Красавица и радио
Неравная борьба с советским гимном и с
десантом ВВС США
Мой персональный вариант «Красавицы и
чудовища» развивался и воплощался через любовь к
радио. Старое радио мое довольно-таки вероломное
и зависимое от прогресса сердце не забывало
никогда.
Встреча с невидимкой
Когда мне, весьма подросшей, предательски
показали по телевизору радиоволшебника Николая
Литвинова, я просто убежала. И сказка кончилась,
потому что не сбылась. Полюбить воочию невидимку
детства не посчастливилось: у него оказались
слишком большие уши и пенсионерские очки.
Вещи в России, как известно, хранят до последнего.
Перестав участвовать в домашнем обиходе, вещь
почти не видоизменяется и таким образом
консервирует время. В подмосковной ближней
деревне – а Подмосковье мало чем в смысле
цивилизации отличается от Зауралья – на стене
дома я увидела радиоточку. Пластмассовую черную
коробку с затянутым пестрым трикотажем
репродуктором и неотмываемо захватанной ручкой
громкости. Сердце мое отозвалось предмету,
словно живой невозвратности. Зная, что
ретрансляторы Всесоюзного радио давно
отключены, а само оно во что-то безнадежно
преобразовано, понимая до тонкости, сколь
сложную роль немая коробочка играет во
взаимодействии человека с прошлым, я не
удержалась и проверила вопросом то, что в
вопрошании не нуждается, – заведомую
родственность, скрепленную вещью:
– Зачем это? Ведь не работает…
Хозяйка помолчала, выжидая, в свою очередь, не
начну ли я отвечать самой себе, чем избавлю ее от
бесполезного откровения, а потом, не дождавшись,
показала на фотографии. Они висели на
противоположной стене, тронутые ретушью и
отдавшие фиксаж свету, в выпиленных
домпионеровским лобзиком рамках и, казалось, не
имели к вопросу никакого отношения. Но таковы уж
русские ответы по принципу «подальше положишь –
поближе найдешь»: забирают лишку пространства,
чтобы сторицей вернуть время:
– Они вон все мертвые давно. Отдыхают. А память
работает…
“Отчего у нас в поселке у девчат переполох?”
Детские передачи начинались ровно в десять утра
тилиликающей, разнобойной к общему тону мелодией
– иного благовеста воинствующий атеизм не
допускал. Два незримых и постоянно
соприсутствующих существа, имевших имена, но не
имевших вида – Литвинов и Бокарева, – голосами
ангельскими и человеческими начинали
попечительно говорить со мною о душе моей. Даже
когда по идеологической разнарядке это был
«Мальчиш-Кибальчиш» или не столь раскрученная
«Сказка о громком барабане», где «проклятые
буржуины» тоже долго пытали, а потом убивали
ребенка, классовые истязания были сколь возможно
очеловечены и ангелизированы этими голосами. Во
всяком случае, им я во многом обязана внутренним
преодолением ненависти и глухоты. «Эй,
вставайте!» – кричал Всадник из «Кибальчиша»…
Было, было в этом режиссерском решении нечто
апокалиптическое!
Я росла в уральском поселке среди зеков разной
процессуальной ориентации, в том числе недавних
рыцарей Ордена 58-й статьи с неснятым поражением в
правах. И если настенный репродуктор был моей
домашней церковью, то на столбе возле магазина
висела прямая по форме пародия на церковный
колокол. Эти две точки транслировали совершенно
разную информацию. Мне рассказывали сказки и
пели запредельным голосом Бабановой, а
остальному населению впаривали перманентный
доклад Хрущева с редуцированными
прилагательными («социалистицкий»,
«капиталистицкий»), нимало не обинуясь
оглашением пустоты: население ежели и
прислушивалось к «колоколу», то лишь для
глумления, хотя докладчик большинство
глумящихся только что снял с нар. Время от
времени запускали, правда, «Оренбургский пуховый
платок» или «Отчего у нас в поселке у девчат
переполох». Зеки, впрочем, и на этот вопрос знали
свой иронический ответ: остановятся у столба,
задвинут чекушку в карман телогрейки,
перемигнутся. Отчего-отчего? Да оттого, что
прокурор по надзору едет.
Говорят, что, когда великий Орсон Уэллс читал
радиоверсию романа «Война миров» своего
однофамильца, заклявшего Россию долголетней
«мглой», тысячи жителей Нью-Джерси в ужасе
выскакивали из домов, ожидая немедленного
нашествия марсиан. Невольные обитатели вольного
поселения Чернушка «эффектом присутствия» не
страдали. Нервами были покрепче: впечатлительных
ГУЛАГ примаривал в первую зиму.
С 12 до 15 часов ежедневно в вещании наступал
технический перерыв. То ли местные ретрансляторы
нуждались в передышке, то ли паузы требовала
линия партии. В «Угадайку» в этом промежутке не
играли, «Был поленом – стал мальчишкой» не пели,
но лично у меня сожалеть о безмолвии причин не
было. А поселенцы трудились на лесоповале и
никакой информации до первого вечернего стакана
все одно не воспринимали. Выключалась радиоточка
и на ночь, но вставал поселок «по гимну»,
поскольку утреннюю поверку амнистия не отменила.
Совсем скоро любимая мелодия партаппаратчиков
многим освежит память. Но смею допустить, что,
например, засланная в начале 70-х на стажировку из
Кембриджа в черноземную полосу англичанка в этом
абсолютно не нуждается. Вряд ли она окончательно
забыла, как ровно в шесть утра «Союз нерушимый»
срывал ее с общежитской койки. Пока она не
подружилась с аборигенами и не познала кое-какие
секреты развитого социализма, бедняга ничего не
могла противопоставить созданному «волей
народной»: регулятор был мертво заклинен на
максимуме. Конечно, мы сжалились над дочерью
Альбиона и, поковыряв немного стенку, нарушили
контакт в проводке. Мы и теперь неизбежно
что-нибудь придумаем – иного не дано даже по
Оруэллу.
Всадник Апокалипсиса
В один прекрасный день – прекрасный хотя бы
потому, что бабушка наконец доверила мне лепить
вместе с нею пельмени, не опасаясь праздных
экспериментов с соблазнительно пластичным
тестом, – из репродуктора раздался трубный глас.
«Внимание!»
Я машинально взглянули на часы, разобраться в
криптографии которых доходчиво и терпеливо
помогал мне рецидивист дядя Толя. Но еще не
подняв глаз, я поняла, что это тот самый Всадник
Апокалипсиса, который подымал односельчан
фанатичного Мальчиша на борьбу.
«Внимание! – крикнул Всадник. – Объявляется
трехминутная готовность! Американские
империалисты строят планы ядерной
бомбардировки. Хиросима не должна повториться!»
Бабушка уронила очки в фарш, но мгновенно
мобилизовалась. Уроженка литературоцентричной
страны, она жила по завету глашатая «музы мести и
печали» и в горящие избы входила неукоснительно,
тем более что проблема выбора была исторически
снята. Не знаю, как с печалью, но не в том ли
состояла месть Некрасова, что в хрестоматийных
своих строках он не наметил даже пунктиром,
удастся ли русской женщине в конечном счете
выйти из дурной бесконечности пожара.
– Спокойно, деточка! – сказала бабушка несколько
возбужденно. – Собери свои игрушки и пойдем
предупредим деда.
Дед – сам вчерашний зек – руководил
леспромхозом и в этот судьбоносный для Чернушки
момент проводил совещание бригадиров, во время
которого категорически запрещал членам семьи
показываться в расположении конторы. К его
радости, нас с бабушкой гораздо опередили
обленившиеся сотрудники органов безопасности,
которые были несказанно рады приключению и
обезвредили источник дезинформации в два счета.
А дед, оповещенный о происшествии верными людьми,
уже скакал нам навстречу на «козле» – метко
прозванном за отсутствие амортизаторов
универсальном транспортном средстве
руководителей среднего звена.
Всадником Апокалипсиса оказался киномеханик
Мотя, на почве белой горячки выступивший с
антиимпериалистическим обращением к народу.
Увидев бегущую к рубке ватагу, он принял ее за
десант ВВС США, выскочил грудью вперед, с
геройским криком «Миру – мир!» упал в лужу,
приправленную значительной толикой соляра, и
поджег ее спичкой. Аутодафе, по счастью, не
состоялось – Мотю оттащили в сторону и, поваляв
по земле, подавили занявшийся ватник,
напустивший дыма больше, нежели огня. Дед не дал
миротворца на растерзание толпе и вызвался
сопроводить до райцентра, надеясь там
«отмазать»: культурный досуг поселян влиял на
план по валу, а кроме Моти, обеспечить его было
некому. Героя по причине невменяемости пришлось
связать и завернуть в одеяло.
Я запомнила этот эпизод благодаря его связи с
сюжетом «Красавицы и чудовища», ибо возможности
радио в данном случае оказались поистине
чудовищными.
Американская пропаганда
В прелестном фильме Вуди Аллена «Эпоха радио»
отец, только что выпоровший юного героя за
очередную шкоду, плачет, обнявшись с ним, над
судьбой погибшей девочки, которую по радио
пыталась спасти вся страна. Надо все же отдать
должное американской пропаганде! Умеют они
манипулировать коллективным бессознательным,
извлекать из него позитив. С кем обняться мне, с
кем вместе поплакать над концом «прекрасной
эпохи»? Может, моя неспособность к объединению
происходит оттого, что меня в детстве не пороли?
Однажды я застала совсем уже старенькую бабушку
благоговейно молчащей в унисон с немым
репродуктором.
– Испортился? – спросила я, наивно протягивая
руку к регулятору громкости.
– Т-с-с! – по-гусиному шипнула бабушка. – Чумак
проводит сеанс. Всех заряжает…
Я поняла, что это минута молчания. И затянется она
надолго. И мое дитя никогда не приникнет, оставив
игры, к черной коробочке и не услышит голоса
ангельского и человеческого, обращенного не то
лично к ней, не то к маленькой скорбноглазой
собачке:
– Здравствуй, дружок!..
|