотелось остановиться на месте, пробудить мертвых и соединить в целое все эти руины. Однако со стороны рая идет буря. Она запутывается в его крыльях, и она столь сильна, что ангел уже не может сложить свои крылья. И эта буря неудержимо гонит его в сторону будущего, к которому он повернут своей спиной, в то время как гора развалин перед ним все возрастает и дорастает до самого неба. То, что мы называем прогрессом, и есть эта буря...”

Когда смотришь на рисунок Клее, то обнаруживаешь, что Вальтер Беньямин творчески в своей фантазии переработал этот рисунок, истолковав его так, как ему казалось правильным: история идет в будущее, но ангел истории стоит спиной к этому будущему, он смотрит на что-то, что привлекает его внимание, он смотрит на это нечто, глаза его широко раскрыты, и даже рот раскрыт от изумления, крылья распахнуты, со стороны рая дует страшной силы ветер, который и подталкивает его к будущему – спиной вперед. Значит, история задана своим началом. Конец ее предвиден, но если мы отождествим себя с этим ангелом, то мы не знаем, где конец, когда и почему он наступит, но вся история есть катастрофа, которая началась с того момента, как рай перестал существовать. Рай – это место во времени, это начало истории. И в качестве своего результата история дает развалины, которые громоздятся до самого неба. У В.Беньямина история – это как бы коридор, который протянулся от Рая... И вот – конец уже близок...
Все культуры, за небольшим исключением, в круг своей мысли вводят представление о конце, о крае. И не о конце времени, не о конце истории, а, как правильно нам подсказывает автор этой прекрасной книги, о крае существования... Там надо думать о том, что будет с людьми и со всем миром...
Тезис Беньямина – очень глубокий тезис, который требует разбора в деталях. Я думаю, что Вальтер Беньямин застал тот момент современного европейского сознания, когда от “прогресса” осталось лишь то немногое, что осталось, а именно некоторая вынужденность, некоторая невозможность остановиться, и только. Не прогресс как возрастание, когда вновь возникающее лучше или выше предыдущего, – здесь получается иначе: прогресс – и в то же время мы неуклонно спускаемся вниз. Вместо человека, который обратил свой взгляд в сторону прошлого, у Беньямина встал ангел истории. И скажите, пожалуйста, чем же он так изумлен, что изумление его не проходит, несмотря на длительность этого состояния? Я полагаю, что это изумление перед самой историей, которая на его глазах рождается, все время возникая из своего начала. Он видит прошлое, он видит Рай, который мы уже не видим теперь (потому что мы за эти две тысячи лет обратили свой взор в другую сторону), он видит Рай, и он видит начало мира. И он одновременно видит все, что пошло от этого начала, то есть страшный результат истории, в виде нагроможденных развалин.
Я полагаю, что это изумление не проходит потому, что история не перестает удивлять его своим постоянством. То есть своей постоянной бесплодностью и отрицанием прогресса...
Об этом хорошо сказал и Беньямин, когда нарисовал этот образ трагического ангела, который обречен быть в истории. Он не может даже сложить свои крылья. Однако это и наша с вами ситуация, как оказывается, так что мы немножко родственники этого несчастного ангела истории…

* * *
...Беда [всегда] соседствует с чем-то нормальным и чем-то гораздо более цельным, органичным, даже в ситуации, в которой находимся все мы сейчас, когда нам иногда приходит в голову, что все мы сидим у разбитого корыта. В истории бывают такие эпохи, когда кажущимся образом решительно все нарушается, и тем не менее общий итог исторического движения не такой уж плачевный, как нам могло представляться.
...Мы сидим у разбитого корыта, отрицать это невозможно, самое непоправимое, что произошло в ХХ веке в России, – это несколько десятков миллионов погибших людей. В России одной, в пределах бывшего Советского Союза, за весь ХХ век, начиная с 1914 года, мы недосчитываемся ста миллионов человек, которые могли бы здесь жить, но либо погибли, либо не родились на свет.
Вот это непоправимо. Это такой ущерб культуре, который невозможно никак восполнить. Но вся история – это история того, как совершаются непоправимые поступки, которые никак невозможно ни исправить, ни восполнить, ни оправдать, ни забыть... И в этом глубокий трагизм всей истории – и XIX, и XX, и XVIII, и всех других веков. Вся история есть непоправимость в самом буквальном смысле слова. Все, что происходит, не может быть никак исправлено. И с некоторой богословской, общей точки зрения, можно было бы на движение истории смотреть как на повторение и разворачивание первородного греха. Первородный грех не в том единичном событии, которое когда-то произошло и которое заключалось в том, что Адам и Ева не остановились перед искушением отведать плода с древа познания добра и зла. Это событие [было] только первым в цепочке бесконечного множества других событий, которые вытекают из него и, следовательно, входят в его состав. Это происходит каждый век, и каждый год, и каждый день, и каждый час. Это страшная сторона исторической действительности. Она все время воспроизводит свою непоправимость, и отсюда нам никуда не уйти.
Одновременно с этим есть оборотная сторона. Коль скоро непоправимость – это вообще свойство человеческой истории, коль скоро люди сами собою осуждены совершать поступки, которые невозможно взять назад, то приходится считаться с этим как с данностью. Все положительное, что случается в истории, совершается в этих условиях, и ни в каких иных. И вот если мы будем смотреть на нашу историю с этой невольно положительной точки зрения, то все начинает выглядеть немножко иначе. Вся история есть страшная цепочка потерь. А на фоне этих потерь выступают и вещи безусловно положительные. То, что называют традицией, не может прерваться. Всякий негативный опыт, иногда даже страшный негативный опыт, приводит к тому, что на другой стороне, на другой чаше весов скапливаются позитивные моменты, связанные с осмыслением этой чудовищно совершающейся истории. Россия в ХХ веке – если уж говорить о ней – узнала некий духовный подъем, порыв вверх – это не пройдет зря. Пусть это не дало осязательных результатов в области философской мысли, к которой духовный подъем в первую очередь имеет отношение, – все равно это не прошло даром и даст свои плоды. То, что называют “русским духовным возрождением” первых десятилетий этого века, – это внутренний ответ на реальность истории. Есть светлые моменты, не замутненные никакими бедами…
Музыкант знает, например, что к ХХ веку относится творчество Стравинского... И, может быть, политик скажет: смотрите, здесь сто миллионов человек погибли, как же можно чем-то уравновешивать такие вещи? Но мы и не уравновешиваем их. Просто оказывается, что к ХХ веку относится творчество Стравинского, а все это творчество от начала до конца есть не что иное, как удивительное, поразительное и изумительное воплощение настоящей, живой, ненарушенной, светлой и глубоко духовной традиции искусства. Потому что оказывается, что все русское искусство XIX века, со всем тем, что было накоплено в нем за этот век и со всеми откровениями прошлых веков, – все это в творчестве Стравинского сохранилось и дало живой расцвет искусства. Для музыканта, наверное, понятно, что какое-нибудь произведение Стравинского (все равно какое) есть воплощение традиции. Ненарушенной традиции. Вот что поразительно. Оказывается, что в условиях исторической непоправимости и абсолютной, бесконечно совершающейся и повторяющейся беды могут быть чистые результаты позитивных сторон действительности. Во всем.
На это можно сказать: ну вот ты и вывел красноречивый итог истории, потому что оказывается, что она есть бесконечная и непоправимая беда, а с другой стороны, ты вот показываешь рукой на эти облачка, которые невесомы и ни для кого ничего не значат. Давай-ка выйдем на улицу и будем спрашивать у прохожих, кто такой Стравинский? Окажется, безусловно, – и в этом я не сомневаюсь, – что никто действительно не будет знать, кто такой Стравинский и уж конечно никогда ничего не слышал о нем и его произведениях. Однако вот это и есть человеческая культура. Она создает такие прекрасные запечатления самой себя, а потом эта же самая культура, разлитая вширь, знать ничего не знает и знать ничего не хочет. Вот вам диалектика: она заключается в том, что культура создает такие безусловно прекрасные воплощения самой себя, которые ее же никоим образом не затрагивают, не имеют никакого к ней отношения, а в то же время они есть настоящее воплощение этой культуры. Причем эти воплощения живут только в сознании людей. Больше нигде. И только сознание людей все снова и снова воссоздает эти смыслы. Пока мы с вами живы и пока живет некоторое количество людей, которые снова и снова удостоверяются в том, что эти облачка, воплощающие в себе культуру, действительно существуют, культура жива. В ней есть преемственность. Одно поколение берет что-то в руки и передает другому поколению. И совершается это незаметно, невесомо, и не на глазах у всех. Все это совершается в молчании. Но именно поэтому и совершается, а иначе совершаться не может. Везде культура держится тем, что знание и традиции передаются от поколения к поколению. А как это совершается? Вот только так. Это совершается на облаках – и с тою же степенью весомости, показательности, торжественности. То есть подавляющее большинство людей, принадлежащих к такой-то культуре, не имеют ни малейшего представления о том, что такое есть эта культура, зачем она нужна, зачем нужны эти высокие образцы, эти пучки смыслов, не знают, как они называются, не подозревают об этом никоим образом, не предощущают это, и тем не менее культура жива только этим одним. Больше ничем.
Если начинать перебирать – одно за другим – созданное в русской культуре в ХХ веке, то окажется, во-первых, что созданного огромное множество (и все новые и новые вещи выплывают наружу, о которых мы не имели никакого представления). Все эти наличествующие в огромных количествах ценнейшие вещи никого не касаются, а касаются только существа самой культуры (“никого” – это, конечно, преувеличение, потому что они задевают несколько человек – и этого достаточно, чтобы культура существовала). Есть соответствие этому в немецкой культуре: Гёте издал свой “Западно-восточный диван” в 1819 году. Он был издан обычным для того времени тиражом, совсем небольшим – 1200 экземпляров, это был как бы стандартный тираж книги, достаточно хорошей, чтобы рассчитывать на некоторый сбыт. И вот, смотрите сами: с 1819-го по 1914 год – в течение 95 лет этот первый тираж книги Гёте так и не был распродан. То есть не нашлось достаточного количества людей, которые хотели бы иметь это первое издание... Но количество читателей “Западно-восточного дивана” было все-таки достаточно велико. А вот как велико? Нам сейчас легко сказать: оно было примерно равно тому количеству русских людей, живших в ХХ веке, которые имеют представление о том, что жил Игорь Федорович Стравинский, написавший такие-то произведения, и которые знают о том, что это замечательные произведения. Я думаю, что это аналогия совершенно твердая и дает нам живое представление о том, что было в немецкой культуре и что происходит в нашей. Мы ни от кого не можем потребовать, чтобы он знал Стравинского. Тем более что на эмоциональном уровне ничего доказать невозможно, нельзя доказать, что такая-то гармония прекрасна и поэтому давайте возлюбим это произведение. Музыка – это сфера смысла, и пока этот смысл не воссоздан изнутри на языке нашего сознания, никакие восторги по поводу какого-то произведения ни к какому результату не приведут. Восторгаться музыкой очень хотелось бы, а не получается. Потому что по-настоящему восторгаться произведением можно только тогда, когда в моей голове (в его голове, в чьей-то голове) это произведение вдруг опять обретает свой настоящий смысл.

* * *
Гёте пишет так: “…Вполне возможно, что, рассматриваемая книга за книгой, Книга Книг явит нам, зачем она дана – затем, чтобы приступали мы к ней, словно ко второму миру, чтобы мы на примере ее и заблуждались, и просвещались, и обретали внутренний лад”.
Есть две книги Бога, причем они достаточно одинаковые по своей весомости: Книга Природы и Книга Книг, как у Гёте здесь сказано. Библия. Священное Писание. Зачем дана нам Библия? – “Затем, чтобы приступали мы к ней, словно ко второму миру...” Если мир Природы – это первый мир, то Книга Книг – это второй мир, или наоборот... Ну а дальше сказано: “...чтобы мы на примере ее и заблуждались, и просвещались, и обретали внутренний лад...” Это замечательно сказано. То есть Библия не просто какая-то нравоучительная, или поучительная, или содержащая в себе какую-то догматику книга – а это такая книга, с которой мы общаемся, как и с миром, окружающим нас. Поэтому, общаясь с ней, можно не только учиться чему-то, но можно и заблуждаться, и просвещаться, и находиться с ней во всех тех многообразных отношениях, в которых находимся мы с окружающим миром.
Мы должны с вами помнить, что в истории культуры эта книга [стоит] рядом со всем миром. Как вторая книга Бога. Или, наоборот, как первая. И нам надо общаться с этой книгой. Даже не потому, что кто-то из нас верует, а кто-то нет, а потому, что это настолько важная для истории культуры книга, что с ней действительно надо общаться. Читать ее. Почитывать или перечитывать: она ведь не рассчитана на то, что мы будем ее непременно читать от самого начала до конца, хотя это тоже возможно.
Там действительно есть все – и блаженство, и страхи, и страсти, и чудовищные мучения, и непроглядные и неразрешимые отношения между Богом и людьми, и непосильные, невозможные требования к людям со стороны Бога, и страшные преследования, не соответствующие людским преступлениям, и одновременно страшные человеческие преступления, Всемирный Потоп, когда гибнет все живое, за исключением нескольких избранных. И законы, доходящие до последних мелочей, изложенные в очень строгом дидактическом стиле: в этих книгах и Гражданский кодекс, и Уголовный кодекс, и законы, касающиеся таких деталей, о которых сейчас даже не пришло бы никому в голову писать... И картина спасения, которое ждет человечество: ведь все Пятикнижие кончается, если угодно, символическим эпизодом кануна спасения, когда Земля Обетованная – вот тут, рядом совсем. Остается только перевернуть страницу – и мы окажемся в этой Земле Обетованной.
Печатается в сокращении