Нам посчастливилось найти мамонта

Байкал – он движется, он живет своей жизнью, неотделимой от жизни людей, и на века сохраняет следы их судеб

Эти горизонтальные линии, засечки на береговых утесах, сделал сто двадцать лет назад геолог И.Д.Черский, чтобы определять вековые изменения уровня байкальских вод. Но прошло время, часть засечек пропала при строительстве Восточно-Сибирской железной дороги, а остальные должна была затопить Иркутская ГРЭС. И так бы о них и забыли, если бы незадолго до поднятия воды другой ученый, В.В.Ламакин, не проехал на лодке по всем местам, где были старые засечки, и не сделал над ними новые. То есть, как бы поднял планку, продолжил эстафету. Но зачем? Кому нужны сейчас эти засечки? Прошло еще полвека, и никто уже не мог сказать точно, где они. И были ли... Когда-то о геологе-путешественнике Черском была написана книга из серии “ЖЗЛ” и другая, изданная в “Детгизе”, но кто их сейчас помнит? Уже не одно поколение выросло в уверенности, что в жизни нет места подвигу. Да и кто решится, не имея точных координат, блуждать по Байкалу, разыскивая на скалах какие-то знаки?
В Усть-Баргузине я обнаружил таких чудаков. Их патрульно-разъездное судно называлось “Шандор Петефи” и принадлежало Забайкальскому национальному парку. Экипаж был семейный. Отец-капитан Олег Андреевич Дойников, сын-матрос Женя, жена Наташа, младший брат Слава и механик Леонид Анатольевич Этингоф – эта команда осуществила проект Глобального экологического фонда под названием “Засечки Черского: увидят ли их люди?”
Мне повезло: я оказался одним из первых, кому они показывали.

ЗАСЕЧКА ПЕРВАЯ: “Кюхельбекер сажал здесь картошку”

Мы плыли по Байкалу. Капитан крутил колесо и рассказывал байки. Везут они как-то американцев. Те видят насыпь. Спрашивают: что это такое? Да так, отвечает капитан, концентрационные лагеря. Американцы чуть за борт не свалились. “А лагерей не было?” – спросил я. “Здесь нет. Тут и так на Байкале все ссыльные, кого ни копни”, – сказал капитан. “Все шпионы”, – подтвердил сын Слава, не отрываясь от книжки “Экзотическая зоология”.
Баргузинский край, где мы блаженствовали, считался родиной политической ссылки. Триста лет назад сюда на пожизненную каторгу отправляли бунтовщиков и негодную к воинской службе молодежь. А политические – в современном смысле – пошли после декабристов. Михаил Карлович Кюхельбекер первым посадил тут картошку. В Баргузине долго оставался его домик с причудливым мезонином. Тут жили Куперы, Эдинги, Шлинкевичи – участники польских восстаний (оттуда был и дед Дмитрия Шостаковича). Среди них были талантливые предприниматели. Один из потомков, Моше Новомейский, доставит сюда в начале двадцатого века из Лондона первую драгу для добычи золота, а позже напишет книгу “От Байкала до Мертвого моря”, куда в конце концов он доберется, став пионером его освоения. О баргузинской ссылке он вспоминал с большой любовью. В середине девятнадцатого века сюда ссылали узников из казематов Петропавловки. В Баргузине жил некто Козлов, бывший стражник Чернышевского. Говорил про своего подопечного, что многому у него научился. Благодаря ссыльным народное просвещение в Баргузине процветало, грамотность в уезде была самая высокая.
В 70–80-е годы ссылали народовольцев. В 90-е – социал-демократов. Кого сюда только не заносило. Основоположника геоморфологии и теории анархизма Кропоткина. “Бабушку русской революции” Брешко-Брешковскую. Екатерина Константиновна попала в Баргузин в 1879 году и пробыла в ссылке два года. Американскому путешественнику Джорджу Кеннону, оказавшемуся в здешних краях, она сказала: “Мы умрем в ссылке, и наши дети, и, может быть, наши внуки. Но в конце концов из этого что-нибудь получится”. Сама героиня двух русских революций благополучно доживет свой век в Париже. В Баргузине большую часть времени она посвящала воспитанию местных детей. Собственного ребенка, уйдя в молодости в народ, оставила родным и, встретившись с ним, когда он уже был взрослым человеком, попыталась наставить на путь, но это не удалось, сын считал, что мать не в своем уме.
Впрочем, тема ссылки и просвещения, требующая специального изучения, касается Усть-Баргузина краем. Острог (как вспоминают, с двумя камерами) находился в уездном городе, а тут было зимовье, перевалочный пункт. Таким, по-моему, Усть-Баргузин и остался. Рыбацкий, потом леспромхозовский поселок – длиннющий, тянущийся до гор, прямоугольный как Манхэттен, только одноэтажный, деревянный, барачный, с разгуливающими по улице Маркса козами и коровами, с грудами бревен у домов без палисадников, со сваленными в кучу санями, прицепами, опрокинутыми кверху дном лодками – от всего этого возникало ощущение вечной бесприютности и безалаберности...
Работы в поселке, где жило десять тысяч человек, не было, но жизнь шла своим ходом: рыбачили, охотились, ходили по ягоду, тогда даже школа не работала. Я как раз попал в такое время. Школа стояла на семи ветрах. Учителя делали что могли. Они показали мне краеведческий музей с пропыленными, изъеденными молью чучелами, нарисованное на ватмане древо выпускников. И рассказали об истории этого места, которая к нынешней жизни уже не имела, казалось, отношения, – поселок Усть-Баргузин находился на этой стороне реки, а старое, брошенное кладбище – на той... Вообще было какое-то несоответствие между безалаберным, пропащим этим леспромхозовским поселком и окаймлявшим его, видневшимся на фоне крыш полуостровом Святой Нос. О, это был необычный полуостров, напоминавший осетриную голову. С материком его связывал тоненький перешеек, над которым пролетали все птицы, какие только были на свете. А на уходящей далеко в Байкал косе цвели редкие реликтовые цветы. Считалось, что это святое место, тут и сейчас собирались буддийские монахи, медитировали. Поговаривали, что здесь “открытое окно”, прямая связь с космосом. Святой Нос то слезился, заволакивался облаками, то, вымытый, чистый, светился и дышал – жил вместе с Байкалом своей загадочной космической жизнью. Одна из засечек Черского находилась тут.

Ян Черский – юноша с тонким лицом, сын литовского дворянина. Блестящий стипендиат в треуголке, отороченной золотым галуном, с чеканным эфесом шпаги на боку. Танцор, кавалер, всеобщий любимец. Таков, по описанию современников, портрет Черского весны 1863 года. Молодой человек знает пять иностранных языков, ему предсказывают дипломатическую карьеру. Езус Мария! Как же он тогда стал бы Черским? Нет, его ждала Полярная звезда... Восемнадцатилетний мальчишка замешан в польском восстании, и уже через полгода он, арестант в сером халате, шагает под лязг кандалов, под матерную брань конвоя, через всю Россию в Сибирь, в линейный батальон штрафным рекрутом. И, сам каторжник, сторожит в Омске каторжников – прославленный Достоевским “Мертвый дом”...
Своим образованием Черский обязан ссыльным и самостоятельному чтению. Встретил несколько замечательных политзеков, среди них библиофила Квятковского. Благодаря ему прочел “Происхождение видов” и “Путешествие корабля “Бигль” вокруг света” Чарлза Дарвина. Читал все, что попадалось под руку: трактат о теплоте физика Тиндаля, “Естественную теорию земной коры” Лайеля, книги о кольцах Сатурна, лунных кратерах, каналах на Марсе...
Особенно манила геология. Каким-то образом Черский умудряется сходить в поход по Иртышу и Оби и набрать минералов и костей доисторических животных. По счастливому случаю в этих краях оказывается путешественник академик А.Ф.Миддендорф, знакомится с коллекцией Черского и обнаруживает, что тот сделал ценное открытие.
В 1871 году стараниями друзей удается добиться вызова в Иркутск. Черский получает место писаря, библиотекаря и консерватора Музея Русского Географического общества, где начинается его самостоятельная научная деятельность. Исследует Тункинские альпы, пещеры Восточного Саяна. Приступает к главному делу жизни – Байкалу.
Это было долгое путешествие, длившееся несколько лет. Только по берегам рек Черский прошел пешком 1200 верст да вокруг Байкала две тысячи. Работал с другом, тоже ссыльным, зоологом Бенедиктом Дыбовским. Когда не находилось нужных инструментов, изготавливали их сами. Вили веревки для измерения озерных глубин. Построили передвижную, на полозьях, юрту. Потом царь простил опального профессора, он уехал в Петербург, и Черский изучал озеро один.
Тогда Байкал был сплошным белым пятном на карте.
В перерывах между экспедициями Черский жил на окраине Иркутска, снимая у прачки тесную угловую комнату. У хозяйки были две дочери, Черский учил их грамоте. Одна, любознательная Мавруша, спрашивала: что такое земля? почему плавают рыбы и летают птицы? Оказалась способной ученицей. Через год Черский дал ей рукопись своего труда, и она переписала, даже латинские термины, без единой ошибки. Возвращаясь из экспедиций, он рассказывал ей о Байкале, и в глазах девочки зажигалось изумление. Своего учителя она обожала.
В 1879 году семнадцатилетняя Мавра Павловна стала женой Черского и верной спутницей во всех странствиях. В следующем путешествии они были уже вместе. Шли на рыбачьем паруснике вдоль берега, осматривая каждый выступ. Измеряли глубины и лазали по скалам... Видимо, тогда Черский сделал первые засечки на береговых утесах. Сейчас их воспринимаешь как метки вечности. А тогда это были засечки сиюминутности – молодости, любви. Можно представить картину, как человек, стоя в лодке, вырубает в неподатливой породе бороздку, выбивает дату наподобие того, как влюбленные оставляют свое имя на скалах. Лодка под ногами ходит ходуном; однажды так стукнуло о скалу, что едва не перевернуло.

ЗАСЕЧКА ВТОРАЯ: “Пионеры истребили бакланов”

Мне Байкал, говорит наш капитан, напоминает плавание в Татарском проливе – такие же волны, туман, лед. “А крушения тут случаются?” – осторожно интересуюсь я. “Да нет, – говорит капитан и вспоминает: – Раз, правда, катер в тумане пароходом разрезало. Другой раз такое суденышко, как наше, смерч догнал среди ясного дня и перевернул”. Но это редко, успокаивает капитан, а так только по пьянке аварии случаются – то один напьется, то другой...
Мы заворачиваем за мыс Покойники. Погода стоит тихая, чудесная. А обычно какой-нибудь ветер да дует. С северо-востока – “Эй, баргузин, пошевеливай вал...” С юго-запада нагоняет непогоду култун. А то – ревущая, срывающаяся с гор горная, выбрасывающая на берег суденышки сарма. Есть сезонные – слабые, но резкие при сорокаградусном морозе хиузы, мягкие весенние шелоники с Хамар-Дабана, местные холода, дующие ночью и рано утром, и какие-нибудь причудливые, с загибом ветра, вроде мысовки или завивки – поэму можно написать о байкальских ветрах. У человека тут должна быть особая психология. Не шумная. Сын капитана, руководитель проекта по поиску и инвентаризации засечек Черского Женя Дойников, – спокойный молодой человек, немного грустный. Из школы ушел за три месяца до окончания, считал, что директор зажимает индивидуальность. Теперь думает: ерунда, просто учиться лень было. Устроился к отцу на теплоход матросом. Расти по службе не стал. “Я покой ценю”. – “А тебе сколько лет?” – “Двадцать пять”.
Поговорили о жизни. По своим убеждениям он “охотник с уклоном в экологию”. Сейчас в пяти километрах от поселка ни рябчика, ни белки. Всего стало меньше. Ячейки в сетях стали мельче. Весной ставят на нерпу, а пути ее миграции совпадают с осетром, его вылавливают в нерпичьих сетях, и поэтому он никак не может восстановиться, вылезти из Красной книги. Ушла романтическая охота под парусом: его прикрепляли к саням, охотник надевал белую одежду, толкал парус впереди себя, выглядело, будто движется кусок льда, и подбирался к нерпе. Теперь этого нет, говорит Женя, просто бьют в воду из мелкокалиберной винтовки – много подранков...
В Усть-Баргузине, откуда были родом дети капитана, переименовывались улицы. Сплавная называлась теперь именем выпускника школы, погибшего в Афганистане, а Октябрьская – именем парнишки, пропавшего в Чечне. Где-то у черта на рогах московские генералы и штатские опять диктовали, чего не хватает ученикам: военной подготовки, английского... Бывший учитель иностранного, теперь местный пастырь Николай Маркин сказал мне про усть-баргузинских, а прозвучало шире: “Этим детям нужен не английский. Им нужен Бог”.
Специфика поиска этих засечек такова, объяснял мне Женя Дойников: надо идти ближе к скалам, а там обрывисто. В лодке можно только в тихую погоду подъехать, а в шторм ничего не увидишь. Плита должна быть без трещин... Искали все лето. Одну засечку нашли на Зимовейном мысу, другую – на Бакланьем острове, там когда-то было полно бакланов, но кто-то посчитал, что из-за них меньше рыбы, и бакланов истребили. Даже устраивали соревнования среди пионеров – кто больше соберет яиц...
“А как эти вековые засечки используются?” Женя пожал плечами: “Никто их не использует. Но можно ребят водить по засечкам, о них же даже в поселке никто не знает”.
Ни об автографах Черского, ни о засечках Ламакина? Фотографию Владимира Владимировича Ламакина с профессорской бородкой я разыскал позже в библиотеке. В 50-е годы он жил в Москве на Юго-Западе, а засечки оставил на Ушканьих островах, которыми занимался всю жизнь. Официальная версия была, что они опускаются, а он доказывал, что поднимаются. Географ и геолог, доктор наук, автор замечательных книг о загадках Байкала. Казалось бы, он изъезжен, излажен вдоль и поперек, а загадки остаются. Неожиданных провалов, куда почему-то исчезают целые селения (может быть, живут не так?). “Сквозных долин”, где разные реки текут в противоположные стороны (почему? и никто их не поворачивает?). Загадка происхождения самого Байкала и того необыкновенного, что с ним происходит...
Благодаря засечкам, сделанным Черским, установлено, что тектонические процессы образования Байкала продолжаются. Озеро, оказывается, становится глубже, окружающие его горы – выше. Юго-восточные берега поднимаются, а северо-западные опускаются. Ученик Черского академик В.А.Обручев обнаружил механизм этого явления, названный сбросом: глыбы, откалывающиеся от прибрежных гор, обрушиваются в воду, постепенно сбросовая зона увеличивается, и вслед за ней смещается озеро. А ученик Обручева В.В.Ламакин высчитал: Байкал смещается на северо-запад, за один миллион лет – на восемь километров. Что это? Байкал уходит?!

За исследования Байкала Черский получит золотую медаль Русского Географического общества. Вычерченные им карты будут демонстрироваться на международном конгрессе в Венеции. О Черском скажут: “Он дал схему строения Азии, составившую эпоху...” Знаменитый геолог Э.Зюос назовет эту схему изумительной, и все геологи и географы мира уже не смогут обходиться без трудов Черского.
А он, первооткрыватель, подобный Хабарову, Дежневу, Витусу Берингу, будет оставаться ссыльным. Ян Доминик, по-русски Иван Дементьевич. Каждый его шаг требует разрешения генерал-губернатора. Черский ходит отмечаться в полицейский участок. Косые взгляды, шепот в спину: “Государственный преступник”...
В 1879 году у Черских рождается сын Александр. Ученый исследует остров Ольхон, реку Селенгу. Черский болен, высокогорные экспедиции становятся для него трудными. “Крутизна подъемов и спусков, – записывает в дневнике, – доходящая иногда до невероятия...” Но это счастье. Беда, когда нет дела. “Согласен даже на Луну или на Юпитер”, – пишет другу Черский, работающий приказчиком в мелочной лавке в Иркутске. При любых обстоятельствах он не поддается унынию: “Благо, что о падении духа не при мне писано...”
Спустя двадцать лет политическому ссыльному И.Д.Черскому будет разрешено свободное место жительства. Императорская Академия наук вызовет его в Петербург, где Черского встретят с большими почестями. Его наперебой избирают членом научных обществ – географического, этнографического, антропологического... Черский в расцвете сил. Пишет капитальные труды. Спокойная и наконец обеспеченная жизнь в Петербурге, кажется ему, укрепляет здоровье. Поэтому, когда в Академии наук решается вопрос о новой крупной экспедиции на Север, в неисследованный район Колымы, Черский соглашается возглавить ее. Ему сорок шесть лет...

ЗАСЕЧКА ТРЕТЬЯ: на Колыме до ГУЛАГА

В Змеевой бухте, где мы бросили трап, нарисовался шаман. Он появился на ступеньках, ведущих в кубрик, где мы сидели, закусывая рыжиками с картошкой, и стал проситься на теплоход. Шаман был навеселе. Одет он был по-граждански, волосы сзади собраны в пучок. Заявил, что Святой Нос оккупировали черные шаманы, а он – белый. Вчера, сказал шаман, целый день, блин, солнце делал. А до этого бутылочки собирал. Сперва пространство надо очистить физически, а потом уж духовно. Бывают шаманы: “Шыр-быр-бур”. А что быр-бур? Настоящий шаман прежде всего эколог.
Рассказал коротко автобиографию. У него было шестнадцать рождений. Как сейчас зовут, не скажет. Потому что не любит журналистов и фотокорреспондентов. “Что так?” Пристально посмотрел. И исчез.
“Жаль, – сказала Вера Ивановна, – не успела с ним поговорить. Мне бы хотелось спросить его, как воспитывать детей”. “А вы, – сказал я, – спросите капитана, он лучше знает”.
Вера Ивановна, директор детского центра экологического образования из Усть-Баргузина, поехала с нами тоже посмотреть и сфотографировать засечки Черского. Может быть, из этого выйдет какая-то образовательная программа. Надо только найти проблему. Лично мне показалось, что она есть: центр Веры Ивановны занимается инновациями, а местная школа их не поддерживает. Вера Ивановна и ее сотрудники – выпускники той же школы. Налицо конфликт учителей и учеников, ставших учителями. Отчего – непонятно.
“Не расстраивайтесь, – сказал я, – в этом шамане много суетливости, а таинства нет”. “Все-таки, – пожалела Ольга Косаревская, сотрудник национального парка и главный организатор нашего путешествия, – шаман...”
Но мы зря беспокоились, он опять появился на ступеньках. “Не записывайте, – заявил шаман Сережа, с которым мы все-таки познакомились, – а то тетрадь сгорит”. Про себя он сообщил следующее. Ему тридцать три года. Детдомовский. Отец, крутой кагэбэшник, его “пасет”. В Бурятии он шаман, а в другом месте был бы магом, суть не в названии. У него много учеников. А учителей? “И учителей много. Вот вы мой учитель...”
В общем, обыкновенный бродячий такой шаман.
Распогодилось. То ли от Сережи, то ли оттого, что, как положено в здешних краях, мы “брызнули духу”. На теплоходе собрался хороший народ. На этот раз шаман пришел не один, а вместе со студентом государственного буддийского института, чье название переводится так: “Земля колеса учения, которое приводит к счастью”. Студент Дима – совсем молоденький, у него красивые глаза с длинными ресницами, он учится на монаха-буддиста. Шаман Сережа и буддист Дима бродят вместе. Еще с ними какая-то девица, которую они оставили туристам из МГУ, поселившимся за мысом.
“Сегодня, – сказал шаман, – день для дороги”. И стал вертеться, делая какие-то пассы боевого искусства. “Это что?” – спросил я. “Здесь диких собак много”, – ответил шаман, продолжая вертеться. И закричал чайкой. Потом сел, зажег палочку с благовониями и вдруг запел. “О-ме-хо-шо...” – запел шаман Сережа, а с ним вместе буддист Дима; запели вместе, сидя на палубе на фоне Байкала, островов, чаек. “Шоде-шоде, наесвага...” – пели они, позвякивая колокольчиками и постукивая барабанчиком на цветной ленте. Звуки были то блеюще-высокие, то идущие от живота, гудящие, резонирующие. Шаман и буддист были молодые, особенно Дима, и не могли ответить Вере Ивановне, как воспитывать детей, да они сами были дети с этим их пением с колокольчиками на палубе, среди природы. Вертелась Земля – колесо учения, которое приводит к счастью... Потом они вытащили четки и, перебирая их, неслышно помолились. Закончив, востроглазенький шаман, закинув голову вверх, снял кепку и сказал: “Все”.
“А о чем пели?” – спросил младший сын капитана Слава. “Так тебе и скажу”, – неожиданно обиделся шаман.
И, не простившись, ушел. Совсем.
Конечно, ерунда, подумал я. Но все-таки, если вдуматься, этот бродячий шаман нарисовался не в Московском метро и даже не в автобусе в Улан-Удэ, а на Святом Носу... Бухта порозовела. Слава посмотрел на воду, сказал: мальки пошли. “Олег Андреевич, – спросил я капитана, – как воспитывать детей?” Он усмехнулся: “Как-как. На своем примере”.
Небо порозовело над горами. Приехал патрульный катер, очищающий берега, тут его называют мусоровозом, и увез шаманов. Взошла луна. Ближе к ночи к горячему Змеевому источнику прибыли на надувной лодке два туриста и девица, оставленная шаманами, и стали голыми купаться в осеннем Байкале. А мы сидели на палубе, закусывали собранными на Святом Носу рыжиками с картошкой и говорили... какая разница о чем? Эти мгновения – счастья, жизни, россыпи звезд. Ольга Косаревская показала вверх: “Найдите свое созвездие”. “Я не знаю, где оно”, – ответил я. “Вон над горой Медведица, – сказала она. – Вот стоит Лира, вот Весы, вот Орел летит. Все здесь...”

Карбаз – старинное пятиугольное суденышко с двумя большими на носу и корме веслами – не спеша двигалось по реке. Так что можно было наблюдать за берегами: причудливые нагромождения известковых столбов, пиков и обелисков тянулись нескончаемо. Из Средне-Колымска в Верхне-Колымск Черский плыл уже смертельно больной. До этого он с женой и двенадцатилетним сыном прошел вниз по Лене до Якутска, потом с реки Алдан через бассейн Индигирки в Верхне-Колымск. На пути они пересекли высокие горы, где Черский обнаружил остатки прежнего оледенения и в отчете об экспедиции вопреки своим взглядам на прошлое этого края описал действительное настоящее. Дотошно собирал сведения. Услышав о находке какого-то охотника Санникова, пишет ему через всю Сибирь: “Милостивый государь Михаил Михайлович! На Колыму проник слух, будто Вам посчастливилось открыть хорошо сохранившийся труп мамонта... Если этот слух не принадлежит к числу возможных выдумок, покорнейше прошу Вас уведомить меня письменно в виде ответов на нижеследующие вопросы...”
И скрупулезно, со свойственной ему обстоятельностью, любовью к точным и непреложным фактам Черский спрашивает охотника: где найден мамонт? целый ли он или только часть? есть ли бивни? сохранились ли мясистый хобот и уши? есть ли хвост, и покрыт ли он шерстью, и какой длины волосы на кончике хвоста?...
По дороге открыли несколько горных хребтов и месторождений каменного угля. Прошли около двух тысяч верст по местности, никем не исследованной. Продуктов в обрез, сахар – для почетных гостей. Записывает в дневник: “Довольствуемся лишь нравственными наслаждениями”.
В Верхне-Колымске Черскому стало совсем плохо, он исповедался у местного священника и взял с него слово оказать помощь жене и сыну. Но в то же время: “В случае моей смерти, где бы она меня ни застигла, экспедиция под управлением моей жены Мавры Павловны Черской должна все-таки непременно доплыть...”
У этого слабого, больного человека была невероятная сила воли. Когда его вносили на карбаз, он, задыхаясь от кашля, наказывал: “Я буду наблюдать, а вы плывите все вперед. И когда буду отходить, когда настанет мой последний час, – все вперед!”
До последних дней записывал наблюдения, а когда уже не мог, это делали под его руководством жена и сын.
“...Июня 25-го. Всю ночь муж не мог уснуть, сильные спазмы. Пристали к правому берегу. Обнаружили кости бизона. Пробы 238, 239, 240. Еще пробы. Еще и еще... Муж умирает”.
Они пристали к тихой речке с символическим названием Прорва. Черский лежал на носу лодки, закрыв глаза. Вдруг открыл и стал делать распоряжения помощнику: какое лекарство давать жене, если после его смерти с ней станет дурно. А та тихо объясняла сыну, что ему надо сделать, если сама не переживет отца. Черский услышал. Поднял голову и ровным голосом сказал: “Саша, слушай и исполняй!”
Когда он скончался, над Колымой поднялась буря. Снежная буря в конце июня. Лодка стояла у берега речки Прорвы, имевшей тут в ширину полторы версты, и тело Ивана Дементьевича было накрыто корой, чтобы предохранить от дождя и снега.
“Дождь, температура воздуха +5 градусов”, – записывала Мавра Павловна в дневник экспедиции. На четвертые сутки буря стихла, и лодка двинулась дальше по Колыме. Дальше, дальше, вперед, как он того хотел. Они плыли, причаливали к берегам, брали пробы пород. Мавра Павловна продолжала вести дневник. И эти короткие записи свидетельствуют о силе духа путешественницы больше, чем рассказы современников.
“Взяли раковины с суглинком и торфом. Проба 250”.
“Июля 8-го. Дождь”.
“Июля 9-го. Дождь”.
“Июля 10-го. Дождь”.
На Омолоне тело Черского пролежало еще трое суток, пока юкагиры, населяющие эти места, копали могилу и ладили крест.
“Млечная мглистость. Скользкие льды. Злобной метели иглы колючие...” – написал о Колыме другой ссыльный, минералог П.Драверт. Колыма могла быть Клондайком. Но ей суждено было стать ГУЛАГом.
О последних днях путешественника по Сибири И.Д.Черского было читано на заседании отделения Императорской Академии наук 16 декабря 1892 года. Жена Мавра Павловна подготовила отчет об экспедиции, который был признан лучшим. Сама она дожила до глубокой старости и скончалась в 1940 году в Ростове в возрасте восьмидесяти лет. Сын Александр Иванович стал путешественником-зоологом. Как и у отца, у него была удивительная короткая жизнь – в 1921 году он утонул у берегов Камчатки на пути с Командорских островов.
Видна ли засечка?

Капитан дает мне бинокль. “Вон, вон, смотри, от воды три пальца”. – “Не вижу”. Мы приближаемся к скале. “Да вон они”, – показывает капитан. Подошли вплотную – как трещинка. Для одних трещинка, для других засечка. Для чего? О чем?
Об уровне человеческого духа. Век прошел, но уровень не должен снизиться.
О загадке мира. Я был здесь, люди, и оставил засечку. Ищите, может быть, вам посчастливится найти мамонта.
На скале выбито ребятами с теплохода: “1879–1999”. Значит, продолжается. И об этом тоже засечка.
Подумаешь, какая-то засечка на утесе. Один выдолбил. Другой. Третий. И вроде лесенки над холодной водой. До неба, конечно, далеко. Но вершина хребта названа пиком Черского...

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"