Легко ли стоять на стороне истины?

История одного министра образования

В Санкт-Петербурге, в историческом архиве, лежат рукописные записки столетней давности под названием “Для немногих”. Из них можно узнать, что думал автор, статс-секретарь А.Головнин, о высоком положении министра народного просвещения. “В нем, – заметил он о себе, – никто не нуждается. Никому он не может быть полезен и нужен”.
Действительно, а кому он нужен? Что с него можно взять? Примечательно, что этот вывод сделан в золотом XIX веке в одном из самых культурных правительств России за всю ее историю...
Это были годы знаменитых административных и государственных реформ Александра II. В России появилось новое правительство, собравшее замечательные силы. Известный реформатор армии. Выдающийся юрист. Создатель государственного контроля...
Многие знали друг друга по Царскосельскому лицею (после пушкинского выпуска), по службе в канцелярии. Там многие начинали. Сослуживцем Головнина в канцелярии Министерства внутренних дел был автор “Толкового словаря...” Владимир Иванович Даль. И другой небезызвестный писатель, Иван Сергеевич Тургенев, служил там же (правда, как утверждали очевидцы, был чиновник неважный, вместо деловых бумаг писал “Записки охотника”).
Знали друг друга и по Морскому ведомству. Тогда оно считалось самым передовым в России. Под покровительством великого князя Константина Павловича тут росли наиболее даровитые молодые государственные деятели. Было организовано что-то вроде временного научно-исследовательского коллектива: разрабатывали новые законопроекты, исследовали, реформировали (например, в морском министерстве был впятеро сокращен бюрократический аппарат, и береговые службы некоторое время служили флоту, а не наоборот). Выпускали бесцензурный “Морской сборник”, на страницах которого ставились самые жгучие вопросы жизни. Среди них что-то и о воспитании (нашумевшая статья педагога и врача Пирогова – из этого сборника).
Головнин был его фактическим редактором и как личный секретарь великого князя находился в центре событий, вел обширную переписку о готовящихся преобразованиях. Когда в феврале 1861 года был объявлен знаменитый царский манифест, никого, в общем, не удивило, что в новое реформаторское правительство вошел наряду с другими передовыми деятелями и Александр Васильевич Головнин. Министром народного просвещения.

* * *
Было ему в ту пору лет сорок. Среди членов правительства, кажется, самый младший. Сын некогда известного морского исследователя, писателя, адмирала. Широко образован – владел пятью языками. Сохранилась единственная старинная фотография – маленький сутулый человек. Внешне очень некрасивый, но симпатичный. Говорили, что ему была свойственна какая-то редкая “утонченная вежливость”. Казалось бы, что особенного в тот век для людей его круга? А вот почему-то запомнилось... Был он сдержан, полностью лишен не только злобы, но и раздражительности. О своих политических противниках, которые принесли ему много зла, не позволял себе ни одного резкого, недоброго слова. Если приходилось говорить о ком-то из них официально, в высших учреждениях, в общественных гостиных, всегда выставлял достоинства и молчал о недостатках. Что еще запомнилось? Был трогательно верен друзьям, тверд в убеждениях. Стоило человеку, достойному уважения, сойти с поста, лишиться власти и былого значения, как Головнин, напротив, усиливал свое внимание и уважение именно этому лицу.
Водились за ним и странности. Он единственный из членов правительства не носил министерского фрака, даже не имел визитных карточек министра. Не выезжал, почти не бывал на приемах и не принимал сам, объясняя это отсутствием сил и физическим нездоровьем (был болезненным с детства), но многие ему не верили...
После объявления царского манифеста новое правительство начало реформы. Оказалось, что в России это не так просто. Проекты были красивы на бумаге, но вязли в бездорожье и Государственном совете (что-то вроде верховного законодательно-совещательного, там сидели люди старой закалки). Крестьян освободили. Но земли не только не дали, а отобрали ту, что была. Судебная реформа застопорилась (жаловались, что нет кадров). Воровать стали больше, чем при Николае I. Местное самоуправление бездействовало, а административный аппарат наместников государя рос не по дням, а по часам...
На фоне трудностей государственного масштаба ведомство народного просвещения мало кого интересовало. В то время это было Богом забытое заведение, напоминавшее, по словам современников, Луку Лукича Хлопова, смотрителя училищ из гоголевского “Ревизора”. И вдруг ожило.
Новый министр обратился к людям разных кругов общества, партий и убеждений с предложением дать правдивую картину положения дел. Давно этого никто не спрашивал, и многие откликнулись. В “Журнале Министерства народного просвещения” из номера в номер начали печатать для всеобщего обозрения отчеты, справки по каждому учебному округу и заведению. Посыпались горы предложений, записок, мнений, проектов от русских педагогов, ученых и из-за рубежа. Собралось два тома “Взглядов на высшее образование” (было и на “низшее”, но в архиве не нашел). Зашумели учительские съезды, задумались ученые общества. Что Россия, как Россия? В то время в ней строили заманчивые планы: “Предпринимательство и частный капитал – мощные рычаги подъема русской промышленности”, “Парламент наподобие западноевропейского”, “Конституционная монархия”! Славные планы. А вот как бы построить страну без дураков? Говорят, об этом мечтал даже Николай I, но, как признавался сам, “не нашел прямого сочувствия в семействе”. Как это, Россия – и без дураков? С воскресными школами, с публичными лекциями “О мощении дорог”, “Об освещении домов и улиц”... Именно тогда открыли первые народные школы. У них было большое будущее. Головнин ездил во Францию, советовался с министром Гизо, автором знаменитого закона о народном образовании. Открыл учительские семинарии, их опыт позже изучали в Германии. Классы русской стенографии для приготовления публичных присяжных. Школы аграрные, ветеринарные – для выходцев из народа, которые должны были заменить “нынешних знахарей и коновалов”. (Кто его знает, вдруг бы и заменили!)
Все это намечалось в будущем. А тогда Головнин был увлечен настоящим. Так же, как в Морском ведомстве, провел реформу чиновничьего аппарата. Заменил окружных попечителей-генералов известными педагогами. Упразднил в Министерстве просвещения цензуру и подготовил закон о свободе слова...
В соответствии с потребностью жизни. В согласии с предначертаниями государя. В единстве с правительством, члены которого заявляли то же самое, с этим шли на общественные преобразования, к этому призывали. Но тут стало выясняться, что по каким-то причинам предложения министра Головнина почему-то не находят сочувствия и поддержки в правительстве и других высших учреждениях. Более того, вызывают явные препятствия и противодействия. Головнин не видел в этом тайных козней и объяснял просто разномыслием. Одна из главок его записок так и называется: “Случаи разномыслия Головнина с прочими министрами и в высших государственных учреждениях”.
Первый такой случай произошел буквально сразу после вступления его в должность министра. В январе 1862 года в Зимнем дворце в присутствии государя собралось совещание. Министр юстиции доложил свое мнение о необходимости наказать студентов университета за беспорядки. А для этого предложил разбить студентов на разные категории и каждой установить свой тип наказания.
Предложение министра юстиции показалось логичным, и все согласились. Один министр просвещения Головнин выступил против. Он сказал, что даже более строгое наказание в судебном порядке студенты воспримут более спокойно, чем это несправедливое, без суда. И как же можно, удивился он, поступать так с учащимися, когда их учат, что без суда никто не наказуется в благоустроенном обществе? “Все эти аргументы, – записал Головнин, – произвели на присутствующих весьма дурное, неприятное впечатление”.
Почему? Очевидно, что тут проявилось какое-то разномыслие...
В другой раз Головнин выступил в правительстве в защиту педагогов. Дело вообще было смехотворное. Профессорам, заботам которых вверяли тысячи молодых людей, не доверяли получать без цензуры из-за границы периодические издания. Головнин заметил, что такое недоверие обидно для профессоров. Чтение этих изданий в наш век составляет необходимость образованных людей. К тому же, бывая за границей, профессора и так все читают... “С мнением Головнина согласился только один член Комитета министров, а прочие заявили, что не находят нужным давать особые права профессорам, в то время как даже высшие государственные сановники, коим следить за ходом политических дел и общественного мнения более необходимо, и то такими привилегиями не пользуются...” И правда. Но тут хоть какое-то основание для разномыслия. Ведь иной раз дело не стоило выеденного яйца. Всем министрам было очевидно, что это так, однако министр просвещения предлагал то же самое и проигрывал. Почему он все время проигрывал? Шел против общего мнения, направления? Не в этом дело. Сговорись он предварительно с тем или другим членом кабинета, попроси поддержки и сам поддержи, когда надо, прошло бы его мнение. Но он был всецело увлечен своим делом. Не сговаривался. Не поддерживал обычных товарищеских отношений между министрами.
А ведь на этом все построено, этим все определяется. Не высшими политическими соображениями, а тем, в каких личных отношениях находится министр просвещения, положим, с министром финансов. От этого зависит состояние народного образования. Поэтому ему отказывали. На учебники для народных школ. На гимнастические упражнения для подрастающего поколения. На новый телескоп. Или на экспедицию для исследования российских владений по островам и берегам восточного океана...
Дело-то обстояло проще. Не показалось в каком-нибудь Государственном совете, в правительстве некое конкретное лицо – и “российское могущество Сибирью прирастать...” не будет! (А ну как тут разгадка тайны России, загадочной ее души?)

* * *
Случаи разномыслия встречались все чаще. И самое грустное, замечал Головнин, что государь всегда принимал мнение противоположной стороны и все это видели. Министр просвещения оказывался в одиночестве. Почему? Может быть, другие министры были необразованны? Маловероятно. Имели иные убеждения, принципы – положим, он за просвещение, за свободу, за прогресс, а они – против? Нет. Кто же против прогресса! Просто одни министры могли делать нечто такое, а он не мог. Скажем, допустить гласность и преследовать за критику. А именно на него накинулись газеты, которым Головнин дал свободу слова.
Как же на это смотрели коллеги? Иные сочувствовали. Министр внутренних дел предложил “ускромнить тон” некоторых прогрессивных изданий, но Головнин не согласился. Не мог себе этого позволить. Дав простор умственной деятельности, учреждению разных школ и учений, не мог запрещать даже самые ложные и опаснейшие из них. “Ложные учения и ошибочные воззрения, – замечал он, – неминуемо проявляются при свободе умственной деятельности, но они находят отпор в самой свободе суждений...”
Чего он еще не мог? Читать доносы. Сжигал их, не распечатывая. Пользоваться услугами тайных агентов, перлюстрацией – выписками из чужих писем, чем занималось тогда III отделение Его Императорского Величества Канцелярии, дабы узнать образ мыслей, настроения и действия подданных империи. Было это в то время (впрочем, как и в другие) в России делом обыкновенным, многие министры этим пользовались. И даже государь. “И это тоже ляжет черным пятном на блестящую историю великих преобразований, которые стяжали безусловную славу императору Александру Николаевичу, – записывает министр просвещения Головнин. Но тут же себя останавливает: – Не надобно искать пятен в солнце”.

* * *
У него была редкая даже в XIX веке черта: стараться не судить других. Новый, 1867 год в своих записках он начал с молитвы: “Даруй мне среди моя прегрешения и не осуждати брата моего”. Или по-другому, со свойственной ему математической точностью выражения: “Критиковать других легко, но вряд ли подобная критика может быть сколько-нибудь основательна и справедлива, ибо мне не известны все обстоятельства, все понудительные причины их действий, и потому я произношу суждение на неполных данных. Критиковать себя очень трудно, ибо самолюбие прокрадывается в самое осуждение собственных действий и приходится вспоминать поговорку: “Унижение паче гордости”.
Действительно, непросто представить себе, чтобы человек, государственный деятель, в самом разгаре деятельности отстраненный от поста, взяв перо, составил не жалобу, не обвинение для печати, не излил, наконец, на последний случай в записках для немногих негодование на противников, а спокойно и беспристрастно, стараясь судить в себе “как бы действия другого”, не оказывая снисходительности и не щадя своего самолюбия, установил, что им самим были сделаны разные ошибки и упущения, которые повредили и делу, и ему лично.
Эта главка записок называется “Ошибки, допущенные Головниным в бытность его министром народного просвещения”. По его мнению, их было несколько. Первая ошибка, полагал Головнин, состояла в том, что, “следуя прежним, господствовавшим у нас понятиям и обычаям” (обратите, пожалуйста, внимание, были, значит, такие понятия. – А.Ц.), он, прежде чем вступить в должность, обязан был переговорить с другими министрами, изложить свои мысли и убеждения, предположительную систему действий и удостовериться, может ли рассчитывать на помощь и содействие. Затем изложить государю план своих действий, получить одобрение. “А если нет, если воззрения разойдутся, то и не браться за деятельность, которую не мог бы считать продолжительной и прочной...”
Интересно, что скажут по этому поводу современные государственные деятели? Выглядит странно. Назначили человека министром, вручили портфель. Но прежде чем отправиться к себе в кабинет, он идет в другие, самые высокие, излагает предположительную систему действий, свои мысли и убеждения, устанавливает сходство воззрений и, выяснив теперь (правильно, а когда же и выяснять, как не теперь, получив портфель, до этого-то много чего можно наговорить), что воззрения расходятся, возвращает собственными руками портфель министра назад?! Да чтобы еще общество знало, почему (так вот что такое государственное управление)...
Затем, продолжает Головнин, его ошибка состояла в том, что, “следуя только своим наклонностям, имея в виду пользу своего дела, увлекался мыслью об этой пользе, он забывал разные личные соображения” (ну, это мы уже отмечали. – А.Ц.). Еще ошибка: “...что, видя недоверие и недоброжелательность, надеялся уменьшить эти чувства уступчивостью в вопросах второстепенных, никогда не вмешивался в действия других ведомств, не спорил, не жаловался на неисполнение самых законных своих требований и тем показал, что на него можно нападать безнаказанно...”.
Размышляя над его ошибками, можно прийти к выводу, что Головнин просто взялся не за свое дело. Ведь ясно же, что у него полностью отсутствуют главные, известные нам качества политика, государственного деятеля. Способность приобретать политических друзей, сбивать “команду”. Умение припугнуть, пригрозить, вмешаться в действия других ведомств (дабы в твое не лезли). Не уступать ни в чем, спорить до хрипоты по вопросам второстепенным. Негодовать на неисполнение своих законных требований. Жаловаться государю, делать обиженную мину, шептать на ухо... – вот верный, испытанный путь к победе.
Однако министр просвещения Головнин делает из разбора своих действий другой вывод. Тоже странный для государственного деятеля. Главное упущение, ошибка в том, говорит он, “что, будучи на стороне истины, не умел доставить ей торжество, не умел выставить ее в том виде, при котором отрицание оной было бы совершенно невозможно...”.
Разумеется, видя постоянное недоброжелательство и недоверие, он понимал, что его могут освободить в любой день (поэтому, кстати, и не заводил визитных карточек министра). Друзья говорили ему: “Любезный друг, побереги себя, уходи...” Но Головнин поступался самолюбием, потому что хотел довести до конца несколько дел, которые считал важными. И за четыре с половиной года (пятьдесят два месяца, как сам высчитал) кое-что успел. Государственные расходы на образование выросли в России вдвое и стали, пусть ненадолго, самыми крупными в Европе. Получили автономию и поддержку университеты. Сто двадцать одаренных молодых людей, кандидатов на разные кафедры, были отправлены учиться за границу, и через десять – пятнадцать лет загорится созвездие имен – Менделеев, Мечников, Тимирязев, Ключевский...
Увольняя министра просвещения, государь сказал, что вполне ценит его намерения и усердие и ни в чем не может упрекнуть, но против него сильно возбуждено “общественное мнение”, и что бы он ни делал, все истолковывается в дурную сторону. “Теперь, – сказал государь, – нужны люди новые”.
* * *
Действительно, время такое наступало. Правительственные реформы почему-то не получились, в обществе началось брожение, и понадобились новые люди, которые смогли бы разрешить эти вековечные российские проблемы между свободой и необходимостью, государством и человеком, словом и делом.
А Головнин был человек старый. Со слабостями, недостатками, которые он почему-то анализировал, размышляя о правительстве, государственном устройстве своего времени. “Так я давно и часто, – отмечал он в своих записках, – замечал в себе недостаток гражданского мужества, неспособность к самопожертвованию, к риску своим положением, жалованием, состоянием, комфортом...”.
Следует заметить, что в ту эпоху риск для человека его положения был не столь велик. Государственный пост не поднимал уровень благосостояния над простыми смертными. В конце концов, у него был свой дом в Петербурге, имение в Рязанской губернии, что, вообще-то говоря, естественно (если человек ничего не имеет – большой риск делать его государственным деятелем). Видя ход “нашей администрации”, Головнин испытывал подчас, по его словам, такое отвращение, такую тошноту, что серьезно думал, как бы вовсе оставить службу (после освобождения от поста министра просвещения он служил в каком-то совете). И подсчитывал, как устроить жизнь так, чтобы обходиться без жалованья. Но были препятствия. Какие же? Тогда, говорил он, придется прекратить расходы на благотворительные заведения в уезде – на больницу, школу мужскую и школу женскую, акушерскую, на пенсии, на ежемесячные пособия увечным и старикам...
И не решался на самопожертвование.
Это качество государственного деятеля он вообще подвергал сомнению, полагая, что без всякой надежды принести какую-либо пользу, без надежды достигнуть цели оно безрассудно, что глупо, напрасно раздражать сильного, что вполне можно приносить пользу без самопожертвования, но пользу в умеренном размере, что случаи, когда действительно нужно самопожертвование, встречаются крайне редко, а в наше время, во вторую половину XIX столетия, и вовсе не встречаются.
“Но нельзя, однако, не сказать, – замечал он в то же время, – что под влиянием этой аргументации душа становится как-то мельче и благородные порывы являются реже и реже...”
На его лицейской золотой медали выпускника сороковых годов прошлого века значилось: “За добронравие и успехи”. Но что, спрашивал себя Головнин, в сущности, значило слово “добронравие”? Просто безмолвное повиновение, угождение начальству. И как судить известных людей, которые последовали воззванию Пушкина “Пока сердца для чести живы...”?
В своих записках он часто вспоминает Пушкина, Дельвига, цитирует стихи... Лицейская привычка. Все-таки он считал, что они были безумцы. Безумцы, которые действовали благородно, с самопожертвованием, но приносили Отчизне больше вреда, чем пользы, возбуждая репрессии, усиливая тяжести гнета. Они были безумцы, потому что не сообразили, что нельзя достигнуть ограничения самовластия там, где огромное большинство вовсе не желает этого и прямо предпочитает жить под неограниченной властью Единого, чем под управлением сонма так называемых народных представителей, что нельзя устроить республику там, где нет республиканцев...
Как большинство современников, Головнин был, видимо, монархистом. И хотя сам пытался осуществить удивительную общественную реформу, ему не приходило в голову называть ее демократической. Впрочем, по запискам чувствуется, что безумный вопрос этот волновал его до конца жизни. “Пушкин писал в 1818 году. Сейчас 1886-й. Никому не известно, когда Россия воспрянет ото сна, через сколько поколений это случится...”
Каждый раз думаешь, что это случилось сегодня – теперь с нами, – что тогда они пытались, но не вышло в силу объективных условий и обстоятельств. Почему государственная реформа Александра II не состоялась и все пошло назад, к Николаю I? А возникли неблагоприятные обстоятельства. Смягчили цензуру, дали свободу слова – вышла из берегов печать, обрушилась на правительственные реформы. А если бы этого не случилось... Если бы, когда открыли дорогу предпринимательству – торговым ассоциациям, биржам, банкам, не выросло в неимоверных масштабах казнокрадство... Не обнаглели революционеры-демократы, не вспыхнули восстания в национальных окраинах. Не будь, наконец, выстрела в государя, тогда бы...
Интересно, удалось бы тогда Головнину довести свою образовательную реформу до конца, возникло бы цивилизованное общество? Чем больше думаешь, тем яснее осознаешь, что суть этой истории – не столкновение хорошего человека с плохими, или даже не плохими, а просто сидящими в государственной машине, в то время как он – нет (ведь и сам писал, что его никак нельзя считать членом правительства, которое тогда, в середине прошлого века, заведовало судьбами России, и не может разделить ни славы того правительства, ни упреков к нему...).
Нет, суть этой истории, по-моему, в другом. В столкновении людей из одной хорошо известной нам государственной машины с человеком из машины, нам не известной. Во всяком случае, мы никогда в нее не садились, не изучали, не трогали рычаги. Да и не машина это...
У такого неизвестного нам “устройства” совершенно другие функции, способы деятельности. Другие ценности, цели. Какова тут роль просвещения? Разумеется, все правительства считают, что оно важно. Но весьма немногие осознают, что оно главное. “Что все остальные отрасли государственной или правительственной деятельности должны быть только средством для преуспеяния просвещения, цель которого – развитие высшей духовной природы человека...”
Государственного деятеля. Общества... Туманно? Сумрачный, хмурый Петербург. На бывшей Гагаринской набережной, между институтами археологии, астрономии и общего образования взрослых, стоит безымянный заброшенный дом. Из балкончика пророс куст. Дверь заколочена, окна на первом этаже закрыты жестью, на других – мутные... А были светлые. В середине прошлого века тут находился кабинет министра просвещения Александра Васильевича Головнина.
По иронии судьбы прямо напротив его дома, на том берегу Невы, стоит “Аврора”.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"