Сермяжная правда

Русская деревня приступила к строительству феодализма?

Чувство локтя

В свое время шведский зоолог Ян Линдблад поставил такой эксперимент. Взял несколько больших аквариумов. Соединил их переходами. И запустил туда обыкновенных лабораторных мышек. Поначалу мышки вели себя очень дружелюбно. Ходили друг к другу в гости. Радовались визиту соседей. Но потом они стали плодиться. И в один далеко не прекрасный день обнаружилось, что их слишком много. Куда только девалось их былое добродушие! Зверьки яростно грызлись. Блокировали переходы, не пуская в свой аквариум чужаков. Постоянно вторгались на сопредельные территории. Самцы утратили интерес к самкам, война влекла их куда больше, чем любовь.
Вот так удалось пронаблюдать один из древнейших и наиболее универсальных инстинктов – реакцию на перенаселение. Любое живое существо – будь то кембрийский моллюск, динозавр, самоубийца-лемминг или наш обезьяноподобный предок – кормится с определенной территории. Если территория заселена слишком густо, всей популяции грозит голодная смерть. Отсюда единственно возможная стратегия выживания. Немедленно перестать плодиться. Захватить максимум территории у соседей. И сократить численность собственной популяции, разрешив внутреннюю агрессию. Эта жестокая программа записана, увы, и в наших генах. О ее гигантской власти над психикой свидетельствует, например, то безотчетное раздражение, которое испытывает человек на эскалаторе метро. Лица, лица, лица, лица! Да сколько ж можно! Подсчитано, что горожанин за одну поездку на работу видит больше лиц, чем крестьянин за всю жизнь. Это не преувеличение. Вырываясь из-под действия этого инстинкта, чувствуешь в себе прямо-таки магические перемены. Скажем, идешь по улице маленького, тихого районного городка. И вдруг обнаруживаешь, что все девушки вокруг тебе нравятся. Вплоть до желания каждую персонально расцеловать в обе щеки.
Но есть и оборотная сторона медали. Обитатель мегаполиса великолепно натренирован контролировать свои инстинкты при общении с чужими. Собственно, городская культура на этом стоит. Мы сами не понимаем, насколько здорово у нас получается завязывать отношения, договариваться, выходить из конфликтов, определять круг личных интересов и обязательств, распознавать, с кем имеешь дело. Знающие люди говорят, что лучше города этому учит только тюрьма. Культура традиционной деревни человека к этому не готовит. Она веками складывалась под ситуацию, когда тебя окружают только свои.

Община – всему кончина

Так гласит русская пословица. Интеллигенты века минувшего, мечтавшие осчастливить народ социализмом, были уверены, что он вполне готов к светлому будущему: работает артельно, дела решает всем миром. Народ сам себя знал немножко лучше.
Наша деревня – это примерно два десятка домов, протянувшихся двумя рядами через поле. У некоторых есть свои колодцы, но на нашем конце деревни (это шесть дворов) колодец один, общественный. И пребывает он в довольно плачевном состоянии – столбы покосились, ведро проржавело, и через дырки в днище капает. Привести все это в порядок – сто рублей. Но сложиться и починить не могут второй год. Те, кто побогаче, не хотят платить больше – в конце концов, все равны. А те, кто беднее, не хотят платить вровень – им социальная справедливость требуется. И уж совершенно никто не желает взять на себя общественные хлопоты. Консенсус нашла одна милая старушка, объявившая: “Это дело государственное. Надо написать в сельсовет, и пусть нам выделят новое ведро”. Сельсовет ведра не выделил. На таких вот простых житейских примерах яснее всего видно, почему государство в России – все, а общество – ничто. (Правда, на сей раз “государственное дело” все-таки разрешилось приватным образом: мы согласились пожертвовать свое ведро и оплатить один столб.)
Общинность и соборность русской деревни – не то чтобы совсем выдумка. Нет, она есть, но это очень хрупкая субстанция. Сосед Витя жаловался мне: “Разве же раньше, до перестройки, так было? Раньше люди жили все вместе. Праздник – столы на улицу выносили; водка, закусь, гармонь...” Странные у нас с ним получались беседы. По кругу, по кругу, двадцать раз про одно и то же (крестьянское мышление вообще циклично) – все пытались понять, отчего жизнь здесь вдруг пошла наперекосяк. И постепенно некое понимание начало складываться. Перемены в стране основательно перетрясли деревню. Кто-то уехал в город в поисках лучшей доли, да там и застрял. Кто-то разорился и продал дом. На место своих, с детства знакомых, приехали новые люди – чужие. Чужие и старожилам, и друг другу. Это трудно объяснить, но чужой по местным понятиям – он и есть чужой. У него душа другая. Ему нельзя доверять, и сам он тебе не доверяет. Доходит до смешного. Соседняя деревня – а до нее рукой подать – когда-то давно была старообрядческой. В 30-е годы церкви порушили, попов разогнали. В войну перемерли последние старики, читавшие старые книги. Последние 50 лет никаких старообрядцев там не было, выросло уже третье поколение, абсолютно чуждое церковной религиозности. А память о том, что там живут люди чужой веры, осталась. Старовер никонианина (и наоборот) может запросто надуть, не уплатить за работу. Понятие честного слова здесь не работает. Это не отголоски религиозных споров – кому они сейчас нужны? Это невероятно архаичная родоплеменная ментальность, когда своим может быть только соплеменник, а любого чужака подозревают в черном колдовстве.

Действующие лица

В начале века население деревни делилось на три категории: бедняки, середняки, кулаки. Деление это было не столько имущественным, сколько качественным. (В коллективизацию подвергались раскулачиванию и середняки, а изредка даже бедняки. Значит, было что брать.)
В постколхозной деревне понятия “кулак”, “середняк” неупотребительны. Но само деление живет. Среди сельских жителей четко выделяются три группы с качественно различным типом поведения. Разумеется, они различаются по достатку, но грань между ними проводит устройство души.
Маргинал (бедняк) – это, как правило, стремительно деградирующий алкоголик. У него нет никаких долгосрочных жизненных перспектив. Он живет от бутылки до бутылки. Работает ровно потому, что ему нужны водка, сигареты и хлеб (именно в такой последовательности). При этом ему все равно, накосить ли сена на продажу, загнать ли отцовскую двустволку или наворовать на совхозном поле картошки. Развал собственного хозяйства его не смущает. Главное, были бы сейчас хоть какие-то деньги. Нередко главный источник дохода в семье – пенсия матери или бабки. Традиционный крестьянин (середняк) – это человек, живущий для своего хозяйства. Он охранитель в чистом виде. Он не ставит перед собой четко очерченных амбициозных целей (разбогатеть, выбиться в люди) или ставит, но самую малость. Главный элемент правильного мироустройства для него – гомеостазис, сохранность правильно отлаженного хозяйства. Обвалился забор, недостаточно запасено дров – все это нарушение гармонии жизни. Приглядываясь к традиционному хозяйству, я понял, зачем Сталину потребовались колхозы. Хозяйство это не товарное, оно замкнуто на себе. Традиционный крестьянин не любит и боится торговать. Торгует по необходимости самую малость – выставляет ведро картошки у шоссе. Ему морально проще заключить бартерную сделку с соседом, у которого тоже нет денег. Так и живут: я тебе сена накошу, а ты расплатишься молоком.
Кулак – это чаще всего горожанин, переселившийся на жительство в деревню. Процесс этот идет очень интенсивно, есть уже целые деревни москвичей. Местные в ужасе: что же нас, говорят, совсем с нашей земли вытеснят. Воистину “проблема туземцев”. По образу жизни кулак напоминает подмосковного дачника. Его двор выделяется цивилизованным видом: аккуратный забор, дом обложен кирпичом, клумба. Одним он на дачника не похож: не отдыхает, а вкалывает с утра до ночи. Он вернулся на землю, чтобы разбогатеть. И это вполне реально. Корова приносит в месяц до трех тысяч рублей, сотка земли – 300–400 рублей за сезон. Теплица, если в ней выращивать цветы или ранние овощи, – вообще нечто фантастическое. Кулак невероятно экономен: из трех выброшенных на свалку тракторов собирает один вполне работающий (сам видел, это не легенды). Он не пренебрегает никаким заработком, рубит бани на продажу, купив машину, подрабатывает извозом. Хозяйство ведет “по науке”, читает сельскохозяйственные журналы. Отношение к нему не столько враждебное (домов не жгут), сколько настороженно-отчужденное. Он – человек из другой цивилизации, городской бизнесмен.

Батюшка-барин

Сколько я ни жил в деревне – ни одного живого фермера в глаза не видел. Зато руины разорившихся фермерских хозяйств – брошенные коровники, недостроенные дома, ржавеющую под дождем технику – наблюдал неоднократно. В чем тут дело? Крестьянин (не важно, бедняк это или кулак) хозяйствует на своем приусадебном участке. Это землевладелец советского образца, и он ведет себя как простой советский человек. Фермер, взявший в аренду 200 гектаров земли, безусловно, может претендовать на место в районной элите. Но его там не ждут. Он частное лицо. А в чиновничьем государстве право на высокое место в обществе имеет только человек службы, чиновник. Это неписаный закон, который любому начальнику понятен без слов.
В дореволюционной России крупная земельная собственность была сосредоточена в руках дворян-помещиков, то есть людей, непосредственно отправлявших государственную власть. В России постперестроечной происходит нечто очень похожее. И даже не знаешь, надо по этому поводу сильно огорчаться или нет. Ибо новый феодал – очень эффективный собственник: предельно жесткий, но эффективный. Как делается современный феод? Очень просто. Бывший совхоз превращается в АО. Некий крупный начальник районного масштаба избирает себя его директором (как использовать на выборах административный ресурс – не здесь объяснять). Сидит он на своем месте очень прочно; административный статус гарантирует власть на данном куске земли куда надежнее, чем даже статус собственника. Разумеется, сам директор по полям не ездит. У него есть работа поважнее – сидеть в районе и руководить. Хозяйством командует доверенный человек – управляющий. У него – полное взаимодействие с исполнительной властью. Если кто из работников напился, прогулял – запросто могут забрать в участок и отметелить. По той же причине практически исключены воровство и забастовки. Зарплаты фантастически низкие: 300–500 рублей в месяц. Отношения абсолютно феодальные: по-отечески приняли тебя, алкаша, никому не нужного, – по-отечески и наказывают. Примечательно, что к людям, согласившимся работать на таких условиях, прочно прилипла кличка “крепостные”.
Вопреки всем законам политэкономии это архаичное хозяйство исключительно эффективно. Потому как архаично оно только в социальном плане. Директор щедро вкладывает деньги в новейшую агротехнику. Управляющий учился картофельному делу в Голландии. И не зря учился. Картошка – сам видел – загляденье. Высокая, густая, без сорняков, ничем не болеет, и колорадский жук ее не жрет.
В старые времена крепостные величали барина кормильцем. Человека, воспитанного в демократических традициях, не может не коробить такое раболепие. Но, как ни парадоксально, батюшка-барин – латифундист под могучей административной крышей – действительно становится главным кормильцем России.

О водке

Об этом самом русском из продуктов необходимо сказать все же несколько слов. Водка в деревне бывает трех видов. Обычная городская. Самогон. И технический спирт. Их ориентировочные цены: 40, 30 и 20 рублей за бутылку. Качество потребляемой водки – важный показатель социального статуса. Крепкий середняк употребляет только две первые разновидности. Маргинал – почти исключительно третью. Технический спирт содержит добавки, оказывающие тяжелейшее воздействие на психику. Человек видит галлюцинации, разговаривает сам с собой. Или встанет посреди улицы на колени и Богу молится. В общем, ведет себя как сумасшедший. Бывает и похуже дело. Представьте: зима, ночь. Через поле бредут несколько пьяных мужиков. И вдруг им почему-то померещилось, что они уже дома. Раздевшись до трусов, они ложатся в снег отдыхать. Тогда объявляется аврал: бабы и мужики, кто потрезвее, бегут в поле и выносят бедолаг на руках. Сострадателен русский человек к пьяным.
Водка разоряет того, кто ее пьет, – это давно известно. Куда хуже, что водка разоряет и того, кто ее не пьет. Немыслимо низкие деревенские зарплаты – следствие изобилия людей, готовых работать за водку. Алкоголик-маргинал играет роль штрейкбрехера, сбивающего цену на труд до неприлично низкой отметки.

Энергетический баланс

Утро, накрапывает мелкий дождик. Я стою на шоссе в ожидании автобуса. Мне нужно ехать в соседний Городок за продуктами. Собственно, местный автобус ушел у меня из-под носа, но я не особенно на него торопился. Через десять минут придет междугородный и за десятку отвезет как миленький. Такова особенность тутошнего транспорта: ходит раз в три часа, но билет стоит рубль с копейками. Вся надежда на межгород: он дороже, но регулярнее. Рядом стоит женщина, ждет того же автобуса – на нем должны приехать родственники.
– Ну что, проворонили? – говорит она. – Экий вы неповоротливый.
У меня чуть было не сорвалось с языка: я достаточно поворотливый, чтобы заработать денег и не зависеть от причуд местного транспорта. Но правильно говорят: молчание – золото. И я был вознагражден замечательным рассказом.
– А знаете, – продолжает она, – зимой-то здесь еще хуже. Всю дорогу до шоссе чуть не по грудь заносит. Бежишь, бежишь по целине, еле живая – только бы не опоздать.
– Зачем же, – говорю, – так мучиться? Пригнать трактор, да и расчистить.
– А мы привычные, – отвечает она с гордостью.
Я усмехнулся про себя: два мира – две стратегии. Трудности можно ликвидировать, а можно преодолевать – это совершенно разные вещи. Городская антропогенная среда утюжит природу, как нож бульдозера. Но она может существовать только в очень интенсивном энергетическом режиме: мы много зарабатываем и много тратим. А каждый заработанный рубль – это сгоревшая где-то солярка. Метро, автомобиль, ТЭЦ беспрерывно жрут энергию. Деревенский человек вписывается в трудности и неудобства, как текучая вода. Это его жизненная позиция: он гордится умением терпеть и довольствоваться малым. И вокруг него чистый воздух.

Ностальгия

Нет крестьянина (кроме самых богатых), который бы не вспоминал колхоз добрым словом. При этом все понимают, что колхоз как экономическая структура ни к черту не годится. Хозяйство без хозяина невероятно расточительно. Говядина, которую продавали в магазине по два рубля брежневских, имела себестоимость 20 рублей. Но в одном смысле колхозное разгильдяйство было для деревни несомненным благом. Дело в том, что колхозное имущество – техника, корма, удобрения – довольно свободно использовалось в личном хозяйстве. Это не считалось кражей. Колхозное добро – почти что дар природы; не считаем же мы вором грибника.
Складывался довольно разумный симбиоз. Колхозный грузовик стоял у шофера под окнами, он его, если надо, сам ремонтировал. Но если кому требуется привезти дров, отвезти на рынок картошку – всегда пожалуйста. Бывший колхозный шофер с трогательной простотой жаловался мне: “Разве же частный хозяин так позволит?”
Это не пресловутая халява – человек зарабатывает деньги честным и нелегким трудом. Но техника, на которой он работает, обязательно должна быть дармовой. Иначе он ею вообще не пользуется, наступает техническая деградация хозяйства. Идиллическая картина, которая рисовалась нам на заре перестройки – крестьянин берет кредит и покупает мини-трактор, – оказалась абсолютно нежизненной. Не берет он никаких кредитов – лопатой в земле ковыряется.
Причина проста. Человек, покупающий технику, немедленно попадает в городскую систему отношений. Его хозяйство должно быть рентабельным – иначе кредит не отдашь. А зависимость от внешнего мира – это как раз то, чего крестьянин больше всего боится. Вдруг не купят, обманут, “наедут”. Мир полон опасностей, и лучше у него не одалживаться. Поэтому, когда крестьянин планирует, как он будет поднимать хозяйство, у него получается невероятно сложная конструкция, напоминающая многоступенчатую ракету. Починить бензопилу. За зиму заработать на дровах. На эти деньги купить семенной картошки, нанять трактор и поднять 15 соток. Часть картошки продать (с ведерком у шоссе), остальное оставить на семенной фонд. На следующую весну поднять уже 30 соток. И так далее. Мы тут, простите, не знаем, как у нас через два года страна будет называться. А он распланировал вот такую программу. Каждый этап может сорваться. Но зато никаких внешних обязательств. И никакого риска потерять остальное.

Земля и деньги

Высшей ценностью для крестьянина всегда была земля. Попал в беду – что угодно продай, но не землю. Революционные демократы, спекулируя на народных чаяниях, выбросили лозунг “Земля и воля”. Большевики первым делом приняли провокационный Декрет о земле. (Потом ввели продразверстку, а затем и землю отняли.) Современный крестьянин, как ни странно, к земле равнодушен.
Вот вам история из жизни. Жили-были дед да баба – двое вполне еще крепких стариков. Жили богато, одних овец держали полтора десятка. Было у них двое сыновей-наследников – понятно, ради кого наживать добро. (Правда, сыновья работали в городе, но связи с семьей никогда не теряли.) Потом грянула приватизация, пошли распадаться колхозы – и открылась перед нашими стариками возможность всерьез выбиться в люди. Они получили земельный пай – по 5 га на человека. В обмен на ваучеры им предложили трактор, старенький, но вполне на ходу. Что же они сделали? Трактор не взяли. Ваучеры отдали в какую-то воровскую контору. Паи вернули в сельсовет в обмен на устное обещание, что о них будут заботиться. Дровишки там подвезут, в больницу, если надо, устроят. Дровишек им честно возили. А вот деньги платить перестали – не стало колхоза, не стало и денег. Пришлось продать овец. Потом померли старики, но вернулся в деревню старший сын. И обнаружил, что разорен. Мог бы иметь 10 га земли, трактор и отару овец. А получил избу и несколько соток под огород.
Сказать, что место земли заняли деньги, тоже будет неправильно. Потому что крестьянин и к деньгам относится как-то странно. Допустим, нужна вам машина возвращаться в город. Всю деревню можно обегать высунув язык – и с нулевым результатом. Все нищие, всем кушать хочется, и никто не желает подработать. Городские понятия (достал из кармана пачку денег – и тут же на них нашелся охотник) здесь придется оставить. И терпеливо искать того единственного благодетеля, который согласится за две месячные зарплаты полдня покрутить баранку.
У крайнего дома на скамеечке сидит дед. Колоритнейший дед, можно сказать, витрина деревни: борода, сталинская кепка, тренировочные штаны и пиджак в орденах. Мы с ним ежедневно вежливо раскланивались. А однажды он взял и рассказал мне свои горести. Оказывается, дед всю жизнь копил деньги. Дочке на свадьбу и себе на похороны. Накопил порядочно. Но накануне отпуска цен деньги с книжки давать перестали – просто не было наличности. Дед встревожился и пошел в сберкассу. Добрая девушка в окошечке объяснила ему ситуацию: наличных нет, но он может получить товарными чеками. Купит телевизор, стенку, мотоцикл – хоть что-то останется. Дед оказался упрямый. Мне, говорит, мотоцикл не нужен, мне нужны деньги – на свадьбу и на похороны. Я фронтовик, ты мне отказать не можешь. Девушка хоть и жалела его, но уступила, записала в очередь на получение наличных. Подошла эта очередь, когда деньги обесценились в несколько десятков раз.
Все это, прости господи, напоминает колониальную экономику. Приплывает белый торговец и выменивает у туземцев золото на стеклянные бусы. С одной разницей: крестьянина никто намеренно не обманывал. Лукавство – вольное или невольное – лежит в более глубокой плоскости.

Чернь

Россия – страна двух культур. Есть культура городская, не европейская, но имеющая ряд европейских черт. И есть традиционная культура, в чистом виде сохранившаяся только в деревне. Она рассчитана на принципиально более простую и менее рискованную систему отношений между людьми. Собственно, ничего страшного в такой двументальности этноса нет. Похожие вещи отмечают социологи Италии, Испании, Португалии, Польши, Японии. Двументальность – это даже не признак отсталости, это просто такой способ существования этноса. Но с ним надо уметь уживаться. Скажем, сельское хозяйство Японии потрясающе неэффективно, все делается вручную и по старинке. Но государство обеспечивает крестьянину тепличные условия, ограждает от конкуренции, не идет на импорт риса даже под прямым международным нажимом. В СССР роль такой теплицы (куда более расточительной, чем японская) играл колхоз. Когда он обвалился, традиционный крестьянин оказался перед необходимостью играть по взрослым городским правилам. Чего он категорически не умеет. Он не понимает статуса собственника, не понимает, что капитал может обесцениться. Он готов работать за гроши, но боится договариваться с чужими людьми. Он не способен сорганизоваться и защитить свои права. В мире расчета, риска и личной ответственности, в мире, где все чужие, он беспомощен, как малое дитя, заблудившееся в темном лесу. К каким социальным последствиям это приводит?
Во-первых, появляется латифундия, и в ней складывается патерналистская социальная ось “новый феодал – маргинализированный крестьянин”. Отношения между рядовым человеком и начальником становятся куда менее равноправными, чем это принято в городе (хотя и в городе они далеки от идеалов гражданского общества).
Во-вторых, появляется сельский хозяин с городской психологией, чаще всего выходец из города. Он чувствует себя полноправным человеком, европейцем, и не желает, чтобы с ним обращались как с “черной костью”. Сама жизнь подводит его к идее сословности.
Все это очень напоминает складывание феодальных отношений со всеми классическими институтами европейского средневековья: лен (крупное землевладение в обмен на службу), сословность, сеньориальные привилегии, вассалитет. Удивительно, насколько чутко улавливает эти перемены язык.
С огромной кипой бумаг я стою в очереди на почту. Я оформляю право собственности на дом, и меня в очередной раз завернули. Теперь эти справки надо ксерить, заверять и оплачивать в трех разных населенных пунктах. Барским причудам местной бюрократии явно конца и края не предвидится. И я изливаю душу симпатичному пожилому военному.
– Зря ты с ними связался, – сочувственно говорит он. – Ехал бы в область, тебе бы в один день все оформили. А здесь – это для черни.
Вот так, товарищи. В России появилась чернь.

Сад богов

Помните, с чего мы начали наше исследование? С агрессивных мышек в перенаселенном аквариуме. Я ведь езжу в деревню воскреснуть душой. Там каждый день проживается необыкновенно ярко. Воспоминания потом хранятся месяцами, отчетливые, как цветные фотографии. Ночь, которую горожанин заполняет электронными, киношными ужастиками, там полна каких-то непонятных звуков, тревожных шорохов, рождающих абсолютно первобытные чувства. Все это – верные знаки, что душа, не насилующая себя чрезмерной социализацией, возвращается к нормальной жизни. Не нужно притираться, завидовать, подхлестывать себя, тянуться выше собственной головы. Можно прожить день, ни разу не взглянув на часы. Эта роскошь посущественней телефона и горячей ванны. Но человек, воспитанный в этой роскоши с детства – наш не очень трезвый сеятель и хранитель, – оказывается ею детренирован. Он не может вписаться в цивилизацию, построенную по критериям эффективности. Вся его надежда – на благоразумие горожанина, которому тоже эта цивилизация начинает надоедать. В конце концов, человек не предназначен жить в битком набитой клетке. И не случайно образ рая в человеческой культуре – не дворец, не пиршественный зал, а сад.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"