Мой маленький Париж

Во дворах между улицами Восточная,
Малышева, Луначарского и Куйбышева

Есть там что-то такое, что влечет к себе даже самые неспособные к созерцанию души...

(Из книги о Париже)

Очень люблю читать про Париж. Какая-нибудь непритязательная статья из старого путеводителя надолго может оторвать меня от реальности.
“Отсюда, с набережной Селестен, открывается пейзаж, несущий успокоение, пожалуй, как ни один другой в Париже – вид острова Сен-Луи, излюбленное место рыболовов...”
О, это рыболовы, которых я представляю по картинам Писарро, пустынные улочки с зимних этюдов Утрилло, кафе, залитые светом...
Мне хочется рассказать кому-нибудь про Париж, про сад Трокедеро, где растут павлонии, про то, как хорошо идти осенним сухим вечером под каштанами на авеню Жорж Мандель или по набережной Соединенных Штатов, где до сих пор, кажется, растет кедр, упоминаемый Флобером в “Воспитании чувств”.
А какая радость копаться на развалах у букинистов, ворочая тяжелые книги, изданные еще в старой русской орфографии, заботливо переплетенные когда-то в благородный картон кофейного или малахитового цвета...
“Восхищаться Парижем доступно каждому. А вот любить его – это уже искусство, которым мы овладеваем постепенно; оно становится частью нашей повседневной жизни и мало-помалу сливается с самим ощущением счастья...”
И все-таки пора сказать, что в Париже я не был никогда.
Факт этот вовсе не представляется мне грустным. Нет, я даже чувствую тайное превосходство над теми, кто в Париже был. У меня есть сны о Париже, иллюзии, сказки...
А еще у каждого из нас есть свой маленький Париж. И реальная столица Франции здесь уже совсем ни при чем.
Это места, окруженные в памяти нашим восхищением. Для чужих глаз в них нет не только ничего парижского, но и вовсе ничего, достойного внимания. Для того чтобы увидеть свой маленький Париж, необходимо особенное сочетание детской памяти, вечернего солнца с праздностью, почти безмятежностью.

n
Нынешним летом у меня было несколько таких вечеров, и я бродил по своему маленькому Парижу, радуясь всему, что узнавал или видел впервые.
Немного географии. Мой маленький Париж находится в Екатеринбурге, во дворах между улицами Восточная, Малышева, Луначарского и Куйбышева. Это район, застроенный в середине и конце 60-х типовыми пятиэтажками-”хрущевками”.
Когда нашей семье дали здесь квартиру на первом этаже, из окон были видны пустыри, заваленные строительным мусором. Редкие прутики деревьев лишь подчеркивали сиротство и неприютность.
Мой дедушка с трудом отвоевал клочок земли у щебенки, битого кирпича и кусков цемента и посадил перед окном две березки. Сейчас вершины этих красавиц колышутся где-то далеко над крышей.
Когда деревья выросли, дома стали маленькими. Травы, что росли здесь и сто лет назад, пробили асфальт и стоят некошеной стеной. Острые углы сгладились, исчезли в густой зелени. Мы не умеем жить в одиночестве и тяготимся обществом. Быт наш часто тяжел, убог и опасен. Но вот время и природа берутся за наши новостройки, возвращают им пристойность и занавешивают убожество. Бездарные дома-коробки обросли самодельными лоджиями, палисадниками, огородами и цветниками. Один из них просто удивительный – он обнесен частоколом, сделанным из доброй сотни поломанных лыж.
Все здесь теперь обжито, обмято, связано утоптанными тропинками среди лопухов и кустов калины. А ведь тридцать лет назад казалось, что в этих проходных дворах никогда не будет зеленого уюта и патриархальных вечеров со стариками на лавочках.
Но вот и старики, и лавочки, и звуки скрипки из открытого окна – все прихлынуло откуда-то. Как мы не поняли, что это чудо? Не заметили, потому что чудо пришло к нам медленным старческим шагом. Теперь детям кажется, что так было всегда.
Всегда были эти заросшие дворы с тарзанками на тополях, с шорохами, птичьими голосами и тихим ветром, что надувает занавески. И всегда лежал на первой ступеньке в подъезде кот Васька, а на веревках висели наволочки и простыни с нарисованным морем. И солнце вечно играет с бельем так, что и впрямь видится на секунду море. И всегда по утрам идет с палочкой на рынок старик в бескозырке с надписью “Тихоокеанский флот”, но без ленточек. А в это же время из подъезда выходит женщина в среднеазиатском халате и бережно выпускает на прогулку котенка Рыжика. Рыжик нерешительно переступает на слабых еще лапах, мяучит.
– Дома плачешь, здесь плачешь – и что тебе надо? – вздыхает женщина и идет.
Какой до странности замкнутый мир образовался из этих проходных дворов – его смутно ощутит даже чужой человек.
Гляжу на дома, а вижу людей, которые здесь жили или, к счастью, живут до сих пор... “Все мне кажется, что вот, за ближайшим поворотом...” Помню, как махал мне с балкона этого дома Александр Аркадьевич Литвинов, покуривал и махал приветственно, и глядел ласково. Он был кинорежиссером, который еще в двадцатые годы путешествовал по уссурийской тайге вместе с легендарным Арсеньевым, а его фильм об этом путешествии вошел в мировую историю кино.
А вот из этого окна по утрам смотрел на улицу Гений Иосифович Бондарев, удивительный русский философ. Он вел фенологический дневник и каждое утро записывал несколько строчек про погоду. Потом он шел пешком в университет, весело сверкая стеклами очков и помахивая стареньким портфелем, где лежала железная коробочка с нитроглицерином. Гений Иосифович преподавал нам диамат. Но на самом деле он преподавал нам какую-то свою науку, поражавшую нас возвышенностью, идеализмом и мечтательностью.
У него была светлая детская улыбка, она делала Бондарева похожим на постаревшего Пьера Безухова. И фигура у Гения Иосифовича была такая же грузная и легкая одновременно. Когда уже после его смерти я был в его крохоткой квартире, то не мог понять, как он, такой большой, здесь жил. Но разве теснота могла его смутить, ведь он и в лагере когда-то жил так полно, как редко кому удается на воле. Он рассказывал, что красоту звездного неба он впервые по-настоящему оценил, когда копал в заключении какую-то траншею по ночам.
А вот в этом доме на четвертом этаже, там, где балкон с кормушкой, живет чудесный художник Юрий Иванович Истратов, дядя Юра, как привык я с детства его звать. Помню, он рассказывал, как во время войны в Свердловск под большим секретом привезли сокровища Эрмитажа. Дядя Юра учился тогда в Свердловском художественном училище, вместе с другими полуголодными мальчишками ему повезло разгружать с машин и сносить в подвал ящики с бесценными картинами. Когда тащили в подвал очередной тяжеленный ящик, Юра спросил сотрудницу Эрмитажа: “Что несем?” – “Блудного сына”...
Сейчас, когда пишу эти заметки, я иногда поднимаю глаза и вижу натюрморт, который недавно мне подарил дядя Юра, голубые цветы в вазе. Вся картина погружена в какой-то сыпучий осенний цвет, дробный, струящийся, слегка дымный. Будто это окно, а не картина... Дядя Юра последние годы тяжело болеет и рисовать может только левой рукой. Но, возможно, поэтому возник этот удивительный воздух в его работах, чуть дрожащий, осенний...
Здесь, в этих дворах, живут мои постаревшие учителя и поседевшие одноклассники. Здесь, в маленьком парке Энгельса, мы бегали после школы, бросив портфели на ворох подмерзших тополиных листьев. Тут сочинялись стихи и музыка...
А вот знакомый подвальчик по дороге в школу, где был пункт приема стеклотары, где, казалось, вечно будет стоять кислый запах бормотухи. Теперь в подвале чисто и светло. А на стенах – сказочные картины художницы Анны Метелёвой. Здесь устроен маленький выставочный зал.
Какими же близорукими мы бываем в унынии, когда нам кажется, что все перемены только к худшему. Конечно, можно рассуждать о том, место ли произведениям искусства в сыром, должно быть, подвале, но как не порадоваться тому, что на место тьмы пришли свет, радость, солнечные краски!

n
...Я долго кружил по дворам, бесконечно повторяя маршрут, присаживаясь на скамейки, вглядываясь в окна, качаясь на качелях... Когда я возвращался, мама спрашивала: “Где ты был так долго?..” – “Разве долго?.. Я был во дворе...”
Потом вместе с бабушкой мы смотрели в окно на наши березки, на золотые шары, на зеленый мир, колеблющийся от вечернего солнца.
Сейчас, наверное, первый снег уже лежит под окном, матово подсвечивая нашу комнату с фотографией Эйфелевой башни в книжном шкафу.
Зимой я шел темным утром через двор и повторял заданное к уроку: “...когда мой двор уединенный, печальным снегом занесенный, твой колокольчик...”
И мне казалось: “уединенный” – значит один такой на свете.
Дворники сгребали снег с дорожек, уваливали его на сугробы, похлопывая их иногда по бокам фанерными лопатами, обитыми по краю полосками блестящей жести.
Солнце, которого долго еще не было видно, уже таинственно и глухо мерцало в зашторенных окнах первых этажей, в трамвайных рельсах. Трамваи плыли в заиндевевших, мутно белеющих сумерках, чаруя уютом электрического света.
Я видел трамваи в просветах между домами, шел дворами, сокращая, как мне казалось, путь до школы, и без того недлинный. Я шел по чьим-то следам, успевая читать их: вот четкие следы от рифленых взрослых подошв, а вот округлые ямки от детских валенок...
Каждый день шел снег, и каждая снежинка добавляла моим дворам уединенности. Они переставали быть проходными, обрастая сугробами, горками, крепостями и катками.
И я еще не знал, что где-то здесь – мой маленький Париж. Один такой на свете.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"