Опыт открытости

Религия не должна восприниматься нами как
орудие защиты от внешнего мира

Принято считать, что открытость – чисто светский, либеральный принцип, в чем-то прямо противостоящий религии, хранящей древнее откровение, и в особенности православию, неизменно верному решениям Вселенских Соборов. Однако по крайней мере один из иерархов Русской Православной Церкви думает иначе. На конференции Сурожской епархии в июне 2000 г. владыка Антоний говорил: “Вера должна оставаться цельной, но мы не должны бояться думать свободно и высказываться свободно. Все это в свое время придет в порядок, но если мы будем просто без конца повторять то, что было сказано раньше, то все больше и больше людей будут отходить от веры (я сейчас не столько о России думаю, сколько вообще о всем мире); и не потому, что то, что раньше говорилось, неверно, а потому, что не тот язык и не тот подход... И мне думается, что надо вкорениться в Бога и не бояться думать и чувствовать свободно” (“Русская мысль”, № 4327, 20–26 июля 2000 г.). И далее: “Отец Георгий Флоровский мне как-то сказал: “Знаете, нет ни одного отца, у которого нельзя найти ереси, за исключением Григория Богослова, который был такой осторожный, что ничего лишнего не сказал...” Так что у всех найдут что-нибудь. Но тогда возьми то, что сказано и что тебе кажется неверным, продумай и скажи свое; причем не обязательно раскритикуй, а скажи: вот, на основании того, что я слышал, какие мысли мне приходят, и посмотрим, как они дополняют или исправляют другое... Я думаю, что очень важно, чтобы сейчас мы делились и делились мыслями – даже с риском, что мы завремся, – кто-нибудь нас поправит, вот и все.
Помню, как я был смущен, когда Николай Зернов пятьдесят лет назад мне сказал: “Вся трагедия Церкви началась со Вселенских Соборов, когда стали оформлять вещи, которые надо было оставлять еще гибкими”. Я думаю, что он был прав, – теперь думаю, тогда я был в ужасе. Это не значит, что Вселенские Соборы были не правы, но они говорили то, до чего они дожились. И с тех пор богословие тоже до чего-то дожилось” (там же).
Те, кто внимательно читал беседы и проповеди владыки Антония, примут эти слова с глубокой радостью как победу внутренней правоты над всем внешним. Я убежден, что открытость владыки Антония, его готовность принять все удары, которые на него, без сомнения, посыплются, когда-нибудь станут примером для многих верующих. В том числе и для тех, кого он сегодня ужаснул.
В 1948 году православная епархия в Англии состояла из двух приходов – Лондонского и Оксфордского. В Лондонском было около двухсот стариков и старушек. А во главе этой кучки был поставлен молодой священник Антоний Блум (впоследствии рукоположенный епископом и митрополитом Сурожским; название по древнему городу Сурожу было дано по просьбе самого владыки, не хотевшего называться Лондонским и Великобританским). Блум изучал английский язык на ходу, вызывая улыбки своим произношением. Но очень скоро его стала слушать вся Англия. По словам владыки Антония, он никогда не проповедовал православия, а только Евангелие с православной точки зрения. И это захватывало. Захватывал личный опыт человека, почувствовавшего при чтении Евангелия присутствие Христа рядом с собой и ставшего православным монахом. Я долгие годы читал Антония, смотрел фильм, ему посвященный, и видеокассету его бесед и вполне понимаю английское радио и телевидение, широко открывшие перед ним свои двери.
Владыка Антоний считает своим принципом открытость. В общении с людьми это значило никого не вовлекать в свою церковь, но держать открытыми ее двери. Многие англичане, захваченные словом и обликом Антония, пожелали перейти в православие. Их принимали, но требовали благодарности к церкви, из которой они выходили, за первое знакомство с христианством и осознанности выбора. Новообращенный несколько лет участвовал в богослужении, но не допускался к таинствам; только после этого его полностью принимали. В итоге Сурожская епархия состоит сейчас из 25 приходов; этнические русские составляют там не более 20–25 процентов. Возникла английская ветвь православия.
Возмущения туземцев таким вторжением в их “каноническое пространство” не было. Напротив, лондонская православная община безвозмездно получила в свое пользование пустовавший храм, а когда китайский ресторан предложил купить здание, Антонию предоставили право приобрести храм в собственность. Русская община смогла собрать 50000 фунтов, нужно было еще 30000. Недостающие деньги собрали английские слушатели Антония, к которым он обратился с призывом о помощи. Деньги прислали небогатые люди – по фунту, по три, по десять. Храм был куплен.
Эту историю вы можете сейчас прочесть в книге Антония Сурожского “О слушании и делании”, М., 1999. Но я ее слышал из уст самого Антония в фильме, который показали участникам конференции в Доме-музее Достоевского. Смотрел поздно вечером с больной головой, а когда сеанс кончился, боль прошла. Из глаз Антония шел поток энергии. Впрочем, некоторые участники конференции были смущены. Один из них выступил и сказал, что широкая демонстрация фильма нежелательна, в нем есть соблазн. Бросалось в глаза нарушение привычек: женщины с непокрытой головой, и все проблемы решаются сообща прихожанами вместе с причтом.
Александр Филоненко, изучавший Сурожскую епархию и сделавший доклад об этом на конференции в Лидсе в 1998 году, пишет: “Чтобы провозгласить универсальность православия, его открытость всем народам и культурам, было необходимо ослабить или по крайней мере отодвинуть в тень установленную и неоднократно восхваленную связь между русской православной традицией и русской культурой, и это стало одним из самых важных принципов Сурожской епархии... Одним из плодов такой открытости было использование английского в литургии. Другим проявлением этой открытости было почитание британских святых, богослужения, посвященные их памяти, и создание икон, посвященных им. Ранняя жизнь церкви в Британии оживлялась таким образом в памяти”.
Филоненко цитирует владыку Антония: “Мы не конструируем единства. Скорее мы растем в единстве благодаря все более полной и совершенной верности Евангелию, а если возникают светские проблемы, этнические, культурные и национальные, мы признаем их важность; они имеют законное право на наше внимание, но их значение вторично сравнительно с Евангелием” (там же). Проведя несколько месяцев в Сурожской общине, Филоненко “почувствовал себя ближе к пониманию... собственных духовных трудностей, возникших от встречи православного предания с современной постсоветской культурой” (с. 61). Эти трудности существуют не только в горизонтальном аспекте жизни, в широте светских проблем, но и в вертикальном, в стремлении верующих к глубине опыта. “Знакомство с жизнью Сурожской епархии позволило мне понять другой аспект открытости, исключительно важный для понимания религиозности в постсоветском контексте. Это понятие, или интуиция, может быть передано одним словом”. Речь идет об открытости до совершенной незащищенности. Филоненко цитирует беседу Антония с Джекобом Нидлменом: “Нидлмен был поражен, видимо, парадоксальным утверждением митрополита Антония, что “эмоция должна быть разрушена” и “мы должны освободиться от эмоций... чтобы достичь чувства”. Он (Нидлмен. – Г.П.) вернулся назад к самому началу (беседы. – Г.П.) и спросил митрополита Антония: “Что такое молитва?” И я сам был поражен ответом на этот вопрос: “В молитве человек уязвим... Вы не должны быть охвачены ни энтузиазмом, ни отрицанием – но только открытым. Это вся цель аскезы: открыться”.
Таким образом (продолжает Филоненко. – Г.П.), открытость обнаруживает свое аскетическое измерение, раскрываясь как уязвимость. Между тем разве мы часто не склонны ассоциировать религиозный поиск со стремлением к неуязвимости? Я лично хотел бы добавить, что отождествление религиозного поиска с поиском неуязвимости – быть может, самое нездоровое проявление постсоветской религиозности... По словам митрополита Антония, мы должны согласиться быть только тем, чем Бог был, Бог, как он явился в Его откровении: уязвимым, беззащитным, презираемым за это и презренным, и в то же время откровением чего-то исключительно важного, а именно величия человеческого рода” (с. 69). Эта открытость и беззащитность, подобная открытости Христа пред Пилатом, и привлекала к Антонию и его православию.
Многие неофиты хватаются за букву писания, потому что не встретились с Богом и ищут внешней защищенности от греха. Но величайший грех – это завязание во внешнем и потеря контакта с собственной глубиной. Владыка Антоний зовет в глубину, к тому, что он называет встречей.