Вот мы думали: книга – лучший подарок...

А для ребенка, оказывается, наказание

Австралийские аборигены придумали очень хитрое оружие – бумеранг. С бумерангом следует обращаться аккуратно. Если ты не слишком ловок, то запросто может случиться неприятность – в виде хорошенького удара по лбу. Эта беда, кажется, произошла со мной.
Голоса учителей-словесников и родителей слились в общем хоре – наши дети не хотят читать! Года три назад я подробно писал об этом, называл причины свалившейся эпидемии, вспоминал собственное детство (легкая ностальгия была в этих воспоминаниях), предлагал пути лечения, словно рецепты выписывал. В общем, выступал в роли самоуверенного врача. Самоуверенного, потому что, размышляя обо всем этом, точно знал – уж с моим-то сыном ничего подобного никогда не будет. Мишка тогда еще читать не умел. Потом научился. Но читать между тем не захотел. Вот тут вся моя самоуверенность и кончилась. И я вспомнил о бумеранге.
А заставлять нельзя. Всякое насильное действие вызывает равное противодействие. И как бы нейтральное равнодушие по отношению к книге превращается в ненависть, с которой бороться гораздо труднее. Но и сторонним наблюдателем быть невыносимо, сам-то я человек вполне книжный. В комнате моего сына стоит огромный стеллаж, забитый детскими книгами, а для Мишки он лишь привычный предмет интерьера, не больше. Он бродит по квартире, откровенно бездельничает, мается, напяливает наушники, слушает какую-то дурацкую музыку из какого-то дурацкого телесериала, лениво перебирает игрушки… “Да иди ж ты почитай что-нибудь!” – не выдерживаю я, вновь забывая про третий закон Ньютона. А в ответ – гримаса. Сморщенный нос, убегающий взгляд, морщинки на светлом челе. Ну ладно, Мишка, не буду, не буду…
Я в принципе все понимаю. Еще полтора года назад он так мечтал о школе. И первые недели, даже месяцы школьной жизни, кажется, совпали с его мечтами, он вдохновенно начинал. А потом… Я помню, как мы учили с ним наизусть заданное на дом знаменитое пушкинское: “У лукоморья дуб зеленый…” Это было натуральное убийство высокой поэзии. Мишка путался, отчаивался, психовал. А в глазах плескалось недоумение: за что меня наказывают? И действительно, ну слишком длинное это для шестилетнего человека стихотворение. Во многом непонятное. И в ушедшую из живого языка лексику следует въезжать плавно, медленно, как бы постепенно вырастая (прорастая) в неведомое прошлое. А не так, как остроумные люди плавать учить советуют: брось в воду, выплывет – хорошо, а не выплывет – так еще лучше.
К тому же, как я заметил, в восприятии мира у шестилетнего ребенка происходят определенные деформации. Почти катастрофические. Куда-то уходит ритмическое созвучие, он начинает мыслить и говорить прозой, подражая нам, взрослым. Книжная поэзия (даже адаптированная) больше не вдохновляет. В четыре года Мишка, безумно радуя нас, сочинял стихи вполне в хармсовском духе. Да и жизнь его была, как стихи, ритмически организована. А потом ритм стал исчезать, расплываться в некую прямолинейную поступь. Мне кажется, это естественный процесс. Когда-нибудь этот (а точнее, другой) ритм вернется, но он должен вернуться сам, без внешних понуканий.
И не только в трудном заучивании наизусть тут дело, но и во многом другом – в ужасных требованиях внятного пересказа, в жонглировании литературоведческими терминами (это перед первоклассниками-то!), в прискорбном качестве самих предлагаемых для изучения текстов – не всех, разумеется, но немалой их части. А спустя год было уже в пору слезами умываться.
Литература, чтение превращались на глазах в предмет торговли. “Ну хорошо, – говорил Мишка, – я почитаю полчаса, а ты мне за это…” Мне это сильно не нравилось, рыночные отношения я с порога отвергал. Тогда он научился симулировать читательский интерес – в нужном месте и в нужное время. Например, когда приходил час ему идти спать. Я говорю ему: “Миша, ложись в постель и выключай свет”. А он мне, схватив в руки какой-нибудь случайный познавательный комикс: “Ах, папа, я так хочу почитать!” Я (грозно): “Что ж ты днем не хотел?” Он (вдумчиво): “Еще как хотел! Да все как-то не удавалось, дел много”. И всякий раз я малодушно сдавался, верил ему с охотой. Образ сына-книгочея не давал мне покоя.
Трезвым же умом я сознавал безнадежность ситуации, печаль моя росла. Но это, слава Богу, не конец. Если бы это был конец, то писать все это не стоило бы – мало ли печалей каждый из нас в себе носит… Они – для внутреннего, так сказать, пользования.
А случилось вот что. Некоторое время назад Мишка заболел, и ему пришлось несколько дней провести в постели. И он вдруг зачитал! Это не было ни привычной игрой на меня, ни кратковременным порывом, ни реакцией на вынужденное безделье. Ему действительно стало интересно, книги открылись, превратились в друзей. А когда он выздоровел, друзьями так и остались. Теперь в любую свободную минуту (сделав уроки, надурачившись и набегавшись всласть) он забирается в кресло с книгой. И лицо его становится серьезным и одухотворенным – хоть картину с него пиши. “Что это ты читаешь?” “Да вот “Буратино” дочитываю, – он шелестит страницами, – пять страничек еще…” – “А что это за книжка на диване раскрытая?” – “Братьев Гримм начал. У них очень интересные сказки попадаются… А еще “Богатырей земли русской” до середины дочитал… Знаешь про них? Могу рассказать…”
“Мой сын, мой… Я тоже в его возрасте никогда только одну книгу не читал, а сразу несколько”, – с удовольствием думаю я, переживая безмерную отцовскую радость.
Но что же произошло? Нет, это не чудо, решил я по некотором размышлении, все логично. Ненавязчивый пример немало значит, он беспокоит, подталкивает в нужную сторону. Мишка видит, что мне неизменно хорошо с книгой, и начинает сомневаться: а прав ли он в своей лени и нежелании читать? И вот еще что важно в этой истории – я в очередной раз убедился в великой ценности воспитания без насилия. Я надеюсь, в этих выводах не слишком много от унылого морализаторства. Морализировать почему-то не хочется.