Человек без очертаний

Шопенгауэр не любил переводов, биографий, портретов в полный рост. И согласился позировать скульптору только ради собственного пуделя

Рекомендательное письмо

Когда в лейпцигском издательстве Фридриха Арнольда Брокгауза вышла книга “Мир как воля и представление”, в России читали “Руслана и Людмилу”. Сопоставление может показаться натянутым, но и то и другое – точки высшего напряжения интеллекта в Европе и России в конкретный момент времени: речь идет о 1818–1819 годах. Продолжив игру в сравнения, мы неизбежно придем к мысли о молодости и старости разных культур и о мнимых молодости и старости. Несколько лет спустя в русской моде прочно утвердится скучающий и разочарованный герой – и в литературе, и в жизни, хотя Пушкин – законодатель мод! – останется навсегда поэтом радости, как будто намекая на неподлинность и симулянтство такого поведения. Несколькими годами раньше престарелый Гете написал в альбом Шопенгауэру, бывшему тогда в возрасте Онегина:

Если будешь радоваться
собственной ценности,
Тогда и миру ты придашь ценность.
Непереводимая языковая игра: в немецком разница между “миром” и “ценностью” – в одной букве. Шопенгауэр откликнулся названием своего великого труда: мир как воля... Радоваться у создателя “Фауста” он так и не научился. Гете и в преклонном возрасте роскошествовал – ловил бабочек, зарисовывал формы облаков, как будто знал, что ему на все хватит времени. Шопенгауэр словно намеренно противопоставлял бодрой старости юношескую угловатость и угрюмость своей мысли.
Чаще всего запоминаются и воспроизводятся в разных изданиях его старческие портреты: дагерротип, изображающий старика, похожего на сову, и газетный рисунок – Шопенгауэр на прогулке со своим легендарным пуделем – собака смотрит на своего хозяина человеческими глазами. Так умеют смотреть на своих старых хозяев только очень старые собаки. “На фотографиях он выглядит старцем не слишком привлекательной наружности... и этот образ привычно связывается с его сумрачной философией, которая на самом деле была продуктом отнюдь не стариковского ума и относительно небольшого опыта жизни”, – замечено в одном из лучших эссе, написанных о Шопенгауэре по-русски (Борис Хазанов. “Черное солнце философии”). Автор эссе не учел, пожалуй, одного: фотография стала фактом повседневности, когда его герой состарился. Что касается времен молодости Шопенгауэра, то романтическая живопись той поры сохранила вполне традиционный облик – с беспорядочными кудрями и отрешенным взглядом. Хазанов пишет о том, что получил Шопенгауэра в подарок в 17 лет, и вспоминает известную фразу Томаса Манна о “писателе для очень молодых людей”. Может быть, стоит рискнуть и продолжить мысль классика: Шопенгауэр сам глубоко внутри на всю жизнь остался философствующим подростком. Может быть, стоит переставить акценты: философствующим, но – подростком?
Определенные основания для таких рассуждений дает не только биография Шопенгауэра, разбитая на анекдоты, но уже само его отношение к биографическому жанру. Он не хотел, чтобы писалась его биография и “внешние очертания его жизни связывались с его мыслями”. За этим нежеланием угадывается обратное – чрезмерное внимание к тому, как другие видят внешние очертания, боязнь оказаться неправильно понятым и недооцененным. Кто не помнит этих мук ранней юности, которые потом если не исчезают, то как-то притупляются, заглушенные анестезией инерции?..

Если мы все же обратимся к общеизвестным биографическим фактам, то станет понятно, почему не подействовала анестезия. Повторяющимся мотивом его жизни была ситуация, в которой человек оказывается третьим лишним, если он юн, неловок, смешон и не вызывает к себе серьезного отношения, как бы на него ни претендовал. Треугольник – любовный, дружеский, профессиональный, экзистенциальный.
Отношения Шопенгауэра и Гете завершились фактическим крахом, потому что сюжету, складывающемуся, казалось бы, естественно, – “гениальный учитель и гениальный ученик” – Шопенгауэр предпочел драму соперничества из-за научной идеи. Оба разрабатывали теорию цвета. Гете предпочел бы, чтобы – одну на двоих, причем с понятной оглядкой младшего на опыт старшего. Шопенгауэр осмелился создать свою, позволив себе при этом несколько менторских фраз в адрес полубога. При почти тридцатилетней разнице в возрасте и убийственной разнице общественного авторитета нетрудно догадаться, что проигравшим окажется младший. Хотя время показало, что не правы были оба. Другой общеизвестный сюжет – педагогическое фиаско Шопенгауэра, многократно и со вкусом описанное всеми биографами. Действительно, образ почти кинематографический. В одном и том же университете, в одно и то же время читают лекции “вынужденный продавать свою ученость” из-за финансовых трудностей доцент Шопенгауэр и великий философ Гегель. На лекциях Гегеля яблоку негде упасть. Шопенгауэр выступает перед пустой аудиторией: если посчастливится, забредают один-два случайных студента. Прием параллельного монтажа оказался бы здесь как нельзя кстати. Если бы мы продолжали всерьез верить в то, что бытие определяет сознание, то эта картинка стала бы прекрасной иллюстрацией: удачливый мыслитель и педагог создал теорию диалектического саморазвития Мирового Духа по восходящей, неудачник стал пророком пессимизма... Наконец, путешествуя по Италии, в Венеции нелюдим Шопенгауэр встречает, кажется, свою единственную большую любовь. Его “Дульсинею”, как он называет ее в письмах к сестре, в жизни зовут Тереза. Она итальянская аристократка. Однажды она восторженно указывает Шопенгауэру на великолепного всадника: “Это – английский поэт!” Рекомендательное письмо Гете к Байрону Шопенгауэр так и не вручил, и знакомство двух гениев, находившихся в одно время в одном месте, так и не состоялось. Что может оказаться безнадежнее, чем быть соперником Байрона в любви?! От венецианского эпизода останутся только “волшебное имя любви”, как напишет первый биограф, секретарь и душеприказчик Шопенгауэра Вильгельм Гвиннер, и горькие слова об искушении иллюзией возможного счастья в четвертой книге “Мира как воли и представления”.

Скрытый подлинник

Впрочем, не было ли острие треугольника той точкой, с которой человек, будучи странником по своему предназначению, способен “обозреть и представить пройденный им путь”? “Подобно тому как работник, участвующий в возведении здания, или совсем не знает о плане целого, или, по крайней мере, не всегда держит его в уме, человек, отбывая отдельные дни и часы своего существования, в таком же точно отношении находится к целому своей житейской карьеры и всему ее характеру” ( “Афоризмы житейской мудрости” ).
Читая этические работы Шопенгауэра, трудно отделаться от ощущения, что он-то знал, как можно и должно увидеть свое истинное предназначение. По природе своего духа Шопенгауэр был как раз неправильным мастеровым, по поводу каждого кирпича вопрошающим незримого архитектора (иногда незримого и недоступного настолько, что кажется – Его нет вообще). Именно это вечное вопрошание о себе полностью объясняет странности “сумрачного гения”.
Общеизвестно его недоверие к цитатам, рефератам, переводам. Будучи сам блестящим переводчиком, он читал древних и современных писателей только в подлиннике и постоянно совершенствовался в языках. “Он избегал тех многочисленных современных книг, которые рассказывают о других книгах и в которых вся так называемая история литературы и тому подобное черпаются лишь из опосредованных источников, — пишет Гвиннер. – Он не мог принимать всерьез все более и более распространявшийся в ученых кругах обычай получать знание из вторых рук и в том случае, когда его источник известен. Упомянутый страх получить знание из вторых рук Шопенгауэр сохранял и в отношении всех переводов. От каждого ученого он требовал знания основных литературных языков”.
Стоит обратить внимание на то, что Гвиннер, неплохой стилист, дважды повторяет одну и ту же формулу – “знание из вторых рук”. Если бы во второй раз не было употреблено точнейшее слово “страх”, то придирчивость стареющего философа можно было бы объяснить консерватизмом, педантизмом и прочими побочными признаками дурного характера и несложившейся личной жизни. Совпасть с грандиозным архитектурным проектом своей жизни и иметь о нем полное представление для Шопенгауэра означало “всецело быть самим собой”. Чужая цитата, чужой пересказ и даже чужая передача смысла слова с языка на язык представляли смертельную опасность для этого “самим-собой-бытия”, потому что затрудняли непосредственный контакт с первоисточником, были той прослойкой “мира”, которую, исходя из логики главного шопенгауэровского труда, необходимо было устранить. Конечно же, сразу вспоминается его знаменитое: “... вполне честно все-таки мы относимся в конце концов лишь к себе самим и разве только еще к своим детям. Чем меньше вследствие объективных или субъективных условий приходится нам сталкиваться с людьми, тем лучше для нас”. Переводчики, комментаторы и прочие интерпретаторы, безусловно, представляют тех самых других, перед которыми Шопенгауэр испытывал страх неуверенного в себе и закомплексованного человека. Впрочем, достаточно небольшого оптического смещения, и увидится совсем иное. Страх не перед другими, но страх потеряться, страх вывихнутого зрения – смотреть на себя чужими глазами, думать о себе и мире чужими мыслями, страх стать другим по отношению к себе. В этом смысле получается, что свое время, как полагается всякому гениальному труду, опередил не сам труд Шопенгауэра, а лежащий в его основе страх.
В наше время знание из первых рук, полученное ценой нерациональных временных и жизненных затрат, не может конкурировать с опосредованным знанием количественно, а иногда кажется – и качественно. Это помогает прочесть Шопенгауэра и почувствовать его страх в себе. Потому что в начале девятнадцатого века еще можно было себе позволить читать всего Аристотеля по-гречески и всего Грасиана по-испански без комментариев. Если Шопенгауэр комментировал Канта, то правила игры предполагали то, что всего Канта читал не только комментатор, но и читатель комментариев... Сегодня нет времени, прежде чем что-то сказать о Шопенгауэре, прочитать хотя бы тысячную долю комментариев к его текстам и биографии. Где то возвышенное место, та пустыня, где возможен обнаженный контакт с истиной из первых рук, где бесчисленные другие не вытесняют из одинокого сознания индивидуальное “я”?!

Как выбрать позу для памятника?

Похоже, Шопенгауэр разошелся с Гете не в том, что не ощущал подлинной ценности мира и себя в мире, как показалось великому старцу, а в другом: в том, что осознание самоценности “я” никак не связано с радостью, это вечное вопрошание, вечная боль неопределенности, вечная боязнь исчезновения этого “я”... “Всецело быть самим собой” не означает ни торжественности, ни значительности, ни славы – только дрожь неуверенности и мужество быть одиноким.
Нельзя не вспомнить один из известнейших анекдотов о Шопенгауэре. Вульгарная версия звучит примерно так: когда в 1837 году во Франкфурте было решено поставить памятник Гете, обратились за советом к Шопенгауэру, и тот посоветовал ограничиться скромным бюстом, потому что Гете, как и прочие гениальные поэты, философы, ученые, послужил человечеству головой. На самом деле у этой фразы было продолжение: “Людям гениальным – поэтам, философам, ученым – достаточно бюста, ибо они не вынесли бы героической позы, а всякая иная сразу станет мишенью для насмешек”.
Нет ничего более враждебного человеческой подлинности, чем поза. Каждый вынужден выбирать: либо быть самим собой всецело, либо принять позу, которая всем кажется синонимом ценности. Но согласиться быть собой – значит быть готовым стать мишенью...
Можно сказать несколько слов в утешение. Например, вспомнить то, что, хотя Шопенгауэр был никудышным учителем, был один человек, который назвал себя его учеником, и это был Ницше... Впрочем, искать оправдание и утешение, когда речь идет о мучительной непохожести человеческой судьбы, означает поиск все той же ненужной и ложной героической позы. Известно, что единственный прижизненный скульптурный портрет Шопенгауэра создала американка Элизабет Ней за год до его смерти. Он согласился позировать только потому, что она заодно увековечила его пуделя...

Рисунки Обри БЕРДСЛЕЯ

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"