На холодном подоконнике
лежали антоновские яблоки

О первом русском писателе, удостоенном Нобелевской премии

И.БУНИН. Фото Максима Дмитриева, 1901 г.

Вспоминается мне ранняя погожая осень”. С этой простой, тихой фразы начал Иван Бунин свой рассказ “Антоновские яблоки”. И весь рассказ – простой, похожий на подробное письмо, каких сейчас не пишут.
Садовники отправляют в город несколько возов с яблоками. Обоз снаряжается ночью, чтобы к утру поспеть на рынок. Обоз уезжает. Проходит день, привычные к работе люди не знают, чем занять руки, говорят то об одном, то о другом. Наступает снова ночь, белеет Млечный путь, где-то поезд идет. Вспоминаются былые охоты давно разорившихся помещиков. Нетерпеливые борзые, усадьба какого-то Арсения Семеновича, дом под липами...
Вот, собственно, и весь рассказ. Дела давно минувших дней, ничего, в чем можно было бы услышать отзвук наших сегодняшних переживаний. Разве что осень... Забытые яблоки кое-где по садам еще светятся на облетевших ветках.
Услышишь по дороге домой, там, где бабушки стоят с ведрами и сумками: “Антоновские яблоки...” И почему-то хочется непременно ощутить в ладонях холодок этих яблок. После этого и рассказ Бунина словно и не литература, а что-то куда более близкое, домашнее. Родной звук. Как они стучат друг о друга веселым стуком – антоновские яблоки...
Рассказ появился в печати ровно сто лет назад, в октябре 1900 года. Бунину тогда исполнилось тридцать.
Октябрь вообще бунинский месяц. Он и Нобелевскую премию в 1933 году получил именно в октябре. И работалось ему всегда хорошо в эту осеннюю пору. В самом имени Бунина слышится что-то определенно осеннее. Иван Бунин... Три “н” – как случайное прикосновение к струнам гитары, все лето простоявшей в углу. Одинокий звук, медленно замирающий в тишине пустых комнат.
Гитара возникает в финале “Антоновских яблок”, когда зимней ночью кто-то поет за окнами маленького флигеля:
Широки мои ворота растворял,
Белым снегом путь-дорогу заметал...
В ту осень девятисотого года Бунину работалось так хорошо, радостно, как редко потом случалось. Кроме рассказов он написал почти целую книгу стихотворений. Среди них “Листопад”, где есть строфы пушкинской ясности и гармонии:
Прости же, лес! Прости, прощай,
День будет ласковый, хороший,
И скоро мягкою порошей
Засеребрится мертвый край...
В этих строках – вкус счастья. Жаль, что поздний Бунин – часто сухой, желчный, надменный, мрачно-мистический – заслонил от нас раннего Бунина. Того, у которого, как вспоминают современники, были мягкие, почти женственные черты лица, легкие светлые волосы, влюбленные глаза. Товарищ его молодости, писатель Борис Зайцев, вспоминал: “Он мне нравился “бессмысленно” и бездумно: как нравятся лицо, закат, запах леса... Я относился к нему собственно как к явлению природы...”
Бунинские герои тогда еще не гибли под недрогнувшей рукой автора. “Весело жить и весело думать о небе...” – вот какие это были герои. Мелкопоместные дворяне, лавочники, мещане-садовники, рязанские косцы, странники – все они были удивительные жизнелюбы, доброхоты, певцы... Бунин мог подшутить над ними (“Небольшая женщина лет сорока, похожая лицом на Фонвизина, мыла чашки...”), но это было по-мальчишески не зло, от избытка таланта и радости. И он тогда не мучился, как закончить рассказ, а бросал перо на какой-нибудь простой бодрой фразе вроде: “Хорошо в полях!”
Так и видишь, как автор вскакивает из-за стола, выходит на крыльцо и чуть ли не бегом отправляется в эти самые поля, не разбирая дороги, и бродит там до ночи, как заблудившийся теленок.
“Он счастлив. Чем? Только тем, что живет на свете, то есть совершает нечто самое непостижимое в мире...”
Все еще впереди – и долгожданная слава, и звание академика, и Нобелевская премия. А пока он еще беден, неуверен в себе, по каждому рассказу советуется с братом Юлием.
“Антоновские яблоки” высмеяли даже друзья. Куприн сочинил пародию. Горький ухмыльнулся: “Иван у нас по крепостному праву соскучился...”
И все-таки, как ни тяжко было, он уже никогда не будет так счастлив. “Ах, как бесконечно больно и жаль того счастья!” – запишет он в дневник двадцать лет спустя, скитаясь по Европе.
Что только не разрушилось, не кануло без следа за минувший век! Русский человек, по общему мнению, сильно переменился, и не к лучшему. Но отчего-то нас трогают до сих пор осенние туманы за окном, серая лошадь у сельмага... И, как сто и тысячу лет назад, женщины полощут белье на реке, а потом везут его, чистое, в детских колясках домой. Коляски – это, конечно, нашего времени подробность, и какая-то горестная. Вместо детей везут в колясках выжатые, скрученные простыни в горошек и китайские полотенца с павлинами...
Да, мир изменился даже больше, чем мы об этом догадываемся. Но сейчас никому не придет в голову потешаться над “Антоновскими яблоками”. И это тоже что-то значит. Возможно, мы прошли скорбными и гибельными дорогами не совсем попусту. “Всех соединила одна грусть”, – писал Иван Алексеевич.
Чистое русское слово у Бунина радует нас, быть может, больше, чем его современников, избалованных изящной словесностью.
А мы радуемся как дети тем страницам, на которые читающая публика начала века смотрела, быть может, зевая. Так мы радуемся в поезде или в машине, когда мелькнет за окном неоскверненный пейзаж – надо же, есть еще места, где не видать ни дымных труб, ни сточных вод...
“А черное небо чертят огнистыми полосками падающие звезды. Долго глядишь в его темно-синюю глубину, переполненную созвездиями, пока не поплывет земля под ногами. Тогда встрепенешься и, пряча руки в рукава, быстро побежишь по аллее к дому... Как холодно, росисто и как хорошо жить на свете!..”
Нет, если бы люди так любили жизнь, они бы не дали порушить ее, не надругались бы над своими храмами, не извели бы корабельные леса, дубовые рощи и липовые аллеи, не затопили бы тысячи родных деревень... Русская литература от Пушкина и Аксакова до Бунина и Шмелева воспитывала зрение – внутреннее, духовное и самое обычное. Вот чтобы видеть звезды и в то же время не растоптать все то живое, маленькое, беспомощное и хрупкое, чем населена земля. Ощущать тайну, красоту Божьего мира, благоговеть... Это значит, по Далю, “смиряться в ничтожестве своем перед высшим... оказывать безусловное уважение... безмерно ценить...”
Двадцатый век все силы человеческие бросил на разоблачение мироздания и покорение природы. И вот уже весь мир опутан телекоммуникационными системами, пронизан Интернетом... Но глянь в чуть запотевшее окно бунинской прозы – и увидишь в изумлении, что все по-прежнему исполнено неизъяснимой тайны. И в этом, мне кажется, можно найти немало счастья...
“...– Ну, мне пора, – сказала она с легким вздохом, и у меня дрогнуло сердце от предчувствия какой-то большой радости и тайны между нами...”
Однажды в детстве маленький Ваня Бунин, забравшись с друзьями на колокольню, прочитал на одном из колоколов «сильное и краткое веление: “Благовествуй земле радость велию...”»
Детская решимость нести радость вызвала к жизни великий бунинский дар слова. А потом это же детское упрямство спасло Бунина и от декадентского угрюмства, и от социального пафоса.
“Благовествуй земле радость!..” Сквозь все окаянные дни, сквозь блеск славы и сумрак нищеты слышался ему этот благовест...
“Светятся в темноте зимней ночи окна флигеля. Там, в этом маленьком флигеле... настраивается гитара...
Широки мои ворота растворял,
Белым снегом путь-дорогу заметал...”
На холодном подоконнике лежали антоновские яблоки.