Там, где еще возможен диалог

Почему слова и поступки обещают смысл лишь за рамками массовой культуры

После того как русский по происхождению философ, гегельянец Кожев, собиравший в 40–50-х годах на своих лекциях весь парижский интеллектуальный бомонд – от Сартра до Фуко, от Кокто до Батая, провозгласил «смерть человека», определив венец творения как вещь среди прочих вещей, все принято воспринимать в контексте. Будучи вещью среди вещей, частью модели описания и элементом механизма взаимодействия, любой не только теряется, но и теряет свою единичность. Действительно, людей чересчур много, обслуживание их потребностей стало делом индустриальным, все то, чего опасались в XIX и XX столетии, свершилось. Только ядерная война не потревожила чуткий сон производителей и потребителей, а о конце света идут споры: быть может, пора его изучать по истории, располагая где-то между Первой и Второй мировыми войнами? Тогда, правда, не вполне ясно, чем завершился Страшный суд. Однако многие согласятся, что модель воздаяния, на которое обречено современное человечество, не слишком приятна.
Так или иначе в жерновах между массовой культурой и массовым производством события отдельной жизни стираются, моментально занимают клетку в каталоге и становятся краской для штампа. Немое кино под звуки расстроенного пианино тоже было наивно, но насколько больше в нем тепла, нежели в латиноамериканском сериале. Смешно сокрушаться над несчастной любовью после ГУЛАГа и Освенцима, не правда ли? Химическая природа эмоций изучена и подтверждена, и любой текст, кинофильм, оперу и ораторию, всякое событие можно заменить точно выверенным уколом. Только пока выходит дороже, да и некоторые вещества запрещены.

Основная беда массовой культуры в том, что она постоянно требует нового. Люди, идущие в кино, нажимающие на play своего видеомагнитофона, поднимающиеся на танцпол или открывающие иллюстрированный журнал, жадно ждут очередной дозы адреналина – ничего более им не надо. Старые раздражители уже никого не волнуют. Когда первый раз где-то в 40-х годах показали плачущую девочку крупным планом – Европа как заведенная пять-шесть раз отправлялась рыдать, пялясь на экран. Подумать только, что шокировало людей – поцелуй, длившийся дольше десяти секунд, потом Джина Лоллобриджида, которая вышла голой из ванны, из другого ряда – документальные съемки раненного в голову, кадры киноэпопеи «Освобождение». Нынче, когда смотрят куда более страшные или шокирующие кадры, обычно обсуждают особенности операторской работы. На Гаагской мирной конференции в 1898 году пулемет и разрывные пули «дум-дум» были запрещены как оружие массового уничтожения. Ядерный взрыв казался Сальвадору Дали великой живописью, советский поэт Евтушенко плевал ему из-за этого в кофе – Господи, как смешно. В прошлом году был моден «Титаник» и «От заката до рассвета», потом «Пляж» и «Факультет» – красивый парень этот Леонардо ди Каприо, классные ребята Родригес и Тарантино...
Но картинка совершенно меняется, когда мы изучаем малые группы. В малых группах никто не умер, ни «я», ни «другой», даже Бог еще жив, так как каждый видит каждого в лицо, драка и любовь, высказывание и контекст – все здесь и сейчас, ничто не нуждается в реконструкции. Всякое движение судьбы, любая подробность имеют исключительное значение. Можно рассказать сон, можно всерьез расстроиться из-за квартирных неурядиц приятеля, можно делать свое искусство, надеясь на благодарную реакцию аудитории.
«Большой» мир заставил подозревать, что деньги – его единственный двигатель. Продажные политики, коммерческие музыканты, формат, жанр, реклама, бизнес. Все нацелено на шок, делается в рамках PR-стратегии и в принципе рассчитано на кошелек потребителя. И люди, не желающие быть обманутыми и при этом сохраняющие остроту восприятия, удаляются туда, где существуют какие-то иные ценности: идеи, увлечения, сверхзадачи. Так возникают неформальные объединения, кружки, семинары, в каждом – свои герои, гении и злодеи, своя история и мифология. Так рождается субкультура, не обязательно поколенческая или профессиональная, но обязательно диалоговая и личная, где все имеет значение и ничего не повторяется.
Ничто не проходит бесследно. В свой срок субкультура, группа, течение, даже новая религиозная секта, выросшая из совместного прочтения книг Гессе и Раджниша, обязательно окажут влияние на постиндустриальную цивилизацию, но увы... это будет уже не слишком интересно, потому что живое общение отойдет, его сухой остаток будет превращен в продукт и продан по доступной цене.
Я отлично помню, как мы собирали виниловые диски любимых групп. У меня был первый «Дорз», правда, лицензионный, и родной «Кинг Кримсон». В итоге мне, как пел Владимир Семенович, «давали в долг официантки и женщины любили задарма». Таковы были правила в нашей родной, ныне почившей субкультуре. Теперь я покупаю все альбомы Дэвида Боуи, Джима Моррисона, Джона Леннона, Джима Хендрикса и Дилана Боба на CD в киоске у станции метро “Комсомольская”. Цена невелика, и я, конечно, доволен. Впрочем, все это продается рядом с играми, программами, Майклом Джексоном и Аленой Апиной. Можно включить компьютер и послушать музыку. Будет хорошо, но сердце уже не зайдется так, как раньше, при первых аккордах песни про «странный народ».

На первый взгляд подобные рассуждения великолепно укладываются в классическую концепцию инволюции – постоянного упадка. Дескать, были когда-то большие мудрые люди, прошедшие обряд инициации, придумавшие сорок терминов для именования крика совы, чуявшие врага за версту и смерть за две недели, а потом постепенно события повседневной жизни и происки демонов заставили человечество измельчать, отупеть, забыть, забыться, и только немногие отшельники на Алтае и в Гималаях сидят себе в полунирване по тысяче лет и хранят древнее знание. Впрочем, прошлое приятнее настоящего хотя бы уже потому, что его можно интерпретировать как угодно. Разделяя культуру и цивилизацию, мертвое и живое как эпохи, Шпенглер был не слишком прав. Живое постоянно существовало на периферии мертвого. «Все уже было сказано, мы – плагиаторы» – так люди думали всегда, даже в то время, которое нам хочется назвать осевым. Платон комментировал Сократа, Геродот поминал египетскую мудрость. Шекспир (если он существовал) не создал ни единого своего сюжета, а перерабатывал известные легенды на потребу публике. Оригинальными были немногие. Блаженный Августин всего лишь рассказал свою собственную жизнь, Шатобриан придумал парочку новых интересных ходов... Ну а Вертер всегда был «уже написан». Но если (продолжая тему исторических ужасов и личностного переживания) считать, что после инквизиции невозможно было сопереживать юному Вертеру, как объяснить эпидемию самоубийств, последовавшую после публикации книги Гете?

Острота восприятия возникает там, где сквозь механику действительности прорывается личный контакт – между человеком и человеком, между человеком и источником его существования. Ныне потребительская цивилизация завоевала книгопечатание, телевидение, кино, театр, редакции, галереи и светские салоны, но... живое общение отступает в Интернет, где существуют зоны, свободные от шоу-бизнеса, в клубы, где можно послушать правильную музыку, на кухни, где оно не разбавлено рекламными паузами.
В советское время многие думали, что вхождение в большой социальный мир командами, поколениями, кружками и кухонными компаниями – следствие политической несвободы. Оказалось, что положение наше куда сложнее. Дело не только в том, что лишь «банда единомышленников», как определял себя и своих друзей бунтарь и писатель Э.Лимонов, способна покорить мир, но и в том, что, ставя подобную задачу, мы теряем львиную долю нашего обаяния, теряем объем в обмен на коммерческий успех. Не зря на любом богемном арго «выход в тираж» – синоним смерти. А ведь всем хочется денег и славы, славы и денег...
Какими классными ребятами были Пабло Пикассо, Гийом Аполлинер, Блез Сандрар, Макс Жакоб и Мари Лорансен! Как они отрывались! И что осталось? Какие-то книжки, картинки...

Однажды советский поэт Вадим Шефнер написал, что с опытом мы все теряем – не скулим от соловьиного пения, не слышим роста трав и не жалеем каждый сорванный цветок. Опыт, говорил Шефнер, разрушает жизнь. Морковным кофе называл подобные рассуждения другой питерский литератор, Николай Александрович Козырев. Шефнер был достаточно широко известен при жизни, издал много книг, но теперь забыт прочно и скорее всего навсегда. Козырева, который по своей основной специальности был физиком и опроверг второй закон термодинамики, лишь сейчас начинают понемногу издавать, приходит понимание, что человек сделал, интеллектуальный переворот какого масштаба совершил. Тогда о нем знали лишь немногие специалисты, друзья-приятели. Для них, собственно, им все и сочинялось-доказывалось, чтоб не боялись «тепловой смерти»...

Андрей Полонский .

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"