А был ли Лотман?

Дали мне тут на рецензию учебник Юрия Михайловича Лотмана по русской литературе. Что делать?
Хвалить как-то неудобно. Скажут: кто ты такой, чтобы хвалить Лотмана? Все равно как похлопать ободряюще по щеке какого-нибудь классика – как, помните, любопытно подмечено у Шекспира. Культурная невменяемость. Ругать – практически то же самое. Но вот чего Гете так и не смог понять (в силу своей исторической ограниченности)... Здрасьте, приехали. А ты кто такой?
Остается два выхода. Первый – не брать на рецензию учебник Юрия Михайловича Лотмана. Второй – обсудить его, как подернутые нафталином библиоманы обсуждают качество публикации: сам текст выносится за скобки как сакральный продукт, критикуются же сноски, ссылки, лакуны, шрифты, опечатки. По не интересующим читателя причинам эти два выхода меня не устраивают.
Всегда есть третий выход. В данном случае – найти такой ракурс, в котором я могу увидеть ЛОТМАНА не как крыса статую Свободы, а более или менее на равных. Как лотмана.
Исключая хулиганские варианты, жизнь подсказывает мне одну такую возможность: я бывший школьный учитель литературы с двузначным суммарным стажем. И в этом отношении превосхожу не только лотмана, но и пушкина с достоевским, вместе взятых. А между прочим, напрасно ухмыляетесь.
Для школьника изначально Юрий Михайлович Лотман просто дядя с усами, как и Михаил Юрьевич Лермонтов, согласно бессмертному наблюдению Косого, мужик в пиджаке. И наше придыхание надобно сообщить им не путем придыхания, а косвенными методами. Чтобы оно возникло изнутри. Через интерес-увлечение-любовь к настоящей литературе. Далее везде. И учитель литературы воспринимается лично мной как медиативная фигура, транслятор, поворачивающий товар выгодной, лакомой стороной, готовый к скептической, как бы хамской реакции клиента, к простым, но острым вопросам. И с этой точки зрения, в полном праве, я начал читать помянутый выше учебник, готовый и ругать его, и хвалить.

Дальше произошло странное. Готовность хвалить постепенно отсохла за ненадобностью, поводы же для ругани множились, крепли и росли. Примерно к трети учебника моя бедная память уже их не вмещала, пришлось прибегнуть к классификационным вольерам. К двум третям полный расчет по каждому отдельному вольеру, как и просто их список превысили разумный объем рецензии.
Примерно в 70 процентах текста учебника разговор идет вообще не о литературе, а об истории. Знаете, в учебниках истории после обстоятельного разбора войн и переворотов идет обыкновенно краткий подпараграф культура, где бегло перечисляются имена, заглавия и даты. Так вот, в рецензируемой книге чередуется так поданная культура с так же поданной историей: завоевания, крещения, даты, имена. Как будто в слегка модифицированной сказке о вершках и корешках нас с вами обманули и мужик, и медведь – и вот мы стоим с ботвой от репы в одной руке и с капустным корнем в другой. Плохо тут, грубо говоря, все. И что литература подана как функция исторического процесса. И что история унижена до простой схемы. И что схема сама до боли знакомая: как царь, так самодур и деспот; как поп, так мракобес; как революционер, так пламенный. (Я не утверждаю, что обратная схема умнее. Негатив и позитив всегда стоят один другого.) И, главное, не за что ухватиться именно в плане художественного восторга. Лично я прекрасно помню, как меня цепляли внутренние рифмы и фонетические переливы в “Молении Даниила Заточника”. Как врезались в память горькие слова Аввакума. А тут водоступные рассуждения о формировании и дроблении жанров, либо (извините) банальные, либо (опять извините) декларативно-спорные.
Идет, например, пассаж о том, что в таком-то веке произведения делились на церковные и светские, оригинальные и переводные, но еще не полностью разошлись на художественные и нехудожественные. Вроде бы понятно и верно. Но только вроде бы. Доверчивый учитель, взявшийся озвучить этот абзац, сразу, как (извините еще раз) фраер на нож, налетает на невинный вопрос ехидного отличника: а сформулируйте отличие художественного от нехудожественного. Учитель затрудняется синхронно со всем мировым литературоведением. А пока он мнется, следующий вопрос, стык в стык: а когда это разделение наконец свершилось? Иначе говоря, художественны или нет “Окаянные дни” Бунина, “Опавшие листья” Розанова, “Петербургские зимы” Иванова, “Архипелаг ГУЛАГ” Солженицына? Видишь ли, Юра... А если речь идет о том, что сейчас это разделение произошло хотя бы частично, а тогда – никак, то третий вопрос ниже пояса: а что же нехудожественного в народной песне или какой-нибудь сказке о Ерше Ершовиче? Садись, два.
Но это всё претензии еще на вменяемом уровне, а по мере чтения нарастает эмоция... как бы вам объяснить... помните, как гроссмейстер Бендер играл в шахматы с любителями в Васюках? Вот-вот, ощущения этих самых любителей. Гроссмейстер отдал ферзя. Сдаваться? Или подождать?
На стр. 47 автор учебника в эпиграфе к очередной главе цитирует Герцена:
“Пушкин убит на дуэли тридцати восьми лет.
...
Лермонтов убит на дуэли тридцати лет на Кавказе”.
Как тут быть? Чтобы уточнить 38 как 37, необходимо знать месяцы рождения и смерти солнца русской поэзии. Но чтобы как-то усомниться в лермонтовских 30, надо владеть вычитанием в рамках 2 класса. Как теперь поступать со школьником, пишущим в сочинении: “Лермонтов, как написано у Герцена, погиб тридцати лет”? Как вести себя декану католического учебного заведения, в новом учебнике “Закон Божий” под редакцией кардинала со ссылкой на Папу Римского, читающего: “Иисус Христос пал от рук фанатиков 36 лет”? Зачем сталкивать авторитеты с арифметическими азами? Что-то неминуемо падет.
Вы меня снова извините, что я так долго бьюсь с этой небольшой неточностью. Если бы она просто выпала из контекста остального, мы бы просто отметили ее как досадную оплошность. Но она, что страшно, выражает этот равнодушный контекст.
Книга насыщена округлыми банальностями, стилистически напоминающими обороты брежневских речей. Как-то тавтологически верно, но... ничего не сказано. С другой стороны, попадаются и какие-то неуклюжие абсурдизмы в духе Даниила Хармса. Примеры? Пожалуйста.
“Он (Ломоносов. – Л.К.) не уставал славить в своих стихах науку и просвещение” – стр. 37. В школьных сочинениях подобные фразы принято подчеркивать красной волнистой чертой.
“Сам он (Радищев. – Л.К.) в коротком стихотворении сказал, что проложил дорогу в Сибирь. По этой дороге потом пошли декабристы, Достоевский, Чернышевский и многие другие русские писатели” – стр. 42–43. Хармс. Будьте уверены, классные хохмачи не пропустят этого перла. Спасибо Радищеву. Или, как прозвучало в “Бриллиантовой руке”, приезжайте к нам на Колыму.
“Пушкин пришел в литературу как веселый нарушитель норм, он ломал литературные правила, как ребенок ломает игрушки, – с озорным хохотом” – стр. 76. Может быть, все-таки не Пушкин, а Сорокин и Вик. Ерофеев? Что такое особенно ломал Пушкин после Державина и Карамзина? Не больше других гениев; больше других построил. Да и пороть, наконец, этого ребенка!
На стр. 83 из документов (дневника П.И.Долгорукова) изолированно и бережно выхвачена цитата из двух слов: Пушкин смеялся ради торжествующего комментария: в церкви во время проповеди. – Ю.Л. Ну и что? Это роняет авторитет церкви? Делает Пушкина многограннее и человечнее? Вряд ли... Вот акционер Бреннер нагадил в Пушкинском музее. Ну и что?
“Поэтому любовная и политическая лирика для Пушкина не противостоят друг другу, а сливаются в едином идеале яркого и полного бытия” – стр. 118. Но где?! Это в песнях о Сталине 30-х годов сливаются, как два ведра отстоя, политическая и любовная лирика.
“Пушкин как художник-реалист стал учителем правды для всех русских писателей. Но не меньшую роль сыграл Пушкин как яркая гениальная личность” – стр. 122. Это уже Иртеньев. Так под хихиканье товарищей начинает ответ двоечник и слышит от учителя сакраментальное: давай ближе к делу.
Там же: “Полюбите его, и вы получите друга на всю жизнь – простого и умного, порой веселого, порой печального, всегда честного и мужественного”. Может быть, это все-таки не о Пушкине, а о Высоцком? Тогда ключевые слова простой и мужественный более или менее на месте.
Стр. 153 – о Печорине: “Это не комнатный романтик-мечтатель и не Гамлет, чья воля парализована сомнениями и рефлексией”. Согласитесь, краткая, но очень неглубокая трактовка Гамлета, особенно если вернуться к Шекспиру и освежить в памяти, сколько ярких поступков успел совершить этот инвалид с парализованной волей. Забавно также, что в этой оценке принца Гамлета автор учебника смыкается с одиннадцатилетним американским школьником из фильма “Последний герой боевика”, который представляет в роли Гамлета Шварценеггера. Но даже в голливудском фильме такая оценка дается с ироническим подтекстом.
Стр. 154 – о женских образах у Лермонтова: “К.Маркс в ранней работе сказал: “Ночная бабочка после захода общего для всех солнца ищет света ламп, зажигаемых отдельными лицами”. No comments.
Пожалуй, достаточно.
Что еще? Изумляет пропорциональное членение материала. Например, жизни и творчеству Карамзина уделено ровно треть страницы. На этом носовом платке не удалось даже упомянуть, что Карамзин написал “Историю государства Российского”. Для сравнения: столько же, если не больше места отведено описанию дуэли Лермонтова с Барантом, вообще не имеющей никакого отношения к литературе, или слезоточивым эпизодам из личной жизни Кондратия Рылеева. Описанию силлаботонической системы стихосложения посвящено ровно четыре строки. Похоже на тест для федерального агента: видели цветного мистера во встречном поезде метро? А теперь скажите, сколько у него пуговиц на рубашке.
Подозрительно, что автор учебника в той его части, которая предназначена для школьников, подробно и поглавно пересказывает сюжеты “Капитанской дочки”, “Медного всадника”, “Маскарада”, “Носа”, “Евгения Онегина” и т.п. Опыт показывает, что цель таких пересказов одна – замена чтения оригинала. Хорошо ли это? Подозрительно, что в той части учебника, которая предназначена для учителей, снова разжеваны общие места филологического словаря и актуализированы самые очевидные связи внутри текста. А ведь книга вышла уже после набоковских лекций о русской литературе или хотя бы после сборника ярких и внятных эссе Вайля и Гениса на ту же тему. Стоило ли позориться? И тут возникает интересный вопрос с оттенком детективщины.
А собственно, кто подлинный автор этого злосчастного учебника, которого у меня не поднялся палец на протяжении рецензии уверенно назвать Юрием Михайловичем Лотманом? Если не смотреть на имя и усы, возникает образ полустертого методиста из роно. И не очень уместная цитата из раннего Маркса – как-то это не Лотман в самом конце столетия.
А спросить не с кого. У книги, судя по выходным данным, нет ни составителя, ни ответственного редактора. Есть издатель, редактор, корректор, художник, то есть просто исполнители чьей-то безымянной воли, люди, работающие с рукописью. Но откуда взялась сама рукопись? Копирайт выглядит так: Ю.М.Лотман, 2000. То ли мистификация, то ли несмешная шутка с загробным оттенком.
А если это все-таки Лотман (чего не бывает?!), то я полностью согласен с аннотацией на задней стороне обложки: “Учебник... открывает перед читателем еще одну грань этого великого ученого” (курсив мой. – Л.К.). Так. Но без этой грани было как-то уютнее.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"