Кадры дней, которых больше нет

Дневник этого лета

Эти три текста – из еженедельной рубрики «Впечатления» виртуального журнала «Периферия». Они – отчасти дневник, но не совсем обычный. Это скорее попытка зафиксировать не события, происходящие в жизни
(они как раз должны остаться за кадром), но размышления, к которым эти события так или иначе подтолкнули. Поэтому мне трудно судить, насколько эти тексты интересны для читателя, но, предлагая их вам, я руководствуюсь иным мотивом: заинтересовать самим жанром, предложить такую форму дневника каждому как один из возможных выходов за пределы повседневности.
С.Т.

Валюта вечности

Что происходит? Что за окнами, за сумерками, за молчанием, за встречами и недомолвками, за тысячами фонарей, искрящих в сыром воздухе? Мне не нужно ответа. И если кто-то скажет, что происходит то же, что всегда, я лишь покорно кивну. Потому что действительно ответа не нужно. Это состояние знакомо каждому, с кем имеет смысл говорить.

Взлет чередуется с падением – так заведено. Не обращайте внимания, идите дальше – я вас догоню.

За окном – города: Нью-Йорк, Париж, и истоптанный сандалиями Стамбул, и лежащий в развалинах Грозный – города, города за окном, и та же тишина в них, те же капли дождя барабанят по крышам, те же недоуменные взгляды в окно. Что происходит? Пауза, промежуток, прекращение огня, прекращение любви, перекрещивание дождя и фонарного света.

Все гораздо тише. Soft parade – никто никогда не откликнется на выстрел счастливым смехом. Мы обжили землю – обогнали ее жизнь и смерть, обогнали их звук и недоуменно смотрим в окна... Кто – мы? Конечно, я. Бегите, я вас догоню.

А пока я читаю книгу, где сказано об этом все. Книгу, из которой есть выход. Не окно, а дверь. Это “Татарская пустыня” Дино Буццати, написанная 60 лет назад, и сам он давно уже там, за границей пустыни. Кажется, еще совсем немного, еще одно движение – и дверь в темноту заброшенного постоялого двора откроется перед тобой, жизнь и смерть поменяются местами, и останется лишь расправить воротник рубашки, вдыхая влажный воздух.

Там тоже о беге, об ожидании, о надежде – но подождите, пока я читаю книгу...

Да ладно, в книге ли дело? Сколько их уже написано. Мы лихорадочно перебираем их страницы, как швейцар чаевые, воображая, что стали богаче. Но господа уехали! В оставленном номере горничная не найдет ни бомбы, ни трупа. Остается только действительно пить чай – на это и уйдет вся скудная вечность.

Коварная валюта вечности! Они рисуют ее сами, не отходя от кассы. А потом уезжают прочь, обласканные нашей ненавистью, ускользнувшие от нашей славы. Ловкие ребята.
Бегите, я вас догоню.

Я не всегда говорю, что думаю. Мои десять пальцев врут. Они даже иногда норовят обмануть друг друга, когда я перелистываю страницы. Я не знаю, какой знак они поставят здесь, какой руки им хотелось бы коснуться. Может быть, им нужна музыка, может – оружие. Это и есть тоска по правде и простоте, а вовсе не клятва перед присяжными. Каждое сказанное здесь слово может быть истолковано против меня – начиная с самого первого. Но толкование, господин судья, тоже требует слов.

Я сижу в комнате, довольно бессмысленной комнате под защитой кровельной жести, стропил, кирпичей и электропроводки – в крепости, о которой позабыли враги, коммунальные службы, телефонные и Интернет-провайдеры, гибнущие и страждущие, влюбленные и мертвые. Мое время уходит минута за минутой. И если я не успею нарисовать на листе бумаги водяные знаки вечности – никто не выпустит меня из этих стен.

Холодный ветер

О, какая вязкость в холодном воздухе, какая лень-спячка разлита по городу, окунувшемуся было уже в лето! Я сплю, сплю. Непробиваемо. Компьютер мерцает северным сиянием, стол завален бумагой, телефонные звонки как с того света, как с поверхности на подводную лодку. Дистиллированный воздух, около нуля.

Что там, на улице? Столбики сирени показывают температуру, ветер гнет свою линию. Все ту же.

Я знаю, что время движется импульсами, ударами, как кровь. Но меня бесят бесконечные паузы – и твердое знание, что виной им ты сам. Следующий удар сердца, следующее пробуждение... Возможно, возможно, его не будет. Возможно. Северный ветер, сирень за окном.

Меня тормошат тексты. Слабые и не очень, яркие и блеклые. В них хочется завернуться и согреться, но почему-то лишь холодное шуршание бумаги. Бумажная возня. Минуты, когда почти перестаешь доверять слову, понимаешь его отстраненность, символичность, внечеловечность.

Этот странный механизм: когда слишком много – тогда не твое.

Элементарное устройство человека за всей сложностью интерпретаций: сосуд, в который не вмещается все. Не может вместиться. Отсюда – отстранение, равнодушие, агрессия. Только часть, только твое, свое, личное. Вот еще один источник холода, а не только тот, с циклонами и антициклонами.

А хочется – всего.

Я ищу выход. Выход за рамки слов, церемоний метафор, намеков и подмигиваний образов. Я ищу простой выход за пределы себя. За комок серого вещества, за сердце и тело, которым осталось мало. Не я первый. Выхода, очевидно, нет – поскольку не может быть он таким частным делом. Или выход давно есть, и он провозглашен, а частная мысль его закрывает.

Раджниш с его маятником, промахивающим настоящее, в принципе лишь частный случай. Он указывает сбой в механизме вечного двигателя – не обнадеживая, что, дескать, он должен работать. Может, и не должен. В чем ценность этого сегодня, если оно исчезнет вместе со мною? В чем ценность всего мира, если он исчезнет после моего тела? И в чем – если он не вмещается в меня?

Нелепый вопрос с точки зрения того, кто кого переживет. Однако в продолжении ли суть?

Я смотрю за окно. Я смотрю вокруг. Вещи, вещи... Ну, это, конечно, не так важно, они не так существенны, как люди... И вдруг ловлю себя на мысли, что вот этот и вот этот предмет пережили уже не одного владельца, а все равно являются объектами моих наблюдений. Ну и что? А пожалуй, то, что форма сохраняет некий укор человеческому легкомыслию. Укор пожирателям миров. Мы не способны насмерть употребить то, что сделали, прежде чем сойдем в могилу (правда, нынешняя цивилизация, преклоняясь перед добросовестностью предков, все-таки идет по иному пути: современные вещи делаются совсем не так, чтобы пережить хозяев. И это вернее)...

Любые развалины – пантеон. Любая вещь, пережившая человека, – пантеон. Чтобы забыть о смерти, мы делаем бумажные тарелки и пластиковые стаканы. Цивилизация всерьез включилась в гонку со смертью. Хорошо ли это? А что – хорошо?

Верно одно: в нас здорово въелось умение потреблять этот мир, над которым мы когда-то были предназначены властвовать. И вот теперь холодный ветер выводит из равновесия и слова не дают огня.

Но это всего лишь впечатления...

Обернется по-другому – и все станет иначе. Чуть потеплеет на улице, на душе... И все-таки есть железные мысли, железные, железные, железные мысли, как кандалы, разбить которые может только любовь.

Продолжение следует

Я вспоминаю пасхальные дни.

Ночь с крестным ходом, окропленным дождем, набирающий обороты праздник, ночная и утренняя Москва – все это не повторение старого обряда, а каждый раз прорыв в новую жизнь, в новую невыносимую легкость. Может быть, мы отворачиваемся от прошлого, цепкими щупальцами достававшего в последние недели поста, но вернее – мы отворачиваемся от смерти, пьем, радуемся, обнимаем друг друга на улицах и вспоминаем, что жизнь не кончается каждый день, каждую наступающую с Востока ночь.

Ничего особенного, наверное, не происходит. И все-таки... Мне все страннее смотреть на эту разворачивающуюся перед глазами потрясающую киноленту – жизнь. Каким пристальным, измученным наблюдателем нужно быть, чтобы разглядеть ее монтаж, ее целлулоидные стыки, но как легко и сладко лететь вместе с ней через железные колеса проекционной машины времени!

“Меня больше нет!” – орет Умка где-нибудь в подвале. Что ж! Не Бог весть какое открытие. Меня тоже больше нет. Каждые восемь лет, если угодно, в человеческом организме меняются все-все-все клетки. Если не угодно – все равно.

Кто же есть – здесь и сейчас? Кто пишет эти строки? Чье тело, чья душа?

Мы проходим свои воскресения, не замечая, как не замечаем стыков и монтажа на киноленте времени. Те зеркала, в которые мы время от времени смотрим, чтобы увидеть себя, – черные зеркала. Потому что настоящее зеркало в проекционной машине времени – небо. Оно заполнено светом. Светом, пролетающим через наши движения, мысли, выбивающим из нас на землю тень, отбрасывающим наши изображения на сетчатку эпохи.

А нас больше нет!

После каждого воскресения человек сколько-то времени привыкает к себе. “Меня больше нет!” – крик отчаяния, потери. Нас всегда учат находить, обретать, утверждать себя. Нас никто не учил терять. А ведь мы тысячи раз убеждались в истинности слов “не оскудеет рука дающего!”, в том, что отдавая, теряя – ты обретаешь тысячекратно. Но потерять себя целиком кажется почти невозможным делом – и мы отбрыкиваемся от воскресения, цепляемся сами за свое прошлое (а вовсе не оно цепляется за нас). А между тем нас действительно больше нет – таких, какими мы были. И вольно ставить здесь знак потери, а вольно наполнить это событие обретением. “Меня больше нет!” – слава Богу! Меня больше нет – нет в темноте прошлого – значит, я есть на свете!

Воскресение. Чем больше говорится об этом, тем вернее встает волна боли, волна возражения, волна памяти. Если бы все было так просто! Если бы в человеческой жизни были только возрождения – и не было бы смертей, только обретения и встречи – без потерь и расставаний... Здесь не хватит никаких слов, чтобы убедить. Даже того Слова, которое было в начале всех начал, – не хватит. И когда-то, две тысячи лет назад, на земле и под Небом случилось величайшее событие убеждения, выводящее человека из лабиринта потерь. Наполнившее крик “Меня больше нет!” пронзительным светом.

Весною мы празднуем – странно сказать – память об этом событии. Но празднуют эту память совсем разные люди. Празднует где-нибудь Аня Герасимова, Умка, которой “больше нет”, празднует мой друг, ставший совсем другим, празднуют ангелы на небесах, празднуют голоса в телефонной трубке, стрекочет бесконечная лента кинопроектора времени, на которой все кадры есть и были всегда – и все-таки они всегда в движении. Кто же здесь есть? Наши тени? Наши силуэты? Или отброшенный сотнями поколений в будущее крик “Меня больше нет!”?

Потому что “меня больше нет!” – значит, “я остаюсь с Тобою, пред Твоим лицом, в Твоих глазах”. Делай с нами что угодно, крути Свое кино!

И все-таки, и все-таки, и все-таки...

Значит ли это, что личного бессмертия не существует? Если оно есть – ты будешь в нем таким, каким родился на свет, или таким, каким встретил свой последний день, или таким, каким был в самый счастливый миг жизни? Ведь не может здесь быть золотой середины? Пожалуй, это один из главных вопросов о сущности человека, о его душе – и он касается не только бессмертия. Какие мы есть? Как “нас нет”? И единственный ответ, напрашивающийся сам собой, подбрасываемый с ходу: бессмертие – продолжение движения. Нечто иное, но, в сущности, вовсе не отличимое от жизни. Следующие, следующие воскресения.

Кадры, на которых тебя больше нет, продолжают стрекотать в проекционной машине времени. Кадры, на которых ты был, смотаны в тугую катушку прошлого, – прекрасный фильм, который видели многие, о котором кто-то еще вспомнит. Фильм, пролетевший перед тобой в одно мгновение. Но в зале вспыхивает свет. Ты встаешь с места, выходишь на улицу – на многолюдную, праздничную улицу своего города. В синем небе – солнце. В церквах бьют колокола. А кинотеатр – даже не запомнишь, где он: один из многих кинотеатров в этом городе. И если тебя больше нет там, то только потому, что ты – здесь.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"