Кино – летопись живых

Из истории альтернативного мировосприятия: образы – метафоры – сюжеты

Энди Уорхол – знаменитый «арт-активист» Америки, занимавшийся всем чем ни попадя, начиная с живописи и заканчивая продвижением в свет молодых музыкантов, как-то сказал: «Музыка и кино делают эпоху». То были 60-е годы, когда Запад предпринял последнюю попытку противостоять неизбежному переходу общественного буржуинства – от постиндустриального к информационному. И люди-дети, упиваясь воздухом свободы и «саундом» четырех блюзовых аккордов, подхватили: «Я» – это «мы», а следовательно, толпа, понимающая или готовая понять. «Мы не хотим ничего старого и прогнившего, мы желаем не думать о войне, о поиске денег, об успехе и смерти».
Они хотели сначала, они хотели заново. Они, как всякий Рим, пришедший в упадок, стали требовать новой религии, новых поэтов, новых жрецов и вождей. У них не было Гомера, апостола Павла или Шекспира, у них был Джон Леннон и Джим Моррисон, Пьер Паоло Пазолини и Микеланджело Антониони. Одни – трубадуры, подобные тем, что в дремучие времена в индийских деревнях пели по памяти и наугад ведические гимны, приплетая свои стихи, к которым на центральную площадь сбегались чумазые дети и босые женщины, чтобы радоваться и танцевать. Другие – летописцы, интеллектуалы, визионеры, которые на скорую руку старались состряпать зримый образ эпохи. Так поэзия переходила в музыку, театральная драма – в кино. Даже мюзиклы, где собирали свои молитвы трубадуры, летописцы аккуратно наматывали на кинопленку: рок-банда «Hwo» создала образ нового юродивого-святого-пророка Томми, Иисус Христос стал «суперзвездой». Мистик-интеллектуал Пазолини, подхватив религиозный кино-музыкальный бум, снял «Кентерберийские рассказы», где были изящно высмеяны католики, не сумевшие разглядеть в смешливом чудаке святого; визионер Буньюэль издевался над «Скромным обаянием буржуазии», где все герои если не давились ветчиной, которой угощали друг друга, то видели дурные сны и боялись.
Парижская студенческая демонстрация в мае – июне 1968 года вдохновила «новую волну» режиссеров: Ф.Трюффо, Ж.-Л.Годара, К.Шаброля, Бертрана Блиэ, которых поддерживали Ч.Чаплин, П.Пикассо, Ж.Ренуар. Новые визионеры творили новую кинореальность мифов, свободы, бунта.
Но при этом летописцы помнили, что всякий карнавал, столь жарко вспыхнувший, несет в себе свою смерть, как Кощей, который прячет иглу в яйце, как Александр Македонский, ищущий костяное небо. Блиэ, очарованный парижскими событиями 1968-го, создает образы «Вальсирующих», странников, всегда проходящих мимо, свободных и легких, презирающих сытость и ворующих автомобили. Они шатаются по побережью Атлантики, они влюблены до беспамятства в юную француженку.
Но они уезжают, петляя по серпантину, на машине, у которой обязательно откажут тормоза, – таково провидение, знак, указатель.
На другом берегу океана Антониони ведет летопись из пересохшего озера, «Забриски Пойнта», и Америка, эта «свободная» страна, не прощает и расстреливает своего революционера, так неудержимо рвавшегося ввысь на угнанном аэроплане. И юноша, чье лицо прекрасно и безмятежно, сам сажает аэроплан на площадку, где его поджидают вооруженные до зубов сторожевые псы Закона.
Леннона убивают в Нью-Йорке. Моррисон умирает от передозировки наркотиков в Париже – в том самом городе, где звучит «Последнее танго» Бернардо Бертолуччи. Танцующие киногерои обрывают свой роман, жизнь, уложившуюся в три дня. Он – американец, она – француженка. Старый Свет и Новый Свет. Ангелы света и любви, демоны тьмы и смерти витают в одном дешевом парижском отеле, изъеденном крысами и клопами. Он запрещает называть себя по имени, хочет забыть о случившейся трагедии, хочет попытаться жить снова. Она – аристократическая, бесконечно юная, лучезарная, жаждущая остроты, интриги, страсти. Но демоны побеждают – нелепо и глупо. Умирая, он смотрит на парижское оцепеневшее небо, а она смотрит на дымящийся пистолет и причитает сквозь слезы: «Он преследовал меня, я не знаю этого человека...»
И в этот момент летописцы, визионеры, боги кинематографа говорят: «Стоп-кадр! Баста! Снято». В кинозале тишина: никто ничего понять не может, и все понимают все: эпоха кончилась, начинается новая. Люди выходят на улицу, по привычке толкаясь, и в воздухе, как во время любой войны, пахнет большими деньгами и быстрой славой. Начинается время с приставкой лже-, которое, по сути, было всегда, но всякому чертику нужно новое варево. Слишком уж консервативному Мефистофелю в таких краях делать нечего. А вот полчищам банкиров, имиджмейкеров, продюсеров – райская земля. Начинается поп-индустрия: кино, музыка, литература. В «котле» плавят новые мифы, творятся сказания о новых героях, о ритмичных «секси-герлз», «плохих бойз», сладких, как шоколадка «Нестли», вопиющих о том, что любовь – это прекрасно, о механических роботах-убийцах, сверкающих с экрана разнокалиберными пистолетами. И неизменный, лживый хеппи-энд зрелища сопровождается влажным поцелуем мускулистого супергероя (непременно полицейского) и загорелой блондинки (образумившейся проститутки)...
Но режиссеры и арбитры бьющегося в агонии «Рима» (или Жизни?) решают идти до конца: «Вы говорите – смерть? Мы покажем вам смерть!» Интеллектуал Оливер Стоун снимает киноленту «Прирожденные убийцы»: парочка (может быть, это ребята из «Последнего танго» или «Забриски Пойнта», сошедшие с ума?) колесит по Америке и, играя, без тени сомнения и сочувствия режет и убивает отцов семейства, официанток, рекламных дилеров и журналистов. В финале они сбегают из сытой американской тюрьмы – хеппи-энд? Хроникеры Родригес и Тарантино подсовывают в «котел» «Криминальное чтиво», где самыми «живыми» и «человеческими» представлены наемные убийцы, а «честный» боксер, убивший одного из них, выглядит неубедительно и глупо, почти как та непроницательная Мари Шнайдер из «Последнего танго», прикончившая свой роман. Развивает тему и Блиэ. Он снимает своего рода перевертыш, антипод «Вальсирующих». Постаревший с тех мятежных пор Депардье, полубезумный от одиночества, носится по парижскому метро за случайным встречным, чтобы поговорить с ним и чтобы убить его, без толку, без смысла. Он и его «синтетические», «ходульные» друзья просиживают друг у друга в гостях, чтобы не бродить по мертвому городу, и разговаривают, как манекены, запивая свою неприкаянность охлажденным вином. В итоге, когда главного героя убивают, всем все равно. «Холодные закуски» – эстетика 90-х.
Именно тогда, чтобы избежать пафоса, слово «искусство» заменяют на «альтернативу», именно тогда, чтобы достучаться, стали кричать, биться в истерике. И визионер Ларс Фон Триер из датской группы «Догма» снимает «Идиотов». Повзрослевшие люди-дети, уходящие в подземелья, катакомбы «мертвых», презираемых городов, предпочитают стать недоумками, пускающими слюни, валяющимися в конвульсиях и припадках, нежели разменивать время на обыденную жизнь, предпочитают проиграть и погибнуть. И рыдающая в финале этого кино «идиотка», смотрящая через полотно экрана глаза в глаза, скажет нам: «Стоп-кадр, вы умираете, вы – подделка».
Синтетическая жизнь, искусственно навязанные, мнимые удовольствия – символ сегодняшней эпохи. Пластиковые карты, пластиковые офисы, куртки из пластика, пластиковые груди, пластиковые поцелуи, запечатленные на банке с чипсами, пластиковые люди – вот новая эстетика трубадуров и летописцев.
Дэвид Боуи – один из немногих, кто выдержал холодный ветер перемен, в своем полуэлектронном музыкальном альбоме 1978-го спел: «Вы станете героями всего на один день». Сегодня он уже не будет искать «человека, который надул мир», сегодня он будет барахтаться в костяном небе, полном пенопласта, и сплевывать полиэтилен. Лондонская команда «Tiger Lilies» поет: «Мы в аду, друзья, мы славно повеселились, и мы – в аду!» Кто мог знать, что ад – это месиво абсурда и пустоты, на поверхности которого барахтаются люди, не знающие, что им делать, не ведающие ни страсти, ни ненависти, ни любви. Нет героев. Нет ни на три дня, ни на один. Остались только «Капли дождя на раскаленных камнях» в фильме, снятом Франсуа Озоном по ранней пьесе Фасбиндера, бесполезные капли. Герои новых мифотворцев давно захлебнулись своим одиночеством, своей бестолковостью. Гей живет со старшим приятелем, ревнует, пылесосит ковер и мается от скуки. Гей обижается на любовника и, конечно же, кончает с собой... Эти новые герои на один день, фантомы новой эстетики, страдают оттого, что в них нет жизни, оттого, что мир прозевал свой последний шанс выскользнуть, перегорел, задохнулся. Они продолжают говорить «люблю», «ненавижу», но это имитация, прием, и им никто не верит, это никого не может задеть. Потому что вместе с ними имитируют «оргазм» и «счастье» все остальные: этот прием давно освоен и опробован – так художники видят назревающую эпоху. Они направляют на нас свои цифровые камеры и остаются бесстрастными, поскольку все-таки верят, что история этого мира не заканчивается, а значит, и летопись их длится.

P.S. Оливер Стоун уверял, что у Энди Уорхола был телефон, по которому можно было позвонить Богу. Он подарил его Джиму Моррисону при встрече, но Джим, как-то выходя из бара, вдрызг пьяный и счастливый, отдал его какой-то нищенке, блуждавшей по улицам не то Парижа, не то Нью-Йорка, не то Рима. Телефон зазвонил, бродяжка сняла трубку и долго слушала, как на другой линии провода кто-то плакал и смеялся, то плакал, то смеялся вновь...