Возвращение к Валерию Брюсову

Репетитору трудно чего-то хотеть в ситуации, когда он обязан “соответствовать”, раз ему платят деньги.
И все же он хочет!

Сейчас на жизнь я зарабатываю репетиторством. В прошлом году у меня появилась новая ученица, одиннадцатиклассница Наташа.
Первые же десять минут занятия меня воодушевили. Я привыкла помогать действительно отстающим, которые не могут двух слов связать – ни в разговоре, ни тем более в сочинении. А тут на первый взгляд особых проблем нет. Оказалось, Наташа учится в гуманитарном классе.
Спрашиваю:
– Вы, Наташа, от наших встреч чего-то определенного ждете? Или так, для профилактики?
– Я, – отвечает, – не знаю. Я у мамы тоже спросила, зачем мне дополнительные занятия. Мама сказала: “Чтобы ты полюбила литературу”.
“Ничего себе! – думаю. – Чем же они там, в гуманитарном классе, занимаются?” В гуманитарном классе занимались Серебряным веком. Я стала расспрашивать, какие имена звучали на уроках, что говорил учитель...
– Мережковский, Гиппиус... Понятно. Ну а о Брюсове что говорили на уроке?
– Что стихи у него неплохие, но холодные.
– А сама-то ты как думаешь?
– ?
И тут я рассказала Наташе одну больничную историю...

Звоню вечером Наташиной маме с вопросом: “Какие у вас ожидания? Что вы от меня хотите?”
Мама говорит:
– Я хочу, чтобы Наташе понравилось читать. Чтобы она полюбила литературу. Чтоб у нее с литературой выстроились свои отношения – а не сквозь школьную призму, призму учительского мнения. На уроках (и в сочинениях) требуется говорить то-то и то-то – побольше да покрасивше. А Наташа штампами говорить не умеет: скажет два слова и замолкает. В результате – “четыре с минусом” (“три с плюсом”).
Да, тяжелый случай. Так я и не поняла, чего хочет просвещенная мама. Чтобы ее дочка все же научилась шпарить на пятерку? Или на самом деле – чтобы литературу полюбила?

...В марте я попала на операцию в НИИ глазных болезней. Моей соседкой оказалась симпатичная женщина Тоня. Крепкая, смуглая, жилистая – трудно было определить, сколько ей лет. Она почти ничего не видела, и я стала ее поводырем по длиннющим коридорам НИИ – в столовую, на процедуры и обратно в палату.
Из Тониных рассказов я узнала, что она всю жизнь проработала на заводе. Зрение потеряла, когда вышла на пенсию и занялась сельским хозяйством. Вместе с мужем корчевала пни, копала землю, а потом сеяла, полола, сажала – пока однажды вдруг тьма не заслонила солнце.
Сделали эксимер-лазерную операцию – хирург сказал: “Милая, через четыре часа будешь видеть”. Но когда сняли повязку, она различала лишь слабый свет...
Держалась она мужественно: не плакала, не жаловалась. Но думы печальные не давали ей спать. Меня тоже мучила бессонница.
Накануне моей выписки мы обе долго не могли уснуть. Раза два шепотом (ведь кругом все спят давно) обменялись репликами: вот, мол, что за напасть эта бессонница! Я посоветовала ей, раз уж все равно не спим, так по крайней мере думать о чем-то хорошем. А сама (неожиданно для себя!) начала мерно, медленно, едва слышно читать:

Тень не созданных созданий
Колыхается во сне,
Словно лопасти латаний
На эмалевой стене.

Фиолетовые руки
На эмалевой стене
Полусонно чертят звуки
В звонко звучной тишине.

Всходит месяц обнаженный
При лазоревой луне...
Звуки реют полусонно,
Звуки ластятся ко мне.

И действительно, тени латаний, фиолетовые руки возникли на эмалевой стене больничной палаты, заворожили... Я уснула.
Утром Тоня (а ей так и не удалось заснуть) спрашивает меня: “Что это вы бормотали ночью? Приснилось что?” Я рассказывала, а Тоня слушала, широко раскрыв невидящие глаза. Потом попросила прочесть стихотворение еще раз.
Началась беготня перед выпиской. Когда я вернулась в палату, чтобы проститься, Тоня попросила: “Спишите мне слова!” “Она ж ничего не видит! – подумала я. – Может, кто-то ей почитает?”. И, присев за тумбочку, вывела крупными буквами на листочке в клеточку двенадцать брюсовских строчек. Тоня аккуратно согнула листок вчетверо и положила его в карман застиранного больничного халата.

Когда я рассказала этот случай мужу, он сказал:
– Я понимаю, ты видишь в этом то, что тебе очень хочется увидеть, – подтверждение, что душа простого необразованного человека не может, дескать, не откликнуться на настоящую поэзию, не может не уловить гармонию и так далее. А по-моему, все гораздо проще. Скорее всего Тоня восприняла эти стихи как заклинание от бессонницы. Языческое сознание!..
Может, и так. Не знаю. Кто это сейчас проверит? Но мне и в самом деле чудятся в этих аллитерациях и ассонансах некое волшебство, магия.
Валерий Брюсов мне несимпатичен. Особенно после воспоминаний Ходасевича. Но эти двенадцать строчек заворожили меня еще в юности, чуть ли не в школе, когда Брюсова проходили как “упаднического” поэта.
В чем их секрет? Какова здесь “алхимия слова”? Как можно вообще “измерить” стихи: плохие они или хорошие, холодные или теплые, красивые или нет? Словом, “что есть красота и почему ее обожествляют люди? Сосуд ли то, в котором пустота? Или огонь, мерцающий в сосуде?”
Я думаю о произвольности (или казенной непроизвольности) учительских оценок. О праве ученика на свое мнение. О невозможности (или по крайней мере великой трудности) убедить в чем-то другого, тем более заставить полюбить литературу – поэзию в частности, – если у человека нет вкуса к этому.
А вкус появляется, когда сам на зуб попробуешь. Сам! А не когда слушаешь учительский рассказ о том, как это вкусно или не очень. И не когда пережевываешь очередную дежурную ложку, которую кладут тебе в рот. Если нет вкуса, то пиршество превращается просто в заполнение желудка.

Чем же я могу помочь ученице гуманитарного класса, у которой и без меня шесть уроков литературы в неделю плюс три часа спецкурса и куча экзаменов по литературе? И которая при этом не любит литературу (может, потому и не любит?).
Что кому надо в этой ситуации? Маме – сразу двух зайцев, но прежде всего, видимо, чтобы Наташа поступила на филфак. Наташе надо не огорчать маму. И в этом смысле – поступить в университет. Но литература не виновата в том, что школьники сдают ее на экзаменах. И Наташа не виновата в том, что учится в гуманитарном классе, старается изо всех сил всему соответствовать и поэтому не знает, чего же хочет она сама. Она даже книжки разлюбила читать – некогда!
Чего же хочу я? Мне тоже трудно хотеть – в ситуации, где я должна чему-то соответствовать, раз мне платят деньги. И все же я хочу! Я хочу, чтобы Наташе когда-нибудь потом, в трудную минуту, пришли вдруг на ум милые сердцу строчки, пронзили ее своей красотой и принесли радость и утешение.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"