Любовь к дождю, запаху костра
и жареной картошке

Об актере, который дал имя поколению и озвучил туман и листья

Сорок лет назад, в 1960-м, Михаил Ильич Ромм задумал снять фильм, названный позднее “Девять дней одного года”. Как и многие кинокартины той поры, “Девять дней…” стали больше чем фильм. Работа шестидесятилетнего Ромма стала манифестом двадцатилетних, кульминацией спора между физиками и лириками. Когда фильм вышел на экраны страны, было ощущение, что началась новая эпоха в жизни целого поколения – интеллектуальная, умная, азартная эпоха. Это была реабилитация научной интеллигенции, презренных “очкариков”, умников. Тысячи мальчишек бросились штурмовать физико-математические факультеты. Имя главного героя фильма физика-ядерщика Дмитрия Гусева встречалось в газетах не реже, чем имя Гагарина.
“…Гусев! Дорогой наш Гусев и твои чудесные друзья! Расстались мы с тобой в трудную минуту, но мысли наши, сердца наши возвращаются к вам не раз… И верится, что если Гусевы всей земли протянут друг другу руки – мир будет на земле…”
Так писал журнал “Советский экран” в июне шестьдесят второго года. Как раз в том июне я появился на свет. Родители назвали меня в честь физика Гусева – Дмитрием. (Потом оказалось, что они были не одиноки. Дмитрий – одно из самых распространенных имен в нашем поколении.)
Идея была, конечно, мамина. Фильм она посмотрела сразу, как только его привезли на Алтай. Недавно мама нашла свою старую рецензию из барнаульской молодежной газеты. “…Мы долго ждали этой картины. А на просмотре волновались и боялись разочароваться. “Девять дней одного года” – не просто очень хороший фильм. Он заставляет размышлять о самом главном – о смысле человеческой жизни, о счастье…”
Со странным чувством я разглядывал пожелтевшую газетную вырезку. Ведь это послание, можно сказать, из моей доисторической эры. Апрель шестьдесят второго… Вспомнилось из Визбора:

Так вот мое начало...
Вот первое дыхание строки…

В шумной редакции, где-нибудь на краешке стола, мама дописывала рецензию, ее торопили, как водится: “Номер горит!..” А она все не могла решить, чем закончить. И тут подумала обо мне, или я сам о себе напомнил.
“…Мы часто задумываемся сегодня о человеке коммунистического общества. Какой он? Нам кажется, он обязательно будет похож на Дмитрия Гусева…”
Коммунизм не построили. Нелепо говорить об этом с иронией. Тогда, в начале шестидесятых, казарменный коммунизм уже был вполне разоблачен и не о нем мечтали люди. Под “коммунизмом” понимали что-то идеальное, доброе, хлебное. Так наши крестьянские предки свято верили в Белое царство и даже ходили искать его. Это очень давняя драма русской души. Трагедия благих намерений, несбыточной мечты, разжигая которую в народе к власти приходили диктаторы, циники, временщики… В общем, история с коммунизмом не так проста и очень грустна.
Идеального общества не получилось. И я вырос совсем не похожим на физика Гусева – самоотверженного, цельного, безупречного и невероятно обаятельного в каждом слове и жесте. Возможно, как раз об этом мама догадывалась. Она каким-то женским чутьем поняла, что именно замечательных гусевских качеств мне в жизни будет остро не хватать, и она дала мне имя как опору и крепость.
Дмитрия Гусева играл в фильме Алексей Баталов. С тех пор моя привязанность к этому актеру соседствует со всеми другими моими безотчетными привязанностями. После столь длинного вступления нечего и объяснять, почему она безотчетна, как любовь к летнему дождю, запаху костра или жареной картошке.
Повзрослев и посмотрев все фильмы, где снимался Баталов, я постепенно стал гордиться им, как гордятся деревенские жители своим земляком, вышедшим в люди. Гордость эта тихая, затаенная, и странно, что осознание этого чувства пришло ко мне именно в последние годы, когда Баталова можно было увидеть на экране очень редко, и то в старых фильмах. Но, кажется, именно это его неучастие в телевизионной тусовке добавило ему и зрительского уважения, и благодарности за то, что он – такой. Как писал Антон Павлович Чехов жене из Ялты: “Я все там же и все тот же; работаю, сажаю деревья…”
Когда в 1959 году Иосиф Хейфиц снимал в Ялте “Даму с собачкой”, старик лодочник увидел в баталовском Гурове сходство с Чеховым. Кстати, Гурова тоже звали Дмитрий и даже Дмитрий Дмитриевич. “…По образованию филолог, но служит в банке…” Знакомая со школы история вдруг в одночасье перестала быть книжной. И, пожалуй, сейчас ценность черно-белой экранизации Хейфица для нас куда бесспорнее, чем для зрителей начала шестидесятых. Мы люди поздней чеховской поры.
Как удалось Хейфицу угадать чеховское в молодом Баталове, игравшем до этого – и убедительно, блестяще – рабочих парней? И удивительно, что после “Дамы с собачкой” чеховская интонация, неуловимое чеховское изящество не исчезли в Баталове с появлением новых ролей. Стало очевидно, что чеховское в этом актере – не наигранное, не часть амплуа, не ремесло, а суть его как человека.
Интеллигентность, внутренний свет, мягкость и серьезность… При появлении Баталова в кадре теряется ощущение придуманности, все становится документальным, подлинным. Одним своим немногословным присутствием он выводит зрителя из условного мира кино. Возможно, именно эта способность помешала разнообразию баталовских ролей. Даже режиссерам трудно было представить Баталова в роли мошенника, проходимца или уголовного авторитета. Его человеческое обаяние и сложность душевной организации невозможно спрятать ни под каким гримом.
Поэтому в гораздо более полной мере, чем в кино, Баталов выразил себя на незримых подмостках радиотеатра. Радио не нуждается в грубых масках.
Голос творит образы из тонкой материи интонаций, пауз, вздохов… Помните, как все вздыхает в мультфильме “Ежик в тумане” – лошадь, листья, туман… И голос, который нам рассказывает о тревожных скитаниях бедного ежика, – и он вздыхающий. И это тоже работа Алексея Владимировича Баталова.
Откуда же в его голосе эта ясная и степенная нота девятнадцатого века, особенно притягательная на фоне нынешней скороговорки и небрежности в эфире? Она – из детства, где домашними, родными людьми были для Алеши Баталова мхатовские старики, Анна Андреевна Ахматова. Приезжая в Москву к его маме Нине Ольшевской, она всегда останавливалась в Алешиной маленькой комнате.
“За много лет, – вспоминает Баталов, – я так привык спрашивать у Анны Андреевны, что значит то и как было это, я так часто, следуя за ее неторопливым рассказом, оказывался в кругу старого Петербурга, в домах, в собраниях или просто на улицах среди припорошенных снегом экипажей…”
Он был симпатичен и интересен ей. Когда он пробовал себя в живописи, беря уроки у Фалька, предлагала ему написать ее портрет. Любила шутить над актерской славой, жаловалась, что знакомые донимают ее вопросом: “А над чем сейчас работает Баталов?”
Вот открыл сейчас томик с письмами Ахматовой, и сразу бросилась в глаза строчка: “…Я так и забыла спросить об этом у Алеши Баталова…” Это из письма шестьдесят первого года.
А еще нельзя забыть школу войны, эвакуации, где, по точному выражению Ариадны Эфрон, “людям свойственно было становиться элитой”. Казань, Свердловск, Уфа и, наконец, маленький городок Бугульма. Четырнадцатилетним подростком, стриженым и худым, Алеша работал в театре за нескольких взрослых. Сколачивал декорации, топил печи в зрительном зале, заправлял керосином лампы, давал первый звонок, тряся ржавый колокольчик, а потом дома в холодных сенях курил махорку – “тайно, но с достоинством”.
Баталов вспоминает: “…Когда промерзший зал изо дня в день стала заполнять темная, медлительная, далеко не праздничная толпа зрителей с суровыми усталыми лицами, когда оказалось, что и им, опирающимся на костыли, в гипсе и бинтах, видавшим огонь и смерть, зачем-то нужно приходить сюда зимними вечерами и, сдерживая рвущийся из простуженной груди кашель, покорно следить за тем, что совершается на бедной, бог знает чем убранной сцене, а главное, когда сам имеешь хоть какое-то отношение к этому единению людей, просто невозможно не уверовать в могущество и великое человеческое назначение театра…”
Почти четверть века Баталов преподает во ВГИКе, возглавляет кафедру актерского мастерства. Его взгляды на актерское ремесло далеки от московского снобизма. И в своих студентах он отмечает прежде всего не способности, пусть даже самые яркие, а их судьбу, выстраданный путь к любимой профессии. Баталов ценит долгий путь и в самом буквальном смысле и поэтому так внимателен к ребятам, приехавшим учиться издалека.
Недавно на вопрос корреспондента о том, не слишком ли много “бездарных” студентов во ВГИКе, профессор Баталов ответил неожиданно резко: “Я вас огорчу. Я стою на совершенно другой позиции, так как считаю, что учить надо всех, кто хочет учиться, и никогда не задавать этот вопрос”.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"