Пленники вечности

Судьба человека, народа, мира – череда попыток превозмочь самих себя

“Я существую”, – уверенно проговаривал про себя Декарт, прогуливающийся по осеннему лесу. “Это все несущественно”, – посмеивался Шакьямуни, заботливо укрывший от солнцепека задремавшую змею под листьями бодхи, перед тем как сойти с вертящегося колеса перерождений.

Что есть время? – задавались вопросом люди разных эпох, вслушиваясь в сердцебиение быстрых рек, разглядывая оставленный, обветшалый языческий жертвенник Пана, вылавливая лица проходящих мимо. Что есть пространство? – мучались они, развеивая пепел какого-нибудь сожженного звездочета по ветру, недоверчиво изучая одинокого всадника на горизонте или всматриваясь в бледные тени облаков, скользящих по морской глади.

Время – это прямая, догадывались одни. Это точка, смекали другие, это кривая, шептали третьи. Времени не существует, кричали вдогонку всем им остальные...

Пространство – это Вселенная, это мой дом, это мои мысли, это иллюзия, гадали пытливые созерцатели, будто бы раскладывая неразрешимый ребус.

Это ртутные кривые зеркала, где живущие ловят отражения конечности сущего... Это Бог, обрывали беседу последние или первые.

Зачем тебе время, если у тебя – вечность? А зачем она нам, если мы здесь и сейчас. Сейчас... а что это – секунда, мысль... или... комната, где колышется невзрачная тень затравленной черной кошки?

И изнуренные затяжными войнами схоласты мрачно расходились по своим эпохам, философы неминуемо сходили с ума или становились отшельниками, ученые прятали блуждающие улыбки в бороды, еле слышно поругивая Эйнштейна.

И вновь время течет по-прежнему, секунды увлекают в бездну часы, столетия, тысячелетия, смущая дремлющих сфинксов, запамятовавших имена своих современников, потерявших счет мифическим героям. Рыцари Круглого стола, искавшие у сестры Осириса нежные черты прекрасной дамы, смотрят с картин Лувра на Мефистофеля – главного пленника циферблата, бродящего по картинной галерее, как по Городу мертвых. Ангелы, едва ли помнящие времена Аида и облетающие стороной чертог двух истин египетского загробья, сеют новые небесные сады.

Со смутным волнением люди отслеживают календарные счетчики, окружают себя механическими телами часов, тайно лелея надежду, что когда-нибудь хладнокровные стрелки сойдут с оси, потеряют направление, остановятся или ускорят свой бег.

Христиане однажды даже, уповая на обозначенное начало мира, пытались приблизить его конец, в один год не заготовив церковных календарей. Но, увы и ах, свет оказался более живучим, чем думалось.

А сколько еще боев вели с временем! Обманами, как неумелые иллюзионисты, египтяне готовили бессмертие с самого рождения, выковывали себе золотые маски, чтобы скрыть тление, собирали в дорогу еду и всякую утварь. Но та ли это дорога, где все это нужно? Или за чертой человеческого бытия начинается следующее, где золотые маски ходят друг к другу в гости, жалуются на насморк, если, конечно, они смогут прежде правдиво солгать, отвечая на семьдесят вопросов грозных исповедующих.

А Икары, летящие к солнцу, будто пытающиеся проломить мягкими крыльями диск часов, – разве это не вызов, не безрассудное человеческое стремление очутиться по ту сторону стекла, оленьей шкуры, твердого эфира, холста – как только не называли ту грань, за которой движение минут приостанавливается, меняет направление или исчезает, где мир теряет форму, перетекает в точку, небытие, выплескивается радужными красками на неведомые полотна. Витиеватые узоры иранских ковров, путающие мысли, демонически смыкающиеся, – это и индийские мандалы, где даже боги купаются в бессмертной майе, – все словно придумано для того, чтобы отдернуть этот театральный занавес, просочиться сквозь или сделать шаг навстречу наблюдающим с икон, как живое напоминание того, что человеческая жизнь есть только малое начало божественного мира.

Но здесь люди, ходящие по земле, разбредаются в разные стороны, пространство начинает дробиться. Одни пускаются вдогонку за мимолетным, и это прекрасная, упоительная погоня. Иные играют в салки с минутами, то сглатывая их, то раскатывая по языку, как душистый нектар. Кто-то оборачивает взор в прошлое, желая найти разгадку там, или яростно пытается совладать со стрелками, подчинить их себе. Но... они, кажется, только насмехаются над живыми, и ветхозаветные герои были ничуть не ближе к древу жизни, плодам бессмертия, чем мы, зажатые в тиски сгущающегося пространства, наблюдающие за тем, как время “стареет”.

Сколько их было, безумцев, мечтающих отыскать хоть какую-нибудь прореху, западающую клавишу темперного рояля. Это и летчики, грезящие Бермудами или наблюдающие за чайками, которые в белесой выси кажутся победителями... Бах, Левингстон. Это и бесконечная вереница искателей “пупа Земли”, где должны, просто обязаны обитать последние из бессмертных, и вот последователи Рериха уже находят пещеры, где безмолвствуют трехсотлетние тела, застывшие в позе лотоса. Или нью-йоркские подвалы, куда прибегают некогда витающие над пропастью во ржи... Дж.Селинджер. Это и запертые в тюрьмах, ищущие побега в иное измерение, подающиеся течению шестигранных времен, теряя рассудок... Даниил Андреев. Или же вольнолюбивые шутники, выколдовавшие себе поезд, уезжающий из картины, висящей на стене камеры заключенных... Г.Гессе, который, как и другие чародеи, что всегда старались надурить пространство, переносил по воздуху немецких евреев из фашистских концлагерей.

Это случайные надписи на развалинах катарских замков, смущающие городских ротозеев. Это фокусники и чудаки, бродящие по свету... Калиостро, Сен-Жермен, Вечный Жид – здесь реальность перетекает в мифы, начинает петлять. И несмотря на то что, когда Казанова встретил Сен-Жермена, тот ему показался не более чем просто обаятельным и изысканным шарлатаном, некоторые до сих пор ищут могилу графа и не находят ее, делая из этого определенные выводы.
Поводов для умопомешательства бесчисленное множество – опасные и бездейственные, древние и не слишком, они будоражат воображение смертных, завораживают их волю.

Живущие, рождающиеся, умирающие, реинкарнирующие – все мы словно замышлены затем, чтобы преодолеть неизбежность распада. Может быть, поэтому в человеке так обострено чувство прекрасного, которое чаще является таковым, поскольку временно, сиюминутно. Картина облаков, предрассветный морской ветер, пьянивший наверняка еще эллинов, мраморные силуэты статуй, прообразы и вдохновители которых давно мертвы или затеряны, не говоря о самих скульпторах; картины, записи разных лет, дневники – хроники отчаянного сопротивления смерти. Так рыдал Юлиан Отступник, наблюдая неизбежный крах героев Олимпа, содрогались флорентийцы, беспомощно созерцающие гибель Золотого века, которую невольно ускоряли сами титаны и злые гении Ренессанса, поддаваясь течению Великой реки; бессмысленно ностальгирует сегодняшняя Россия, поминая царственное прошлое. И тогда становится ясно, что судьба отдельного человека, народа, мира – череда попыток вырваться за пределы, превозмочь себя, предполагая при этом неминуемый провал или забвение.

И, наконец, это обязательное возвращение в контекст, в абстрактное сегодня, восхитительная возможность праздновать жизнь здесь и сейчас, в настоящем. Условность координат все-таки оставляет вопрошателей надеяться, что мир – это замысел и за матерчатой ширмой существует некто или нечто, с кем мы неминуемо вступаем в диалог. Об этом еще писал Александр Мень: если Вселенная – случайное дитя космического океана, то ею движут жесткие законы равноденствия. Но чем ближе человек к Богу, тем более его судьба удалена от звезд. А это ведь совсем другая история.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"