Монастырь Сурб Хач

Новый воин разрушенной крепости

До сих пор на картах Крыма этот монастырь значится бывшим. И, однако, поднимаясь в гору, вдруг на обочине круто забирающей вверх дороги видишь дерево, ветви которого сплошь в лоскутках материи. Их тысячи. Есть цветные, есть вылинявшие, выгоревшие на солнце. И оттого само дерево кажется живым и израненным. Каждый лоскут – это немая мольба. И в Крыму, и в Архангельской области один обычай – оставлять в святых местах узелки ткани во избавление от болезней. Значит, живо святое место.

От магического древа до монастыря совсем недалеко: сквозной проход через лес, который как арка смыкается над дорогой, сопровождая путника мерцанием солнца на светлых стволах платанов и листьях дубов. И вот глазам открываются величественные руины.
Несколько ступенек, проход во внутренний двор – атрий. Вверху – вход в притвор храма, пустой проем без двери, похожий на отверстие, вырубленное в скале. А внутри этой белокаменной толщи прохлада и полумрак. Свет солнца пробивается сквозь щелку узкого окна. Еще несколько ступенек – и вход в церковь... На тесаном белом камне миска со святой водой, с упавшим в нее кусочком штукатурки, пучок тонких восковых свечей, открытка, изображающая Богоматерь с Младенцем Иисусом, цветы в маленькой вазочке, Псалтырь. Но, прежде чем я вошел и увидел это скромное церковное убранство, раздалось пение.
Сурб Хач значит в переводе с армянского “Святой Крест”. В XIV веке, когда под натиском турок пало независимое армянское царство, именно сюда, в Крым, были перевезены многие национальные святыни: Евангелия и исторические рукописи, древние хачкары – резные каменные кресты, один из которых (из разрушенной землетрясением 1319 года столицы Ани) был водружен на горе Святого Креста. Здесь же в 1338 году легендарным монахом Ованесом и двенадцатью его братьями был основан Сурб Хач, ставший главной святыней армян в Крыму.
Но как бы то ни было в прошлом, я точно знаю, что именно сюда, в этот заброшенный среди горных лесов храм, много лет подряд ходили и пели молитвенные песнопения наши православные тетки из Краснокаменки, что за хребтом. Не знаю, что здесь оказалось решающим: то ли что в Краснокаменке не было собственной церкви, то ли что храм стоит уединенно, в поистине молитвенной тиши, если нет поблизости туристов.
Меж тем мужской голос в храме на этот раз пел, конечно, по-армянски. Я заглянул внутрь. Шла служба. Множество празднично одетых детей готовились принять крещение. Молодой священник, отец Иеремия, в праздничной рясе с золотой полосой на груди стоял перед толпой радостно взволнованных родителей и родственников. Поразила нежность, с которой священник обращался с малышами. Я тогда еще не знал, что он чадолюбив, у него своих трое. Да, впрочем, в этом ли дело? Армян надо наблюдать вместе, в минуты единения, поражают тогда их семейственность и всеобщность родства, способность радоваться, что вот еще один маленький армянин подрос, введен в храм, принял от священника древнюю веру и, значит, идет обычным, правильным путем...
Как бы оттеняя собой эту гармонию благополучной семейственности, подле сторожки, сложенной из слоистого камня, возился парень. Я подумал было, что это очередной хиппующий “вечный сторож”, кочующий по югам. Лет ему было на вид двадцать семь, длинные волосы, толстая шерстяная нитка на запястье. Впрочем, для “вечного сторожа” многовато в нем было энергии. Какое-то свое у него было дело, но я тогда не понял какое. Уловил только, что свою комнату в сторожке он назвал кельей, обратил внимание на грубые нары, сколоченные из кругляка, темные шерстяные одеяла, стопку книг и пару бумажных иконок. Он сказал, что прожил здесь зиму и вновь собирается зимовать, устроился к реставраторам на работу – смотрителем монастыря. Я подумал, что осенью тут, наверное, прекрасно. Особенно когда в одну из ноябрьских ночей вдруг зашуршит по листьям снег, а днем опять хлынет солнце и растопит его, вызывая к жизни птичьи голоса... Но и красота надоедает без дела, и я решил, что он не высидит долго, уйдет. Я понял, что выбор им сделан, но посчитал, что это один из тех уходов, которыми человек неосознанно пытается продлить свое детство и которые, как правило, не оканчиваются ничем.
Через год я опять пришел в Сурб Хач. Время клонилось к вечеру. Сторожка Аркадия оказалась запертой и имела запущенный вид. Рядом не было ни запаса дров, ни очага. Я почувствовал разочарование – как раз тем, что мои предчувствия подтвердились. “Ушел, не выдержал...” У ворот монастыря, закончив смену, ожидала машину домой группа рабочих-реставраторов. На всякий случай я все же спросил, где Аркадий, тот парень, что жил в сторожке.
Лица рабочих оживились.
– На горе, – насмешливо сказал один из них. – Хижину строит!
Его товарищи засмеялись, явно давая понять, что занятие это считают нелепостью.
Действительно, участок горного склона за храмом был обнесен изгородью. Внутри ограды паслись две козы, террасами поднимавшийся вверх огород был засажен свеклой, фасолью, морковью, помидорами, а на самом верху, у кромки леса, несколько парней, среди которых я сразу узнал Аркадия, возводили весьма странную постройку. Можно сказать, они плели из длинных жердей огромный, по площади с комнату, короб, вокруг которого, как оказалось потом, предстояло сплести еще один, пространство меж ними залить глиной. Это будут стены. Пол – земляной. Крыша – из дерева.
Бессмысленно было спрашивать, собираются ли они взаправду здесь жить; я вдруг понял, что на горе что-то существенно изменилось за этот год, и, конечно, не о “продлении детства” идет речь...
Я спустился в монастырь положить рюкзак в келье: келья представляла собой холодное и сырое помещение с пустыми проемами окон и дверей, завешенных целлофаном. На полу возле закопченного камина был сделан из сена и войлока топчан, на самодельных полках – посуда. Грубый деревянный стол, керосиновая лампа, плотницкий инструмент. Теплая одежда, прорезиненный комбинезон...
Мне надо было понять: во имя чего все это? Дня через два, когда я что-то уже начал понимать, я решился спросить Аркадия:
– Если монастырь все же организуется, кто в нем будет жить?
– Мы же и будем, – спокойно ответил Аркадий. – Потому что такие времена, мягко говоря, суровые, что даже просто человеком оставаться трудно. Проблематично... Тут даже не о монашестве речь: получится так получится. Знаешь, кто-то из святых сказал: “Настанут времена, когда в монастырях будет как в миру, а в миру – как в аду...” А мы не хотим ада и потому живем здесь, оставаясь пока мирянами...
В тот день я остался в монастыре на ночь. Перед сном по каменным ступенькам поднялся на самый верх, на крошечную площадку над разрушенной трапезной. Темное, без луны небо было усеяно крупными звездами. Казалось совершенно невероятным, что всего в нескольких километрах отсюда Коктебель, Судак, Феодосия. Море, нудистские пляжи, кафе, неумолчная музыка, расслабленность последних отдыхающих... Еще невероятнее казалась политика, Чечня...
Теперь я, кажется, понял... И если меня спросят, чего добились эти люди, живя здесь и просто делая тысячи повседневных, необходимых дел, я отвечу: “Радикального изменения смыслового поля, в центре которого оказывается проблема человека. А также изменения свойств времени”. Здесь оно не такое, как внизу, и уж заведомо не такое, как в Москве. Тут постоянно ловишь себя на счастливом чувстве, что времени нет и от восхода до заката ты волен думать самые неторопливые, самые главные мысли...
Когда субботним утром я поднимался к монастырю, меня лихо обогнала белая “Волга”, за рулем которой я, к удивлению своему, заметил человека в черной рясе. Это был отец Иеремия, большой поклонник автомобиля и быстрой на нем езды. Пока я прошел от сторожки до ворот монастыря, он уже успел распечь рабочих за недоброкачественность цемента. Мы обменялись приветствиями. Вдруг взгляд его, устремленный мимо меня, снова наполнился беспокойством, и неожиданно суровым тоном он почти крикнул:
– Вот вы! Где стоите, да? Там и стойте! Не двигайтесь! С собакой в храм не заходите!
Я обернулся: туристы. Обычное дело – машина, дама в шортах с эрдельтерьером на поводке...
А потом была служба. Войдя в храм, отец Иеремия совершенно преобразился, будто все страсти и негодования сразу отлетели от него. Он встал к нам спиной и, глядя на едва различимую, осыпавшуюся фреску Богоматери с Младенцем Иисусом, начал голосом твердым, но в то же время удивительно проникновенным читать молитву. Над ним на штукатурке купола зеленоватым кругом застыло небо, от древности растрескавшееся, побледневшее, но не утратившее своей чистоты. Он ни разу не обернулся, как будто один, стоя впереди своей паствы, от ее имени обращался к Богу. Но храм был пуст, если не считать меня и Аркадия.
Может быть, он читал молитву для него одного, зная, как труден путь этого человека, решившегося устраивать жизнь по-монашески прежде, чем устроен сам монастырь, решившегося жить по-божески, не имея для этого ничего, кроме веры. То есть той древней книги, которую может взять в руки каждый и, прочитав, сказать, что вся эта история с Христом замечательна, но в условиях современности не имеет практического значения. Или, как отец Иеремия и Аркадий, признать, что написанное больше, чем легенда, более того, побуждение к личному действию.
– Священничество – не работа, – подтвердил отец Иеремия. – Это призвание. Призвание вести за собой людей. Различать, где добро и где зло. И в этой борьбе добра со злом священник – воин. Воин Христа.
– А Аркадия вы считаете воином?
– Да, – он не замедлил с ответом, – конечно.
Я понял, что он прекрасно осознает, что делает Аркадий. Что монастырь, как и всякое большое дело, начинается с такого напряжения работы, с такого неуюта, с такой тяжести взаимного приноравливания людей друг к другу, что никакому благоразумию и здравому смыслу этого не осилить. Здесь нужно другое – полное самоотречение, неистовое желание вдохнуть жизнь в эти громады холодного камня... Монастырь ведь нужен всякой церкви. Это орган, которым церковь очищает свою кровь.
Втроем мы поднялись на поляну, где строится хижина. Отец Иеремия первым делом обревизовал огород:
– Картошку почему не сажаете? Зимой что будете кушать?
Коз похвалил. Посоветовал разводить кроликов. Потом оглядел дом:
– Это будет временное жилище? Ну, относительно временное – лет на сто, да? Только, слушай, основательно из палок не строят. Чем крышу будете крыть?
– Тут несколько вариантов, – чуть растерявшись, сказал Аркадий. – Можно дерном. Или черепицей, если удастся достать.
– Анекдот знаешь? – вдруг просветлел отец Иеремия. “Варианты есть, да куры все сдохли...” Так что я тебе пока несколько рулонов рубероида достану и ведра два битума. Хватит?
Расставаясь с Аркадием, обнимает его.
– Прощай, дорогой... – голос его искренний и растроганный.
Я наблюдал их рядом – отца Иеремию и Аркадия, священника и подвижника. Как сильно отличаются они друг от друга! Всего-то на семь лет отец Иеремия старше, а кажется – на целое поколение. Один спокоен, благообразен, житейски мудр. Другой – романтик с длинными, как у Фридриха Барбароссы, волосами, в грубых сапогах, с тесаком на поясе. Один уважаем и чтим всеми, желанный гость в каждом доме и полноправный хозяин дома своего. Другой со своей недостроенной хижиной, парой коз и огородом если не для большинства, то для очень многих по крайней мере смешон, чуть ли не жалок. Один живет в миру и не страшится мира, отец в семье, отец в церкви, председатель армянского землячества, на котором, помимо церковных, тысяча дел еще висит самых разных – и ничего. Отцу Иеремии наше время ничуть не кажется тяжелее или хуже другого: люди те же, и грехи их, и добродетели. А для Аркадия наш век – край времен, когда, для того чтобы оставаться человеком, необходимо придавить, прижать себя к земле подвигом и утруждением, чтоб устоять на ногах, чтоб не быть подхваченным, закруженным и поверженным вихрями времени.
Христианство и то и другое вмещает в себя. И если кому-то Аркадий и странен, то не отцу Иеремии. Они, священник и аскет, нуждаются друг в друге, как два голоса, опирающихся друг на друга в молитвенном пении, как два полюса одной загадки человеческой жажды святости...
Об Аркадии я узнал только, что вырос он в семье самой обычной для прошлого нашей страны. Мать – учительница. Отец – военный. Отлично учился, поступил в институт. А потом что-то случилось. Кризис системы. Всей. Он захипповал, был женат, работал на карадагской биостанции...
Любопытно, что из своего прошлого он воспользовался лишь четвертинкой армянской крови, крови деда, чтобы сотворить себе новую судьбу, которая отныне связана с Крымом. И с Арменией. Хотя какой он армянин? Когда в какой-то праздник он на армянском языке читал молитву, один мальчик засмеялся: “Неправильно говорит!”. Ему это больно, конечно, ибо, выбрав волей судьбы веру, по благовествованию апостола Фаддея полторы уже тысячи лет проповедуемую армянской церковью, он избрал и легенду себе, вступил в реку традиции, изливающуюся с самой Араратской горы, к которой пристал ковчег Ноя. А это большая и чистая глубина! В ней – послание царя Абгара Спасителю Христу с приглашением: “Мой город невелик и красив, его хватило бы для нас обоих...”. Воспользовавшись им, Иисус мог бы изменить весь ход мировой истории. В ней – монастыри, похожие на крепости, и монахи-воины, одинаково искусно владеющие кистью миниатюриста и острым мечом. В ней – культ каменного креста, единственного церковного украшения, которое невозможно уничтожить огнем, и культ книги как самого ранимого, как раз подвластного огню сокровища. В ней – свои святые, бережно хранимые традицией. И если мы, православные, первыми своими святыми почитаем Бориса и Глеба, которые предпочли смерть борьбе за власть, то не уступает им в кротости и армянский первый святой – Григорий, не возжелавший зла своему мучителю, царю Трдату...
Лишь пробыв несколько дней с Аркадием на горе Святого Креста, я осознал грандиозность его замысла – доказать, что время героев и подвижников не кончилось, что осталась еще Святая Земля, за которую стоит бороться, и заповеди Христа не потускнели со временем, а сияют на небе ослепительно, как звезды. И если мир считает иначе, то тем хуже для мира.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"