Пейзаж на фоне прозы и любви

Как я здесь оказался? Еще весной к нам в редакцию принесли две книги прозы сельской учительницы Антонины Безрядиной. Нежный звук этой прозы долго не отпускал меня и подвиг в конце концов на сочинение небольшой рецензии. Но просто печатать рецензию на книжки, изданные мизерным тиражом и публике в общем-то неизвестные, представлялось делом бессмысленным, тут требовались комментарии, требовался образ, что ли, автора. Образ его жизни. Человек в пейзаже, педагогическом и всяком другом, – примерно так это можно сформулировать. И вот я поехал в гости к Антонине Никитичне. А пока она штурмовала упомянутую свеклу, местный пейзаж я осваивал собственными ногами под легким, почти уютным дождиком.
Никольское вытянулось вдоль извивающегося змеей шоссе, как бы не решаясь от него оторваться. По принципу, так сказать, экономии энергии. В самом центре (магазинчики, двухэтажный сельсовет, непременный Ленин в сквере, облупленный клуб хрущевских времен с безлюдной библиотекой) расположился памятник сельчанам, погибшим в Отечественной войне, – от него веяло заброшенностью. Немалая стена была сплошь покрыта фамилиями погибших – сержантов среди них можно было пересчитать по пальцам, а остальные все рядовые. Метрах в двадцати от нее поднимался деревянный крест с информацией: “Здесь стоял храм Иоанна Крестителя, построенный в середине XVII века, разрушен в 1942 году”. И еще покаянное: “Господи, прости нас за порушенный храм”. Связь между памятником павшим солдатам и крестом, как выяснилось чуть позже, была самая прямая – храм взорвали, чтобы его обломками вымостить дорогу к фронту, в непролазной грязи которой утопали в том печальном году танки и грузовики. Чуть дальше обрыв привел меня к задумчивому озеру, где по воде звонко шлепали хвостами неизвестные рыбы. И со всех сторон гагакали гусиные семейства. А население проявлялось как-то неотчетливо, особенно редкие мужики, смотревшиеся инопланетянами. В колхозной столовой меня накормили невообразимым обедом за десять рублей – большая бадья щей, большая бадья плова и большая бадья чего-то третьего, очень сладкого. После такого обеда можно и со свеклой потягаться, подумал я.
Таков был пейзаж, в котором Антонина Никитична живет уже без малого сорок лет – с 1963 года. После окончания филфака Елецкого пединститута ее распределили сюда, в село Никольское. С тех пор она и преподает немецкий язык в местной школе. Про немецкий язык мы с ней, кстати, немного поспорили. “Абсурд какой-то! – восклицал я. – В российской глуши, где в радиусе ста километров какого-нибудь даже завалящего немца днем с огнем не сыщешь, учить детей немецкому языку! Кому это нужно?” Антонина Никитична считает, что нужно. “А вот вы бы побывали на немецких литературных вечерах, которых она не один раз с ребятами организовала, так сразу бы свое мнение и изменили…” – поддерживал свою жену Николай Кузьмич. Он обосновался в Никольском раньше нее, еще в 50-х. Он и вообще местный, хорошо помнит, как церковь во время войны взрывали, но до того как вернуться в родное село, Николаю Кузьмичу пришлось и в армии послужить, и побродить по городам и весям. В конце концов притяжение родины сработало, и он приехал сюда учить детей математике (в последние годы Николай Кузьмич преподавал ОБЖ и физкультуру, а вообще-то преподавать может, как и большинство сельских учителей, абсолютно все: сельский учитель – это как бы по определению учитель-универсал, такова специфика). “А потом и эта балерина, – он кивает на жену, та тихо улыбается, – тут появилась…”
Вот говорят: два человека, жизнь прожившие рядом, становятся похожи друг на друга, как близнецы. Если это и правило, то Антонина Никитична и Николай Кузьмич – исключение из него. Они совсем разные, но в разнице их нет диссонанса, они словно взаимодополняют друг друга, являя собой некую полноту, красивую цельность. Если бы я даже и захотел сейчас вспомнить их по отдельности, то у меня ничего не получилось бы; чудесный рисунок при таком разделении неумолимо распался бы на случайный набор бессмысленных линий. Нет, только так, вместе – вот Николай Кузьмич, беспокойный, то и дело пересаживающийся с дивана на стул и обратно, задорно хохочущий, с живыми, вечно молодыми глазами, и вот Антонина Никитична, задумчивая, как бы в полутенях спрятавшаяся, немногословная, будто берегущая в себе внутреннего человека…
Несколько часов я провел в их уютной комнате. За окном шелестел дождь, с Николаем Кузьмичом мы выходили под этот дождь, он показывал мне огород (Николай Кузьмич: “Обратите внимание, огурцы снова расти стали! А это капуста, а это…” Я: “Ну и земля у вас, Господи Боже мой, какая чернющая… Да с такой землей…”) Потом возвращались в дом, смотрели очередную серию “Вавилонской башни” (Антонина Никитична: “Вот выбрали себе из всех сериалов один… В этом смысле мы наркоманы… Ну что вы еще хотели спросить?”). Много говорили – о школе, разумеется, о прошлом, об их дочерях (одна – инженер-программист, по необходимости бухгалтером работающая, другая – художник, живут в Липецке и Воронеже, а Никольское – как раз посерединке), о рассказах Антонины Безрядиной, о ее литературных привязанностях (которые, впрочем, угадать было несложно), о хозяйстве.
С хозяйства, собственно, наше знакомство и началось. Когда я попал к Безрядиным в гости (со второй попытки), они как раз намеревались заняться погребом. Дело в том, что вода стала его подтапливать и требовалось срочно поднимать пол. А сельская жизнь из таких следующих одна за другой хозяйственных мелочей и состоит, одна влечет другую, они сливаются в некий внешний поток, в котором довольно трудно рассмотреть глубинный смысл.
Приехать в деревню, каждый день ходить в школу, повторять одни и те же фразы, грустить, копать землю, весной сажать овощи, а летом и осенью снимать урожай, забивать гвозди (ряд продолжается до бесконечности) и… деградировать? Сельскому учителю трудно, гораздо труднее, нежели городскому, он оторван от культуры, он практически лишен качественного общения, против него все – бытовое (по сравнению с городом) неустройство, социальное неблагополучие, давление среды, которая – ведь действительно! – заедает. А за него – что? Откуда в рассказах Антонины Безрядиной столько светлых сельских учителей? Учителей не по разнарядке районо, а по призванию?
– Много ли вымысла в ваших рассказах? – не без тайной мысли спрашивал я ее.
– Да хватает.
“Ага!” – обрадовался я, сомнения на глазах разрешались.
– И учителей своих выдумываете?
– Как раз единственное, что, по сути, является фотографией, – это учительские истории. У всех моих героев-учителей – реальные прототипы. Да и сюжеты взяты из жизни…
Вот так, не говори гоп, пока не перепрыгнул. Но я, кажется, знаю, что спасает сельского учителя от деградации. Это четкое ощущение своей миссии. “Сейте разумное, доброе, вечное”. Супруги Безрядины об этой миссии всю свою жизнь, так мне кажется, ни на минуту не забывали. А скажи я им об этом, они, наверное, смутились бы. Сельский учитель не любит пафоса. Он делает свою работу незаметно.
Я приведу несколько вопросов-ответов из нашего некороткого разговора, которые кажутся мне важными (ответы по преимуществу). Проясняющими глубину внешнего фона, тоже, впрочем, при внимательном взгляде о многом говорящего. Далее без комментариев.
– Чем, на ваш взгляд, прежде всего отличается сельский учитель от учителя городского?
– А тем, – практически без паузы, как давно понятое, – что вся его жизнь на виду, никуда не спрячешься. Городской учитель в школе может быть одним человеком, а дома – совершенно другим. Здесь же никого не обманешь, маску на себя надеть не удастся. Ты такой, каков есть. И именно такой, настоящий, без педагогической косметики и лукавых нарядов, ты или интересен детям, или нет. То есть педагогическое призвание здесь, в деревне, не просто формула. Это образ жизни.
– А не хотелось вам перебраться в город?
– Как же не хотелось? Хотелось. Не один раз думали об этом. Но в конце-то концов остались здесь. Вот итог.
– Антонина Никитична, а как вы стали писать прозу?
– Не знаю. Десять лет назад, мне уже к пятидесяти шло, села и написала первый рассказ. Дальше – больше. Сейчас мне кажется, что моя проза кончилась. Писать больше не буду.
– Почему?
– Ну, это же волна. Подхватила, понесла – куда деться? А потом сошла на нет…
– Может быть, другая подхватит?
– Все может быть.
– А сильно меняются в последнее время сельские дети?
– Есть одна самая печальная перемена – они перестали читать. То, что по программе, еще через пень-колоду читают, а в остальном все очень плохо. Но ведь, кажется, это не только сельская проблема? И все равно – наши дети лучше городских. Непосредственнее. Чище. Искреннее…
И взгляд стал теплым.
А потом в сумерках я ехал по блестящему шоссе, будто плыл по застывшей в безветрии реке, и в машине одуряюще пахло яблоками. Да-да, теми самыми, с той, словно из сказки, яблони. Антонина Никитична принесла мне пакет, сказала: “Вот вам в дорогу”. “А что это за сорт такой странный?” – спросил я. Она смутилась: “Да сама не знаю…” Вкус у яблок был медовый, отродясь таких не ел.
Я не стал доискиваться отчего, но мне было очень грустно. Я пел песни из давнего “Розыгрыша” и думал о тех, кто идет на смену таким учителям, как супруги Безрядины. Дай-то Бог, чтобы подвижнический опыт безрядинской судьбы не показался им, молодым, слишком несовременным, слишком, что ли, бескорыстным.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"