Сержантов ждал Сталинград

Отрывок из книги, которая пишется

Молодые летчики, вчерашние десятиклассники, которым выпало биться за Сталинград, – герои новой художественно-документальной повести известного писателя-фронтовика Артема Анфиногенова “Котел. Изюм-Барвенково, 42”.
Предлагаем вниманию читателей главу из повести.

Из прифронтовой Россоши в тыл, в Куйбышев, ставший военной столицей России, полковник Шестерин собрался в момент, перебросив через плечо штурманский планшет, он же походный чемоданчик с бритвой “Золинген”, зубной щеткой и полотенцем. “Держать связь с Биленкиным и слушать только его!” – строго предупреждал Петр Степанович, спеша к попутному Ли-2, сомневаясь в заме и радуясь избавлению от напавшей на него бессонницы и мучительных вылетов с тяжелой, гудевшей, как пивной котел, головой. Пока Ли-2 рулил, потряхивая крыльями и кренясь на рытвинах последней бомбежки, он вспомнил ленинградку Дину, эвакуированную в Куйбышев, где, быть может, он ее разыщет или встретит, перечитал адрес на перехваченной парашютной стропой генеральской упаковке: “Ул. Чапаева, дом 5, кв. 3, Гордовой Н.В.”, стал обдумывать, как туда добираться из Кряжа, где они сядут, чтобы быть свободным от поклажи, и – заснул мертвецким сном.

Но война его не отпускала.

Штаб тыловой авиабригады, где каждая бумажка – секрет и где каждый, оставляя кабинет, запирает его на два оборота ключа и проверяет, не дал ли запор холостого хода, – штаб, когда в него вошел Шестерин, притих, слушая Москву, последние известия… Петра Степановича резанула фраза: Сталинградский фронт… Создан Сталинградский фронт. В двух полках его истерзанной, оставленной в Россоши дивизии – двенадцать исправных самолетов, шесть в ремонте… Он потому и рванул в Куйбышев, чтобы ликвидировать убыль, получить свежие силы.

Он стал поторапливаться.

Вышел на 5-й ЗАП – запасной авиационный полк.

“Слушаю, Трофимов”, – отозвался по телефону раскованный, приветливый голос, ошибиться в котором он не мог, но и поверить в него тоже.

“Какой Трофимов?” – переспросил Шестерин, невольно оглядываясь, прикрывая трубку, – в кабинете толпился народ. “Майор Трофимов, – охотно пояснил заповец, упирая на воинское звание. – Леонид Сергеевич… С кем имею честь?” “Леня? – упавшим голосом спросил Шестерин, не веря трубке, не веря себе, начиная понимать, что, кажется, он действительно слышит Трофимова, своего товарища по Каче, арестованного шесть лет назад в Барселоне. “Леня, это Шестерин”, – осторожно назвался он. “Петька!” – рявкнул Леня, и этот вскрик горемыки, хлебнувшего лиха, но все-таки уцелевшего, уверил Шестерина: чудо свершилось. “Леня, я к тебе... за товаром. Я сталинградец”, – добавил он, впервые так представляясь и чувствуя обязывающее звучание этих слов. “Петя, жду!.. У моей хозяйки есть подруга, тоже зоотехник, но из Шклова!” – годы не остудили пылкое сердце Лени.

К приезду полковника на станцию Толкай заместитель командира полка по летной подготовке майор Трофимов провернул все формальности по передаче “купцу” подготовленных ЗАПом летчиков. Самого Леонида Шестерин не встретил. Вместо желанного рассказа и подробностей о зоотехнике из Шклова он получил законвертованный, под сургучом, пакетик. “Петя! – читал он торопливое, единым махом накатанное послание. – Я выехал на катастрофу под Кинель, где два охламона, состязаясь на бреющем, врезались в какую-то высотку. Какая жалость, что не мог с тобой поговорить, ведь есть что вспомнить, а? Ребят старался подобрать из поступивших от “а” до “р”, они расскажут. Заповский таков паек, что не стоит… Рвали горох, жарили его с травой, таскали ботву, продукты со складов, которые охраняли. Спали в стогах сена, пока не отрыли землянки… Так что пополнение – сам понимаешь. Одно хочу сказать: Р. показал себя человеком, царство ему небесное. Записку сожги, где прочтешь, не откладывая. Обнимаю, твой лысый, да все же таки майор Ленька”.

Летчиков-сержантов Шестерин принимал по списку, чохом, в воздухе не проверяя, – как бы не опоздать, а в мыслях у него был выходец с того света Трофимов и Р., спаситель Лени, да и его, Шестерина, тоже, – Рычагов Павел Васильевич, сгинувший без следа вместе с женой-летчицей старшим лейтенантом Машей… Что знают о них эти ребята, кроме имен? Кроме табу, которого и он, Шестерин, не в состоянии ни понять, ни нарушить?

“Сто полков сержантов”, – вспомнил он последний Военный совет Рычагова весной сорок первого.

Управление ВВС размещалось тогда на бывшем Трубецком, переименованном в переулок Хользунова, сталинградца Хользунова, недавно разбившегося…. Обсуждались плановые установки Генштаба. “Сто полков сержантов” – таковы были запросы обороны… “Дадим стране 160 тысяч летчиков!” – взывала “Комсомолка”. Из каких расчетов взяты эти цифры, Шестерин не знал, но верил в их необходимость. Докладывал, отводя со лба русую челку, Рычагов. Он же оглашал проект приказа, подчеркивая, как важен контроль за профессиональной выучкой сержантов. Шестерин вводился в состав команды по проверке этой работы в частях Уральского военного округа. Арест Рычагова, освобождение Шестерина от должности инспектора и переброска его в БелВО, под Брест, отлучили Петра Степановича от порученного было дела.

И вот такая встреча.

Вот они, кадры ста полков, как раз из УралВО.

В разгар учебы курсанты молотовской летной школы были разбиты по алфавиту на две группы: те, чьи фамилии начинались на “а” и шли до “р”, продолжали программу, курсанты, носившие фамилии на “с” и далее до “я”, отправлялись в пехоту, на Южный фронт.

Худые, с блеском хронической голодухи в глазах, счастливцы от “а” до “р” взирали на полковника-комдива как люди, чей час пробил. Большинство окающих сынов верхнего Поволжья почему-то имели фамилии на “к”: Корнилов, Комиссаров, Капитонов. На “а” был один – сержант Агеев Виктор, москвич. “Запевала”, – подбросил кто-то участливо. “Какой голос?” – уточнил Шестерин. “Козлетон”, – хмыкнул Агеев, хмурясь на подсказчика, и, выражая первейший интерес честной компании, спросил: “По какой норме харч на трассе?” “По пятой… Вязников?” – назвал знакомую фамилию полковник. “Я”, – поднялся синеглазый сутуловатый крепыш. “Майор Вязников не родня?” – “У нас в деревне две фамилии: Вязниковы да Капитоновы” – “Вязников Василий, летчик?” – “Я – Вязников Василий, летчик”. – “Майор!” – “Воевал в Испании?” – “В Испании и Китае”. – “Мой троюродный дядя… Встречался с ним, когда подал на истфак… Если “а” и “о”, сказал, не перепутаешь, поступишь”. – “Не перепутал?” – “Первый курс закончил”. – “Какой налет?” – “На ИЛе – три часа сорок минут. Шесть полетов по кругу, два в “зону”. Не по алфавиту надо было нас отбирать в школе, товарищ полковник, – как о наболевшем сказал Вязников. Не щадил он и тех, с кем оказался в одном списке. – Взять летную группу инструктора лейтенанта Лукина. Мы же чуть не год вместе. Две четверки, два звена, какая группа дружная. А спайка на войне – известное дело…” “Вынужденные решения не всегда лучшие”, – понял Шестерин надежду сержанта на товарища… с его мифическим налетом… “Разок бы на полигон сходить, товарищ полковник, – продолжал Вязников. – Я на ИЛе не бомбил и не стрелял, прицела этого, “ВэВэ”, не знаю. А майор Трофимов говорит: “Не горюй, Вязников, будешь бомбить через носок унта! Шутник он хороший, майор Трофимов”.

“Куда лучше, – думал Шестерин. – Нашим ВВС с командующими не повезло, – подбирал, подыскивал он оборот, подходящее выражение, чтобы как-то сказать сержантам о Рычагове, выговорить запретную фамилию – небезызвестный Рычагов”.

Не осмелился. Раздумал.

“А мы из Рязани, – представился вислогубый Рябов, замыкавший список. – Где грибы с глазами. Их едят, а они глядят”. “Преферансист”, – подсказал информатор-доброхот. Реплика Рябову понравилась.

Про Двадцать первую армию генерала Гордова, показавшую себя под Харьковом, сержанты понятия не имели – пехота, какое им дело до пехоты, – а вскользь помянутый старший сержант Панкратов взбудоражил заповцев: “Панкратов, оказывается, питомец той же летной школы, МВАШП – где наша не пропадала! И каждый, разумеется, близок с Алехой, кореш: вместе бегали в самоволку, сидели на губе”. “А я с Алехой учился в аэроклубе, – привстал от нетерпения Вязников. – В летной группе инструктора Серафимы Кожемякиной, и у нее с Алехой была история!” “Алеху теперь не догнать, – восхищенно сокрушался Вязников. – У него два креста: Красное Знамя и “Звездочка”. Явилась мысль как-то отметить, одарить геройского товарища. Скинулись, закупили на привокзальном базарчике станции Толкай три ведра яблок, загрузили ими бомболюк Вязникова. “Прямо ему на голову и ухну”, – пообещал Василий.

Слово за слово, дошли до первого аэродрома трассы с приветливым названием Разбойщина. Здесь сержантов ждала доставленная в Союз по ленд-лизу полоса из металлических плит, выложенная между линией высоковольтных передач и крутым оврагом, – ширина полоски пятьдесят метров. “Кто-то из вас на полосу садился?” – спросил Шестерин. “Я о ней даже не слыхал!” – с вызовом ответил Вязников, проходясь по ежику темных волос крохотной белой расческой. Действительно, прикусил губу Петр Степанович, какая полоса… пацанва и на безбрежном аэроклубовском лугу не приобщена еще к тайной музыке мастерской посадки, к нежному, звучному шелесту шелковистой муравы по колесам перед тем, как они коснутся грунта.

Но и в сострадании сержанты не нуждались.

Что такое новомодная посадочная с затрудненными подходами, если их ждет Сталинградский фронт?

Робости никто не выказал: юность мечтает о славе.

“Я сяду первым и буду вас принимать”, – сказал Шестерин.

Разбойщина с крутым, хотя и не мшистым взгорьем, наводившим на мысль об “Утесе”, была не загружена, и Шестерин с ходу приземлился первым.

Прихватив два сигнальных флажка, красный и белый, он направился к посадочному “Т”. В курточке желтой кожи с росчерком стальной “молнии”, в фуражке с золотистым крабом, он был молодцеват, подтянут, сигнальные флажки – атрибуты РП, руководителя полетов, высшей власти на летном поле, вершителя судеб – придавали ему вид повелительный и грозный. А навстречу – три девицы-летчицы. В новеньких комбинезонах, при планшетах, по моде низко, едва ли не до пят опущенных. И одна из них, пышноволосая блондинка, не спеша надеть пилотку, выставляя напоказ свое кудлатое богатство, ему улыбнулась насмешливо и виновато. “Я для них старик”, – сощурил глаз Петр Степанович, помедлив, не опускаясь до нотаций за нарушение формы одежды. Сержанты, гудевшие по кругу, заходили на Разбойщину от Волги, стараясь перед первым своим комдивом.

Порядок при роспуске группы нарушился, самолеты смешались: кто заходит на отливавший солнечными бликами поясок посадочной, он не знал. Издалека, целясь и подворачивая на малом газу, сержант к полосе крался. “Так, милый, так, – подбадривал его Шестерин. – Провода… Не задень. Агеев? – схватывал он нанесенный мелом хвостовой номер и заглядывал в рукописную шпаргалку. – Тройка! Агеев!” Следом, исправляя свой просчет, явный промаз, сержант – голова на плечах, глаз наметан – подскальзывал, накреняя машину так лихо и круто, что душа Шестерина уходила в пятки… а как ей было не уходить, если война, не оставляя его ни на минуту, вместо ленинградки Дины, вместо зоотехника из Шклова, вместо крепкого пополнения для обескровленной дивизии подбрасывала ему этот горох – сержантов, и предчувствие ему говорило: “Вязников!.. Налет три часа сорок минут!..” И действительно, это был Вязников, троюродный племянник сгинувшего майора Василия Вязникова, а ведь их род, как однажды рассказал ему майор, потому так зовется, что, веруя во второе пришествие 1666 года и готовясь к нему, мужики-односельчане, смиряя плоть, изнуряли себя не только постом, но еще вязали себя веригами, отягощали пудовыми плитами грудь и спину и, бодрствуя, спали с ними, подвешенные, стоя…

Третий, ошалев, плошки по ложке, потеряв из виду бензочасы – бензобак почти пуст, – на последних каплях горючего уходил на второй круг, а потом метил в “махалу”, финишера с флажками, Шестерин зайцем отскакивал вбок и, увернувшись, замирал, наблюдая через плечо за вороньим, с плюхом, приземлением пятитонной громады ИЛа с единственной надеждой на рабочий класс, сработавший двутавровые шасси, и рабочий класс выручал сержанта Рябова.

Сержантов ждал Сталинград…

Роль многоопытного РП, руководителя полетов, в которой выступал сейчас Шестерин, плюс боевой опыт, полученный на легендарной испанской земле и стократно умноженный за год страданий от Бреста до Россоши, поднимал полковника в глазах вчерашних курсантов, придавал ему черты властной недоступности. Между тем никто другой не был им так близок, не понимал их лучше и сочувственней, чем пригвожденный к посадочной полосе бывший инспектор ВВС, исполнитель программы ста полков. Он не мог изменить ход событий, но и не мог смириться со страшной непостижимой силой, не позволившей этим ребятам добрать какой-то малой малости, какой-то толики умения, которое как раз и превращает пилота в хозяина ревущей, мчащейся машины, раскрепощает, дает свободу, способность направлять свое внимание, все свое существо на противника, на зенитку, на злобного, с черной пастью “мессера”. Слишком хорошо знал Шестерин, каково будет молодым вступать в бой прямо с перегонки. Он чувствовал себя на полосе трассы, пропускавшей авиационные полки на фронт, как у конвейера смерти. Никто ответственности на него не возлагал, но он знал свою вину и казнил себя, бессильный.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"