ПЕДАГОГИКА  Я. КОРЧАКА:

КАК ЛЮБИТЬ РЕБЕНКА
Надо воспитывать людей, а не ученых  (1900)
Беспощадно суровые требования предъявляют к ребенку те, кто вводит его в этот неизвестный ему, чуждый, навязанный историей и окружением мир знаний. Требуют внимания, сосредоточенности и систематичности.
Как же это чуждо душе ребенка, где живая наблюдательность, подвижность мотылька – закон, принцип, необходимость. Разве нельзя воспользоваться особенностями чувств ребенка, разве обучение ребенка, развитие его души должны быть разительным исключением из правила “Все согласно с природой”; разве нельзя из школьного периода убрать горечь, нельзя повернуть ребенка к жизни, позволив ему спрашивать и постепенно развивать его ум так, чтобы он сам захотел познать корень знаний?
Мы поверили в чудодейственную силу знаний. Назвали книгу единственным другом, науку – единственной возлюбленной, изучение – единственным наслаждением, поиски истины – единственной целью жизни.
А может, людям, не книгам, следовало посвятить жизнь? Что дали нам знания взамен загубленного здоровья и ушедшей безвозвратно юности? Не обеспечили нам материальных выгод; мы скверно оплачиваемые работники богатых. Ловкие невежи завладели плодами наших трудов, оттеснив нас от влияния на массы. Мы же с любой идеей, любым продуктом нашего труда вынуждены обращаться к ним с просьбой о поддержке, в страхе, захотят ли взглянуть благосклонно на плоды наших многолетних усилий.
Работа для общества требует прежде всего здоровья, силы воли, сильно развитого альтруизма, глубокого чувства долга, знания жизни и людей, а потом уже знаний как таковых. Прежде всего следует научить ребенка смотреть, понимать и любить, а потом только учить его читать; юношу следует научить хотеть и мочь действовать, а не только много знать.

Наш ученик не может быть ученым, не будучи одновременно учителем  (1908)
Отдел науки в нашей школе, изолированный от шума и гама жизни, не теряет с ней связи. Наши историки работают в общей библиотеке, естественники предпочитают лаборатории общих отделений школы, техники – слесарные мастерские.
Факты для своих трудов они черпают из книг, но они испытывают потребность в живых людях вокруг, которые будут пользоваться их работой.
Наш ученик не может быть ученым, не будучи одновременно учителем. Он должен знать, что кто-то интересуется его работой и станет ее продолжать, должен видеть своего преемника, чтобы быть уверенным, что не умрет, и слушателя, чтобы не чувствовать себя одиноким.
Так создаются эти исполненные благородства школы, богатые не числом учеников, а сплоченностью и напряжением духовной жизни.
В нашей школе есть сотни школ, и многочисленна уже та, которая насчитывает человек шесть…
Жизнь ставит слишком много вопросов, оттенки человеческого духа слишком разнообразны, чтобы на одном пиру собирать целые толпы.
И есть ученики, которые, несмотря на все, не укладываются ни в одну из тысяч ячеек нашей школьной сети, выламываются из каждой среди тысяч программ – создают, или готовятся создать, или только тоскуют по собственной, туманной, неопределенной, отдаленной. И даже этих немногих наша школа не сбивает с пути. Если они и не дают от себя ничего, что можно было бы заключить в книгу как реальную позицию, но они дают – свою тоску. В их мистическом ожидании чуда мы находим элементы собственной души и – идем дальше собственной прямой дорогой.
У нас есть свои математики и нет – сбившегося с пути.

Познай себя прежде, чем захочешь познать детей  (1919)
Воспитатель не понимает, не знает ребят. Плохо ему.
А ты лучше порадуйся, о воспитатель! Ты уже отбрасываешь предвзятое сентиментальное представление о детях. Сам того не понимая, ты уже на правильном пути.
Будь самим собой, ищи собственный путь. Познай себя прежде, чем захочешь познать детей. Прежде чем намечать круг их обязанностей, отдай себе отчет в том, на что ты способен сам. Ты сам тот ребенок, которого должен раньше, чем других, узнать, воспитать, научить.
Будь самим собой и присматривайся к детям тогда, когда они могут быть самими собой. Присматривайся, но не предъявляй требований. Тебе не заставить живого, задорного ребенка стать сосредоточенным и тихим; недоверчивый и угрюмый не сделается общительным и откровенным; самолюбивый и своевольный не станет кротким и покорным.
А ты сам?
Если ты не обладаешь внушительной осанкой и здоровыми легкими, ты напрасно будешь призывать шумную ораву к порядку. Но у тебя добрая улыбка и терпеливый взгляд. Не говори ничего: может быть, они сами успокоятся? Дети ищут свой путь.

Уважайте, если не почитайте, чистое, ясное, непорочное, святое детство! (1929)
Ребенок не глуп; дураков среди них не больше, чем среди взрослых. Уважайте его незнание!
У ребенка есть будущее, но есть и прошлое: памятные события, воспоминания и много часов самых доподлинных одиноких размышлений. Уважайте труд познания!
Уважайте неудачи и слезы! Не только порванный чулок, но и поцарапанное колено, не только разбитый стакан, но и порезанный палец, синяк, шишку – а значит, боль. Непривычные к боли, обиде, несправедливости, дети глубоко страдают и потому чаще плачут, но даже слезы ребенка вызывают шутливые замечания, кажутся менее важными, сердят. Слезы упрямства и каприза – это слезы бессилия и бунта, отчаянная попытка протеста, призыв на помощь, жалоба на халатность опеки, свидетельство того, что детей неразумно стесняют и принуждают, проявление плохого самочувствия и всегда – страдание.
Уважайте собственность ребенка и его бюджет. Ребенок делит со взрослыми материальные заботы семьи, болезненно чувствует нехватки, сравнивает свою бедность с обеспеченностью соученика, беспокоится из-за несчастных грошей, на которые разоряет семью. Он не желает быть обузой. А ведь хотелось бы и дать что-либо на память близкому другу, и купить пирожное, и одолжить соученику. Столько существенных нужд желаний и искушений – и нет! Не вопиет ли факт, что в судах для малолетних преобладают именно дела о кражах? Недооценка бюджета ребенка мстит за себя – и наказания не помогут. Собственность ребенка – это не хлам, не мнимые, а подлинные сегодняшние заботы и беспокойства, горечь и разочарования юных лет.
Ребенок растет. Растет днем и ночью, и когда спит, и когда бодрствует, и когда весел, и когда печален, когда шалит и когда стоит перед тобой и кается. То ему надо бегать – так, как дышать, – бороться, поднимать тяжести, добывать; то затаиться, грезить, предаться грустным воспоминаниям. Усталость, недомогание (боль, простуда), жарко, холодно, сонливость, голод, жажда, недостаток чего-либо или избыток, плохое самочувствие – все это не каприз и не школьная отговорка. Уважайте тайны и отклонения тяжелой работы роста!
Уважайте текущий час и сегодняшний день! Как ребенок сумеет жить завтра, если мы не даем ему жить сегодня сознательной ответственной жизнью? Не топтать, не помыкать, не отдавать в рабство завтрашнему дню, не остужать, не спешить, не гнать.
Уважайте каждую отдельную минуту, ибо умрет она и никогда не повторится, и это всегда всерьез; раненая – станет кровоточить, убитая – тревожить призраком дурных воспоминаний. Позволим детям упиваться радостью утра и верить. Именно так и хочет ребенок. Ему не жаль времени на сказку, на беседу с собакой, на игру в мяч, на подробное рассматривание картинки, на перерисовку буквы, и все это любовно. Он прав.

КАК ЛЮБИТЬ РЕБЕНКА
Хороший воспитатель от плохого отличается количеством сделанных ошибок и причиненного детям вреда (1919)
Если хочешь быть надзирателем, можешь ничего не делать. Но если ты воспитатель, у тебя шестнадцатичасовой рабочий день без перерывов и без праздников, день, состоящий из работы, которую нельзя ни точно определить, ни заметить, ни проконтролировать, и из слов, мыслей, чувств, имя которым – легион.
Воспитатель, так же как и надзиратель, хорошо знает, что, если ударить по глазу, ребенок может ослепнуть, что ему постоянно угрожает перелом руки или вывих ноги, но помнит и многочисленные случаи, когда ребенок едва не лишился глаза, чуть не выпал из окна, сильно ушиб, а мог сломать ногу, что действительные несчастья относительно редки, а главное, застраховать от них невозможно.
Чем ниже духовный уровень воспитателя, бесцветнее его моральный облик, больше забот о своем покое и удобствах, тем больше он издает приказов, диктуемых якобы заботой о благе детей.
Воспитатель, который не хочет неприятных сюрпризов и не желает нести ответственность за то, что может случиться, – тиран.
Тираном станет и воспитатель, неумело заботящийся о нравственности детей.
Болезненная подозрительность может зайти так далеко, что уже не детей разного пола и не любых двоих уединившихся ребят, а собственные руки ребенка мы будем считать врагами.
Когда-то, где-то, кто-то безымянный продиктовал запрет: не держать руки под одеялом.
Если в комнате тепло, ребенок не только руки, он весь раскроется. И если он сонный, он через пять минут спит. И сколько еще подобных бессмысленных подозрений, основанных на незнании ребенка!
Раз я заметил, как несколько старших мальчиков, таинственно пошептавшись, повели детей в уборную. Малыши возвращались в сильном смущении. Мне стоило больших усилий усидеть на месте и продолжать писать. А забава была невинная. Один из ребят (он работал у фотографа) накрыл фартуком коробку из-под сигар; желающих сниматься он устанавливал у стенки, под краном, и, когда малыши с приятным выражением лица ждали, что их сейчас снимут, им по счету “три” пускали на голову струю холодной воды.
Превосходный урок разумной осторожности для малышей! Облитые водой, они больше уже не пойдут в уборную по первому таинственному приглашению.
Воспитатель, слишком односторонне следящий за нравственностью детей! Боюсь, у тебя самого не все благополучно.

Переплести две одинаково зрелые минуты своей и его жизни  (1929)
Мы наивно боимся смерти, не осознавая, что жизнь – это хоровод умирающих и вновь рождающихся мгновений. Год – это лишь попытка понять вечность по-будничному. Мир длится столько, сколько улыбка или вздох. Мать хочет воспитать ребенка. Не дождется! Снова и снова иная женщина иного встречает и провожает человека.
Мы неумело делим годы на более зрелые и менее зрелые; а ведь нет незрелого сегодня, нет никакой возрастной иерархии, никаких низших и высших рангов боли и радости, надежды и разочарований.
Играю ли я или говорю с ребенком – переплелись две одинаково зрелые минуты моей и его жизни; и в толпе детей я всегда на миг встречаю и провожаю взглядом и улыбкой какого-нибудь ребенка. Сержусь ли, мы опять вместе – только моя злая, мстительная минута насилует его важную и зрелую минуту жизни.
Отрекаться во имя завтра? А чем оно так заманчиво? Мы всегда расписываем его слишком яркими красками. Сбывается предсказание: валится крыша, ибо не уделено должного внимания фундаменту здания.

Насколько большего понимания требует воспитание группы детей! (1929)
Существует ложное обвинение, что от дружеского обращения ребята наглеют и ответом на доброту будут недисциплинированность и беспорядки.
Но не станем называть добротой беспечность, неумение и беспомощную глупость. Бывает, учитель заигрывает с детьми, хочет быстро, дешево, без труда вкрасться в доверие. Хочет порезвиться, если в хорошем настроении, а не кропотливо организовывать жизнь коллектива. Бывает, честолюбцу кажется, что легко переделать человека, убеждая и ласково наставляя: стоит лишь растрогать и выманить обещание исправиться. Бывает, напоказ – друзья, на словах – союзники, на деле.
Годы работы все очевиднее подтверждали, что дети заслуживают уважения, доверия и дружеского отношения, что нам приятно быть с ними в этой ясной атмосфере ласковых отношений, веселого смеха, первых бодрых усилий и удивлений, чистых, светлых и милых радостей, что работа эта живая, плодотворная и красивая.
Одно лишь вызывало сомнение и беспокойство.
Отчего подчас самый надежный – и подведет? Отчего – правда, редко, но бывают – внезапные взрывы массовой недисциплинированности всей группы?
Я упорно искал и постепенно находил ответ.
1. Если воспитатель ищет в детях черты характера и достоинства, которые кажутся ему особо ценными, если хочет сделать всех на один лад, увлечь всех в одном направлении, его введут в заблуждение: одни подделываются под его требования, другие искренне поддадутся внушению – до поры до времени. А когда выявится действительный облик ребенка, не только воспитатель, но и ребенок болезненно ощутят свое поражение. Чем больше старание замаскироваться или повлиять – тем более бурная реакция; ребенку, раскрытому в самых своих доподлинных тенденциях, уже нечего терять.
2. Одна мера оценки у воспитателя, другая у ребят: и он, и они видят душевное богатство; он ждет, чтобы это душевное богатство развилось, а они ждут, какой им будет прок от этих богатств уже теперь: поделится ли ребенок, чем владеет, или сочтет себя вправе не дать – гордый, завистливый эгоист, скряга! Попав в изоляцию, ребенок широким жестом хочет купить благосклонность у своего ребячьего общества, которое радостно встречает перемену. Не вдруг испортился, а, наоборот, понял и исправился.
3. Все подвели, всем скопом обидели.
Я нашел объяснение в книжке о дрессировке зверей – и не скрываю источника. Лев не тогда опасен, когда сердится, а когда разыграется, хочет пошалить; а толпа сильна, как лев…
Решение надо искать не столько в психологии, сколько – и это чаще – в медицине, социологии, этнологии, истории, поэзии, криминалистике, в молитвеннике и в учебнике по дрессировке.
4. Ребенка может опьянить кислород воздуха, как взрослого водка. Возбуждение, торможение центров контроля, азарт, затмение; как реакция – смущение, неприятный осадок – изжога, сознание вины. Наблюдение мое клинически точно. И у самых почтенных граждан может быть слабая голова.
Не порицать: это ясное опьянение детей вызывает чувство растроганности и уважения, не отделяет и разделяет, а сближает и делает союзниками.
Не раздражаюсь, не выхожу из себя, не сержусь и не возмущаюсь, если наперед знаю реакцию
(1942)
Незабываемо зрелище просыпающейся спальни. Отяжелевшие взгляды и движения или внезапный прыжок с постели. Этот протирает глаза; этот обтирает рукавом рубашки уголки рта; этот почесывает ухо, потягивается и, держа в руке какую-нибудь часть одежды, замирает, уставившись в одну точку.
Живо, флегматично, ловко, неуклюже, уверенно, робко, точно, небрежно, осмысленно или автоматически.
Это – тесты: сразу видно, каков парень и почему у него так всегда или именно сегодня.
Лектор комментирует фильм:
“Пожалуйста, присмотритесь внимательно, – водит он указкой, словно по карте, – недружелюбные взгляды этих двоих направо говорят о том, что они не любят друг друга и кровати их не должны стоять рядом.
Прищуривание глаз вон того – верное доказательство близорукости.
Не верьте в выносливость этого малыша: чувствуется напряжение, перебои в темпе, паузы при очевидной, казалось бы, спешке. Может быть, он поспорил, предупредил и бежит взапуски с тем вот, налево, на которого он то и дело поглядывает.
А этому я предсказал плохой день. Во время умывания, уборки постели или утреннего завтрака, через минуту или через час он поссорится, подерется, невежливо ответит воспитателю”.
Не раздражаюсь, не выхожу из себя, не сержусь и не возмущаюсь, если я наперед знаю реакцию.
Сегодня класс будет беспокойный, потому что первое апреля – жара – через три дня экскурсия – через неделю праздник – у меня голова болит.
Воспитатель, который не знает этого, просто безграмотен и кретин, если не понимает.

Не отказывай, если ребенок просит повторить ему сказку еще и еще (1942)
Для некоторой группы детей, быть может, более многочисленной, чем мы думаем, представление должно состоять из одного лишь многократно повторяемого номера.
Один слушатель – часто многочисленная и благодарная аудитория. Не потеряешь время напрасно.
Старые няньки и печники – часто лучшие педагоги, чем дипломированная воспитательница.
Ведь и взрослые кричат “бис”!
Бис!
Одна и та же без конца повторяемая сказка – словно соната, словно любимый сонет, словно скульптура, без которой тебе день не в день, сер и бесцветен.

Корчак мог выйти из гетто в любую минуту, хотя бы со мной, когда я пришел к нему, имея пропуск на два лица. Корчак взглянул на меня так, что я съежился. Видно было, что он не ждал от меня подобного предложения… смысл ответа доктора был такой… не бросишь же своего ребенка в несчастье, болезни, опасности. А тут двести детей. Как оставить их одних в запломбированном вагоне и в газовой камере? И можно ли все это пережить?      И.Неверли После войны по миру прошла легенда о Корчаке. Скорбная и правдивая, она на время заслонила от нас невысокого человека с детскими голубыми глазами, застенчивого и одновременно наделенного железной волей. Не святого – он не любил высоких слов, – а просто человека, подвиг которого продолжался не только несколько последних часов или дней, а больше полстолетия, с семи лет, когда он впервые (как все дети, сердцем, а не умом) понял, что сделать мир счастливым без создания справедливой школы нельзя.      А.Шаров

КАК ЛЮБИТЬ РЕБЕНКА
Пусть вас никогда не покидает сознание, что вы можете ошибаться (1919)
Воспитатель говорит: “Мой метод, мой взгляд”. И он вправе так говорить, даже если имеет слабую теоретическую подготовку и всего несколько лет работал. Даю ему право даже на то, что является самым трудным и рискованным: право предрекать, предсказывать, что выйдет из данного ребенка.
Но пусть его никогда не покидает сознание, что он может ошибаться. Пусть ни один из его взглядов не станет ни непререкаемым убеждением, ни убеждением навсегда. Пусть сегодняшний день всегда будет только переходом от суммы вчерашних наблюдений к завтрашней, еще большей.
И только тогда воспитатель полюбит ребенка разумной любовью, заинтересуется его духовной сущностью, потребностями и судьбой. Чем ближе он станет ребенку, тем больше заметит в нем черт, достойных внимания. И в исследовании найдет и награду, и стимул к дальнейшему исследованию, к дальнейшим усилиям.

Детский возраст – важные годы в жизни человека  (1929)
Есть как бы две жизни: одна важная и почтенная, а другая – снисходительно нами допускаемая, менее ценная. Мы говорим: будущий человек, будущий работник, будущий гражданин. Что они еще только будут, что потом начнут по-настоящему, что всерьез это лишь в будущем. А пока милостиво позволяем им путаться под ногами, но удобнее нам без них. Существует ли жизнь в шутку?
Нет! Дети были, и дети будут. Дети не захватили нас врасплох и ненадолго. Дети – не мимоходом встреченный знакомый, которого можно наспех обойти, отделавшись улыбкой и поклоном.
Дети составляют большой процент человечества, населения, нации, жителей, сограждан – они наши верные друзья. Есть, были, будут.

Задача воспитателей – завоевать для ребенка право быть ребенком (1929)
Какова роль наших воспитателей? Каков их участок работы?
Страж стен и мебели, тишины во дворе, чистоты ушей и пола; пастух, который следит, чтобы скот не лез в потраву, не мешал работе и веселому отдыху взрослых; хранитель рваных штанов и башмаков и скупой раздатчик каши. Страж льгот взрослых и ленивый исполнитель их дилетантских капризов.
Ларек со страхами и предостережениями, лоток с моральным барахлом, продажа на вынос денатурированного знания, которое лишает смелости, запутывает и усыпляет, вместо того чтобы пробуждать, оживлять, радовать. Агенты дешевой добродетели, мы должны навязать детям почитание и покорность и помогать взрослым расчувствоваться и приятно поволноваться. За жалкие гроши созидать солидное будущее, обманывать и утаивать, что дети – это масса, воля, сила и право.
Врач вырвал ребенка из пасти у смерти, задача воспитателей дать ему жить, завоевать для него право быть ребенком.
Исследователи решили, что человек зрелый руководствуется серьезными побуждениями, ребенок – импульсивен; взрослый – логичен, ребенок – во власти прихоти, воображения; у взрослого есть характер и определенный моральный облик, ребенок запутался в хаосе инстинктов и желаний. Ребенка изучают не как отличающуюся, а как низшую, более слабую и бедную психическую организацию. Будто все взрослые – ученые-профессора.
А взрослый – это сплошной винегрет, захолустье взглядов и убеждений, психология стада, суеверие и привычки, легкомысленные поступки отцов и матерей, взрослая жизнь сплошь от начала и до конца безответственна! Беспечность, лень, тупое упрямство, недомыслие, нелепости, безумство и пьяные выходки взрослых…
…И детская серьезность, рассудительность и уравновешенность, солидные обязательства, опыт в своей области, капитал верных суждений и оценок, полная такта умеренность требований, тонкость чувств, безошибочное чувство справедливости.
Давайте требовать уважения к ясным глазам, гладкой коже, юному усилию и доверчивости. Чем же почтеннее угасший взор, покрытый морщинами лоб, жесткие седины и согбенная покорность судьбе?
Восход и закат солнца. Утренняя и вечерняя молитва. И вдох, и выдох, и сокращение, и расслабление сердца.
Внимание: современную жизнь формирует грубый хищник, homo rapax: это он диктует методы действий. Ложь – его уступки слабым. Фальшь – почет старцу, равноправие женщины и любовь к ребенку. Скитается по белу свету бездомная Золушка – чувство. А ведь именно дети – князья чувств, поэты и мыслители.

Дети – поэты и философы  (1930)
Поэт – это такой человек, который сильно радуется и сильно горюет, легко сердится и крепко любит, который глубоко чувствует, волнуется и сочувствует. И дети такие.
А философ – это такой человек, который глубоко вдумывается и обязательно желает знать, как все есть на самом деле. И опять дети такие.
Детям трудно самим сказать, что они чувствуют и о чем думают, ведь приходится говорить словами. А еще труднее написать.
Это рассказ пятилетнего Виктора. Рассказ этот трудно понять потому, что Виктор спешил и, когда он говорил о том, как солдат убивал собаку Фокса, у него даже слезы выступили на глазах.
“Яблоки – я вижу яблоки – маленькие такие – а деревья такие большие – можно лечь и качаться – и был такой песик – и как одно яблоко упадет! – а он лежит и спит – мама пошла – а я хочу сам – и там стул – а песик – какой-то другой песик – и так его укусил – зубы у него острые – преострые – значит, спит он, а он его укусил – песика надо побить за то, что он его укусил – а там хозяйка – а у него такие зубы – я забыл, его звали – Фоксом его звали – и он укусил – кр-р-овь! – он грыз кость – Фокс, пшол, пшол вон – а он вытаращил глаза и укусил – я бросил ему яблоко – сорвал с дерева и далеко бросил – жесткое такое, а сладкое, как не знай что – а он только понюхал – а потом пришел солдат – бац в песика – бац, такой славный – славный – славный”.Такова поэзия юных.

Использованы фрагменты из книг Я.Корчака:

Дети и воспитание,
Дневник,
Как любить ребенка,
Научный отдел,
Правила жизни,
Право ребенка на уважение

“Господин директор, позвольте объяснить...
”Я никому не говорю, что был взрослым
Делаю вид, что всегда был мальчиком, и жду, что из этого выйдет.
Жду, когда мама отрежет мне хлеба, будто я сам не могу. Мама спрашивает, сделал ли я уроки. Говорю, что да, сделал, а как на самом деле – не знаю.
Я взглянул на часы и сразу отвернулся, чтобы себя не выдать. А вдруг тот мальчик не умел узнавать время?
Интересно, что будет в школе, каких я там встречу товарищей? Заметят ли они что-нибудь или будут думать, что я уже давно хожу в школу? Странно, что я знаю, в какую мне школу идти, на какой она улице. Знаю даже, что наш класс на втором этаже, а я сижу за четвертой партой около окна. А рядом со мной Гаевский.
Иду, размахиваю руками, марширую. Легким шагом, выспавшийся. Совсем не так, как когда был учителем. Смотрю по сторонам. Ударил рукой по железной вывеске. Сам не знаю, зачем я это сделал. Холодно, даже пар изо рта идет. Нарочно дышу так, чтобы было побольше пара. Мне приходит в голову, что я могу засвистеть как паровоз. И начать пускать пар, и бежать, а не идти. Но я как-то стыжусь. Ну а, собственно, чего? Для того ведь я и хотел снова стать маленьким, чтобы мне было весело.
Но сразу как-то нельзя. Сначала надо ко всему присмотреться.
Идут ученики и ученицы, идут взрослые. Я смотрю, кто из них веселее. И эти идут спокойно, и те спокойно. Понятно: ведь на улице нельзя шалить. Да и не расшевелились еще. Я – другое дело: ведь я всего один день как стал ребенком, мне весело.
И как-то странно. Словно я стыжусь чего-то...
Ничего. В первый день так и должно быть. Потом привыкну.

Пожалуй, я буду учиться лучше всех
Потому что я ведь уже один раз кончал школу. Правда, позабыл кое-что, но одно дело вспоминать, а другое – учить заново.
Учительница объясняет грамматическое правило, а я его давно знаю. Учительница велит нам писать, а я – раз и написал. Написал и сижу. Учительница заметила, что я ничего не делаю, спрашивает:
– А ты почему не пишешь?
Я говорю:
– Я уже написал.
– Покажи-ка, что ты там написал, – говорит учительница, и видно, что она раздражена.
Я иду к учительнице и показываю ей тетрадь.
– Да, хорошо, но одну ошибку ты все-таки сделал.
– Где? – спрашиваю я, словно удивляясь.
Я нарочно сделал ошибку, чтобы учительница не догадалась, что я уже один раз закончил школу.
Учительница говорит:
– Поищи сам, где ошибка. Ели бы ты так не спешил, мог бы совсем хорошо написать.
Я возвращаюсь на свое место и делаю вид, что ищу ошибку. Притворяюсь, что очень занят.
Придется мне выполнять задания помедленней, но только вначале. Потом, когда я уже буду лучшим учеником в классе, учителя привыкнут к тому, что я способный.
Однако я начинаю скучать. Учительница спрашивает:
– Нашел ошибку?
Я говорю:
– Нашел.
– Ну-ка покажи.
Учительница говорит:
– Да, верно.
И тут звонок.
Звонок – значит перемена. Передышка. Дежурный выгоняет всех из класса и открывает окна.
А мне что делать? Странно мне показалось, что я буду носиться по двору с мальчишками. Но я пробую, не отстаю от других!
Здорово, весело. Ну и здорово!

КАК ДАВНО Я НЕ БЕГАЛ!
Когда я был молодым, то пускался даже, бывало, вдогонку за трамваем или поездом. Иногда я дурачился с детьми у знакомых. Делал вид, что хочу их поймать, да не могу – убегаю. Это когда я был молодым. Потом уж я не спешил. Ушел у меня из-под носа трамвай – подожду другого. А когда я в шутку догонял ребенка, то сделаю несколько шагов и топаю ногами на одном месте. А он-то бежит изо всех сил и только издали оглянется. Или бегает вокруг меня, описывая большие круги, а я кружусь на одном месте и делаю вид, что сейчас брошусь в погоню. Он думает, что если бы я захотел, то сразу бы его поймал, потому что я взрослый. А я не могу. Силы-то у меня есть, да сердце сразу стучать начинает. И по лестнице я уже взбирался медленно, и если высоко было, то отдыхал по дороге.
А теперь мчусь так, что ветер в ушах свистит. Я вспотел, но это ничего. Хорошо, весело. Я даже подпрыгнул от радости и крикнул:
– Как здорово быть маленьким!
Но тут же испугался и оглянулся – не слышал ли кто? А ведь могут подумать, что раз я так радуюсь – значит, не всегда был маленьким.
Ведь для детей бег – как верховая езда, галопом, “с вихрями споря”. Ничего не помнишь, ни о чем не думаешь, ничего не видишь – только жизнь ощущаешь, полноту жизни. Чувствуешь, что в тебе и вокруг тебя воздух.
Догоняешь ли, убегаешь ли – все равно! Быстрее! Снова мчусь стремглав, чтобы быть первым. Чудом не натыкаюсь на ребят, преодолеваю преграды. Порог школы, хватаюсь рукой за перила – и вверх по лестнице. Не оглядываюсь, чувствую, что оставил его далеко позади. Победа!
И со всего размаха в узком коридоре – бац на директора! Директор чуть не упал.
Я видел директора, но остановиться уже не мог. Совсем как машинист, шофер или вагоновожатый.

В эту минуту я понял, что детей обвиняют несправедливо
Они не виноваты – это случай, несчастье, но не вина. Может быть, я и в самом деле утратил сноровку? Боже, столько лет, столько лет!
Я мог бы смешаться с толпой ребят, потому что все бежали. Но ведь только я первый день ученик.
И я, как дурак, остановился. Даже не сказал: “Простите”... А директор схватил меня за ворот и как встряхнет! Даже голова у меня заболталась... И такой злой...
– Как тебя зовут, шалопай?
Я замер. Сердце так колотится, что слова выговорить не могу. Он знает, что я не нарочно, – значит, должен простить. Но, с другой стороны, так, с размаху, налететь на директора... Он ведь мог упасть, расшибиться. Я хочу что-нибудь сказать, но язык прилипает к гортани. А директор опять встряхнул меня и кричит:
– Будешь ты отвечать или нет? Я спрашиваю, как твоя фамилия?
А вокруг уже толпа, все смотрят. И мне стыдно, что собралось столько народу. Тут как раз учительница проходила, прогнала всех в класс. Я один остался. Опустил голову, точно преступник.
– Или в учительскую!
Я говорю тихо:
– Господин директор, позвольте объяснить.
А директор:
– Ну, что там еще объяснять! Почему сразу не отвечал, когда я фамилию спрашивал?
Я говорю:
– Стыдно было: все стоят, смотрят.
– А носиться как угорелый тебе не стыдно? Придешь завтра с матерью.
Я заплакал. Слезы сами катятся, как горох. Даже в носу мокро. Директор посмотрел, и, видно, ему меня жалко стало.
– Вот видишь, – говорит, – как плохо баловаться, потом плакать приходится.
Если бы я сейчас извинился, он бы простил. Но мне стыдно просить извинения. Мне хочется сказать: “Накажите меня, пожалуйста, как-нибудь по-другому, зачем маму огорчать”. Хочется, да сказать не могу, слезы мешают.
– Ладно, иди в класс, урок начался.
Я поклонился, иду. В классе опять все смотрят. И учительница смотрит. А Марыльский меня сзади подталкивает:
– Ну, что?
Я не отвечаю, а он снова:
– Что он тебе сказал?
Я разозлился. Ну что он пристает, какое ему дело?
Учительница говорит: – Марыльский, прошу не разговаривать.
Наверное, учительнице тоже хотелось, чтобы он оставил меня в покое. Видно, поняла, что у меня горе, – за весь урок ни разу не вызвала.

А я сижу и думаю
Мне о многом надо подумать. Сижу, не слушаю, не знаю даже, про что говорят. А это как раз арифметика.
Ребята подходят к доске, пишут, стирают. Учительница взяла мел и что-то говорит, объясняет. Я хуже глухого. Потому что я и не слышу, и не вижу. И даже вида не делаю, что понимаю.
Учительница, наверное, сразу догадалась, что я не слушаю. Должно быть, добрая, другая назло бы вызвала. Теперь я понимаю, почему у детей, когда им что-то одно не удастся, и другое не ладится. Сразу веру в себя теряешь. А должно бы быть так: один накричит, а другой похвалит, ободрит, утешит. Да и надо ли кричать? Сам не знаю... Может быть, надо, а может быть, и нет.
А я как делал, когда был учителем? Разное бывало. Ну хорошо, налетел я на директора, и он схватил меня за шиворот. А что еще мог он сделать? Разозлился, потом успокоился. Только вот простил ли?
Сказал: “Иди в класс”.
И не знаю, приходить ли мне завтра с мамой или нет.
И вот я думаю:
Всего лишь несколько часов я ребенок, а как много уже пережил.
Два раза мне пришлось испытать страх: один раз, когда у меня Ковальский тетрадку взял, другой раз – с директором. А ведь с директором это еще не все, и я не знаю, как мне быть.
Ну и натерпелся же я стыда, когда меня, как вора, за шиворот держали. Взрослого ведь никто не хватает за шиворот и не трясет, когда он нечаянно кого-нибудь толкнет. Правда, взрослые осторожнее ходят, но все-таки иногда это с ними случается.
Но ведь детям не запрещается бегать?
Странно, что мне никогда это не приходило в голову, когда я был большим.
Всего лишь несколько часов я ребенок, и уже первые слезы. Да и теперь, хотя глаза у меня сухие, на сердце обида.
И это еще не все. Ведь я и упасть успел. Спускаю чулок, смотрю: кожа на коленке содрана – не в кровь, но больно. Вернее, не больно, а саднит. Сперва я этого и не почувствовал, а теперь, когда сижу вот так, и на душе у меня горько...
Всего только два часа, как я ученик, а учительница уже сделала мне замечание, чтобы я не вертелся и сидел спокойно.
А что было бы, если бы она знала, что я дал списать примеры? Что было бы, если бы она сказала мне: “Повтори”?
Я не слушаю. Ничего не слушаю. А в классе надо не только спокойно сидеть, но и знать, что делается вокруг.
Значит, я и обманщик, и невнимательный, и бегаю точно угорелый, а все только потому, что я – снова ребенок. А если так, то, может быть, лучше бы оставаться взрослым?
И мне стало жалко ту лошадь, которая не могла сдвинуть воз, потому что была плохо подкована, а воз тяжелый, и у нее копыта по льду скользили.
Я еще немного подумал о лошади, потом снова вернулся к своим мыслям.
А было ли мне лучше, когда я был большим? Может быть, директор еще и простит. По коридору я теперь буду осторожно ходить. Может быть, и в самом деле ночью выпадет снег? А я так тоскую по снегу, словно он мне брат родной.
Глянул я в окно – солнца не видно, такая метель. Не помню, побились ли они об заклад насчет снега. И я подумал, что в Америке взрослые тоже любят по всякому случаю биться об заклад.
Может быть, дети и в самом деле не так уж сильно отличаются от взрослых?
А за окном туча еще больше стала, черная. И мне пришло в голову: “Ребенок словно весна. То солнце выглянет – и тогда ясно и очень весело и красиво. То вдруг гроза – блеснет молния и ударит гром. А взрослые словно всегда в тумане. Тоскливый туман их окружает. Ни больших радостей, ни больших печалей. Все как-то серо и серьезно. Ведь я помню. Наша радость и тоска налетают как ураган, а их – еле плетутся”.
Это сравнение мне понравилось. Да, если бы даже я не мог снова измениться, я предпочел бы еще побыть ребенком.
И мне стало так хорошо и спокойно, как бывает, когда выйдешь вечером в поле, а ветерок ласково треплет тебя по лицу – словно кто рукой прикоснулся. А на небе звезды. И все спит. И запах поля и леса.
И еще я не рассказал...
...как мне на уроке хотелось пить. А учитель выйти не позволил.
– Скоро будет звонок, тогда напьешься!
Учитель прав. Но я ребенок, я теперь по-другому меряю время. У меня теперь другие часы, другой календарь. День мой – вечность, которая делится на короткие секунды и долгие столетия. Нет, не десять минут мне хотелось пить!
Я забыл рассказать, что товарищ разрешил мне на перемене поиграть на новой губной гармонике – только попробовать, хороша ли. Потому что он ее расхваливал, говорил, что она самая лучшая, нержавеющая, прочная. Играл я, наверное, не больше минуты – один разок, – вытер о куртку, отдал. И все.
Вот в том-то и дело, что не все. Потому что если он эту гармонику потеряет, обменяет, продаст или поломает, а у меня через полгода будет своя и он попросит, то я это буду помнить и тоже позволю ему поиграть. А если бы я ему не дал, он имел бы право сказать:
– Вот ты какой! А я тебе позволял!
Такие услуги не забываешь, если ты честный человек!
Я не упомянул и о том, что пальто у меня длинное, на рост. Оно мне мешало, когда я бегал наперегонки с трамваем. До тех пор пока я не вырасту, оно будет мешать мне всегда, всякий раз, как надену. Опять не мелочь, и продолжалось это трудно сказать сколько. Полгода, год, вечность?
Еще я не записал, что вдруг заметил на окне живую муху. Я обрадовался, стащил потихоньку кусок сахару и бросил ей несколько крупинок. Я кормил саму весну.
Я нашел пробку от бутылки. Пригодится. Она у меня тут, рядом с кроватью, в кармане брюк.
Я видел солдата на улице. Я сделал несколько шагов по-военному и отдал честь. Он мне дружески улыбнулся.
Я умывался холодной водой. Такое ощущение, словно выкупался; холодная вода – мимолетная радость.
Когда я был взрослым, у меня был старый поблекший коврик. Однажды я увидел на витрине магазина точно такой же новый: тот же узор, та же расцветка. И я побрел дальше как-то медленнее, ссутулившись.
Когда я был взрослым, в комнате после долгой зимы вымыли окна. Очень грязные окна. Когда я вернулся домой, я долго стоял у окна и глядел сквозь прозрачное стекло.
Когда я был взрослым, я однажды повстречался со своим дядюшкой, которого давно не видел и совсем позабыл. Идет седенький, на палку опирается. Он меня спрашивает, что слышно.
Я отвечаю:
– Старею, дядюшка.
А он:
– Как, уже? А что мне тогда говорить? Ты еще молокосос.
Я обрадовался, что дядюшка жив и что назвал меня по имени.
И вдруг до моего лба дотронулась теплая рука. Я вздрогнул. Открываю глаза. Встречаюсь с беспокойным взглядом мамы.
– Ты спишь?
– Нет.
– Тебе не холодно, может, прикрыть?
Мамина рука коснулась лица, груди.
Я сажусь на кровати:
– Не бойся. Голова у меня совсем не болит.
– Но ведь ты говорил?
– Да так, показалось, наверное.
Я обнимаю ее за шею, заглядываю в глаза. И быстро прячу голову под одеяло. И слышу еще:
– Спи, сынок.
Я снова ребенок, и мама говорит мне “сынок”. Снова мне говорят “ты”. Снова прозрачные стекла, снова к ковру вернулись прежние, утраченные краски.
У меня снова молодые руки, молодые ноги, молодые кости, молодая кровь, молодое дыхание, молодые слезы и радость – молодая, детская.
Я заснул. Словно после дальнего похода.

Не знаю наверняка
Но мне кажется, что взрослые чаще бывают сердитыми, чем грустными. А может быть, они потихоньку, про себя, и грустят, а на детей злятся. Редко случается, чтобы об учителе сказали: “Учитель сегодня грустный”. И, к сожалению, часто: “Учитель сегодня сердитый”...
Почему взрослые не уважают детских слез? Им кажется, что мы плачем из-за любого пустяка. Нет. Маленькие дети кричат, потому что это их единственная защита: поднимет крик – кто-нибудь да обратит внимание и придет на помощь. Или уж с отчаяния кричат. А мы плачем редко и не о том, что самое важное. Если уж очень больно, то покажется одна слезинка, и все. Ведь и со взрослыми так бывает, что в несчастье вдруг застынут, высохнут слезы...
И уж реже всего заплачешь, когда взрослые сердятся, а не правы. Опустишь голову и молчишь. Иной раз спросят, а ты не отвечаешь. Даже и хочешь ответить, но только пошевелишь губами, а сказать не можешь. Пожмешь плечами или что-нибудь буркнешь под нос. Потому что в голове у тебя пусто, только в груди немое отчаяние и гнев.
Часто даже не слышишь, что кричат, ни единого слова не разберешь. Даже не знаешь, в чем дело. Только в ушах звон.
А еще рванут, толкнут, ударят. Ударят раз или рванут за руку, и им кажется, что это не битье, не больно. Потому что битьем у них называется истязание детей. Когда ремнем порют, они держат ребенка и лупцуют, словно злодеи какие, а он вырывается и орет: “Я больше не буду!”
За такое битье – может быть, теперь его и меньше, но все-таки еще есть – когда-нибудь в тюрьму сажать будут. Что чувствует тот, кто бьет, и что чувствует жертва, я не знаю. Но мы смотрим на это с омерзением, возмущением, ужасом.
Может быть, вы думаете, что здесь нет ничего такого, потому что мы и сами между собой деремся. Но у нас меньше руки и силы меньше. И даже невесть как обозлясь, мы бьем не с таким ожесточением. Вы наших драк не знаете. Мы всегда сперва попробуем, кто сильнее, и соразмеряем силу с возрастом и умением драться. Он меня, я его. А когда удастся обхватить так, что пошевельнуться не может, сразу перестаем. Вот когда нам кто-то помешает, мы можем слишком сильно ударить. Или когда вырываешься, ударишь по носу, а из носа кровь течет.
Мы знаем, что значит больно.

Когда тебе грустно...
...это не так уж плохо. Грусть – такое мягкое, приятное чувство. В голову приходят разные добрые мысли. И всех становится жалко: и маму, потому что моль ей платье испортила, и папу, потому что он так много работает, и бабушку – ведь она старенькая и скоро умрет, и собаку, потому что ей холодно, и цветок, у которого поникли листья, – наверное, болеет. Хочется каждому помочь и самому стать лучше.
Ведь мы и грустные сказки любим. Значит, грусть нужна.
И тогда хочется побыть одному или поговорить с кем-нибудь по душам.
И боишься, как бы твою грусть не спугнули.
Я подошел к окну, а на стеклах за ночь появились красивые цветы. Нет, не цветы, а листья. Словно пальмовые ветки. Странные листья, странный мир. Отчего так сделалось, откуда это взялось?
– Почему ты не одеваешься? – спрашивает отец.
Я ничего не ответил, а только подошел к отцу и говорю:
– Доброе утро.
И поцеловал ему руку, а он на меня так внимательно посмотрел.

Взрослому никто не скажет “выметайтесь”
А ребенку часто так говорят. Взрослый хлопочет – ребенок вертится, взрослый шутит – ребенок паясничает, взрослый подвижен – ребенок сорвиголова, взрослый печален – ребенок куксится, взрослый рассеян – ребенок ворона, растяпа. Взрослый делает что-нибудь медленно, а ребенок копается. Как будто и в шутку это говорится, но все равно обидно. “Пузырь”, “карапуз”, “малявка”, “разбойник” – так называют нас взрослые, даже когда они не сердятся, когда хотят быть добрыми. Ничего не поделаешь, да мы и привыкли. И все же такое пренебрежение обидно.

Мы, дети, любим беседовать со взрослыми
Они больше нас знают. Вот если бы только они были с нами поласковей. Нельзя же все время ворчать, сердиться, ругаться, кричать.
Если бы мама спросила не сегодня, а когда-нибудь в другой раз: “А ты не врешь?” – я бы, наверное, разозлился, хотя, может быть, и ответил точно так же, теми же словами.
Взрослые не хотят понять, что ребенок на ласку отвечает лаской, а гнев в нем сразу рождает отпор.
“Да, я такой и другим уже не буду!”
А ведь каждому из нас, даже самому плохому, хочется стать лучше. Мы упорствуем, боремся с собой, принимаем решения, стараемся из всех сил, а если нам это не удается, – вы сразу: “Опять ты за старое!” Человеку уже казалось, что все хорошо, что он горы свернул, а тут снова все начинай с самого начала. Такое зло берет, так больно, что всякая охота пропадает стараться стать лучше. Вот почему у нас бывают такие неудачные дни и плохие недели. Как не повезло в чем-нибудь одном, так сразу и в другом, и в третьем – все из рук валится.
А хуже всего, что ведь не повезло, а вы подозреваете злой умысел. Иногда прослушаешь что-нибудь или ослышишься, не поймешь или поймешь неверно. А вы думаете, что это нарочно.
Иногда хочется что-нибудь хорошее сделать, какой-нибудь сюрприз, а выходит плохо, потому что нет еще опыта, и вот напортил, принес убыток...

Досадно, что все наши дела решаются наспех
Для взрослых наша жизнь, заботы и неудачи – только дополнение к их настоящим заботам.
Словно существуют две разные жизни: их – серьезная и достойная уважения, и наша – пустячная.
Дети – это будущие люди. Значит, они только еще будут, значит, их как бы еще нет. А ведь мы существуем, мы живем, чувствуем, страдаем. Наши детские годы – это годы настоящей жизни.
Почему и чего нам велят дожидаться?
Я размышлял о своей серенькой взрослой жизни, о ярких годах детства. Я вернулся в него, дав обмануть себя воспоминаниям. И вот я вступил в обыденность детских дней и недель. Я ничего не выиграл, только утратил закалку – умение смиряться.
Трудно жить тому, кто принимает все близко к сердцу.

Как овцы научили уму-разуму воспитателя
В колонии четыре воспитателя, и каждый по-своему мешает ребятам веселиться.
Господин Герман знает много песенок и всего боится, чтобы кто-нибудь из ребят не заболел корью или не сломал себе ногу.
У второго воспитателя, господина Станислава, вечно что-нибудь болит: сначала болело горло, потом десны, потом икота напала. Он принимает железо в пилюлях, и у него есть труба, на которой он прекрасно играет зорю.
Господин Мечислав показывает смешные картинки в волшебном фонаре и всякие фокусы; а еще он достает с крыши веранды мяч, когда ребята его туда забросят.
Четвертый воспитатель – неуклюжий, в лапту играть не умеет, но он пишет книжки, и ему кажется, что он очень умный. А по правде сказать, как мы вскоре увидим, уму-разуму его научили овцы. Дело было так.
– Идемте, дети, я вам расскажу интересную историю, – сказал как-то ребятам этот воспитатель.
И ребята целой толпой, человек сто, побежали послушать этот рассказ.
– Сядем здесь, – предлагает один.
– Нет, пойдем дальше в лес, – говорит воспитатель, гордясь тем, что столько ребят идут за ним, чтобы его послушать.
И так дошли они до опушки и расселись тут большим полукругом.
– Не толкайтесь, я буду говорить громко, всем слышно будет, – говорит воспитатель, а сам доволен, что ребята толкаются и ссорятся, стараясь сесть как можно ближе, чтобы ничего не пропустить.
– Ну, тише, начинаю. Однажды...
Вдруг Бромберг, тот самый, у которого на блузе только петли, а пуговиц ни одной, повернулся, привстал на одно колено и, глядя вдаль, объявил тоном человека, который не может ошибиться:
– Вон овцы идут.
В самом деле, по дороге гнали стадо овец.
Овцы шли в облаке пыли, беспорядочно толкаясь, смешные, пугливые. И ребята, все как один, сорвались с места, забыв про интересную историю, и помчались смотреть на овец.
Воспитатель остался один. В эту минуту ему, правда, было не по себе, но зато с тех пор он меньше верит в свой талант рассказчика и потому стал скромнее, а значит, и умнее. Овцы научили его уму-разуму.

Использованы фрагменты из книг Я.Корчака:

Когда я снова стану маленьким,
Лето в Михалувке

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"