“Яркий день сменился алым закатом”

В истории нет разрывов, ее ткань едина. Это относится и к жизни человека, и к жизни государства. Человек сохраняет верность тому, чем был очарован в юности. Россия до семнадцатого года и после семнадцатого года – это одна история. Об этом рассуждает Леонид Абрамович Юзефович – писатель и историк, кандидат исторических наук, автор монографии “Русская дипломатия ХV–ХVI веков” и исследования “Самодержец пустыни” о годах революции и гражданской войны на Дальнем Востоке и об уникальной судьбе диктатора Монголии барона Унгерна. Последнее произведение Л.Юзефовича – роман “Князь ветра” (“Дружба народов”, № 1–2, 2000).

– Леонид Абрамович, вы как-то сказали, что вы советский человек. Что это значит?

– Наверное, я человек левых убеждений, хотя политический спектр у нас смещен и трудно сказать, кто правый, а кто левый. Кроме того, все мы родом оттуда, из советских времен. Были люди, которые всегда боролись с советской властью, но я к ним не принадлежал, был и остаюсь аполитичным и к диссидентам причислять себя не могу. Красных командиров я люблю не меньше, чем белых генералов. Мечтаю написать книгу о гражданской войне в Якутии и о двух героических личностях, которые уважали друг друга и воевали друг с другом. Это генерал Анатолий Николаевич Пепеляев и командир латышских стрелков Иван Яковлевич Строд. Я переписываюсь с сыном Пепеляева, но давно безуспешно ищу родственников и потомков Строда, вот и через вашу газету тоже прошу их отозваться. Строд оставил мемуарную книгу “В якутской тайге”, написанную в яркой манере советской литературы 20-х годов. Замечательный, необыкновенный человек, в Якутии он был едва ли не национальным героем. Да и вообще порядочность человека не зависит от его политических убеждений.

– Не могу себе представить порядочного человека, политические убеждения которого заключаются в том, что буржуев или евреев надо резать.

– Вы правы, но не будем брать крайности. По-моему, мы излишне склонны оперировать именно крайними случаями. Я всю жизнь чрезвычайно интересовался гражданской войной, в книгах белых всегда обращал внимание на те эпизоды, где они уважительно изображают красных, и на те картины в книгах красных, где проявляется восхищение белыми. Такие сцены есть и у белого Газданова, и у красного Артема Веселого.

– С чем связано ваше увлечение Монголией, ее историей и культурой?

– Я провел юность в Бурятии, два года служил в Улан-Удэ, не раз бывал в Монголии. А что в юности пережито, то и судьба. Конечно, я интересовался историей, культурой, религией этих стран, бывал в Иволгинском дацане, там был тогда единственный действующий монастырь в Бурятии, общался с ламами. В начале 70-х годов это была невероятная экзотика. Так что я сохраняю верность тому, чем был очарован в юности. По-моему, это даже вопрос внутреннего достоинства. Хотя, разумеется, я понимаю возможность глубокого внутреннего перелома, крутого изменения мировоззрения, которое может произойти даже под влиянием внешних обстоятельств, хотя это все же исключение. Трудно поверить, например, что мировоззрение человека могло резко измениться в перестроечные годы: если люди хотели знать, они и раньше знали – и о Ленине, и о коллективизации, и о лагерях. А если такая правда оказалась для них открытием, значит, они просто знать ее не хотели, сознательно закрывали глаза.

– То есть в перестроечные и постперестроечные годы для вас как для историка не было открытий?

– Жизнь в такие времена для историка бесценна. То, что произошло и происходит в стране, для меня стало приближением к истории вообще, и острейшим вопросом теперь кажется такой: почему история повторяется? Все мы любили читать про римских императоров, но думали, что это написано только про них, а теперь видим, что и про нас тоже. Сегодня с особой силой воспринимается единство истории. В истории нет разрывов, ее ткань едина: нет отдельных историй до семнадцатого года и после, нет отдельных историй России и Монголии, это исключительно школярское разделение. К развенчанию мифов я относился и отношусь настороженно. Зная об относительности любого исторического мифа, могу утверждать, что ниспровержение одних мифов – это насаждение других, а не объективного знания о прошлом.

– А что говорят ваши наблюдения о проблеме “история и дети, история и молодежь”?

– Дети историю любили, любят, и невозможно себе представить, чтобы любить перестали. Сейчас они меньше, чем раньше, хотят посвятить себя гуманитарным наукам, но история интересна всем. В своих глубинных основах жизнь, вероятно, вообще мало меняется. Я не замечаю, чтобы дети сильно изменились. В истории их интересует то же, что в их возрасте интересовало нас: Древняя Греция, средние века, а не “холодная война”. Единственное, что изменилось в восприятии истории, связано с воздействием телевидения: все дети знают, кто такой Распутин, но не знают, кто такие Колчак и Деникин. Знают, что у Екатерины II было много любовников, но не знают, каково, собственно, ее значение в русской истории. Агитпроп при всей уродливости нес в себе некое ядро: Колчак и Деникин были враги и гады, но они были. Сейчас для детей просто нет многих имен. Лучшими учебниками древнего мира и средних веков для 5–6 классов остаются советские, нынешние слишком сложны. Авторов учебников, учителей, вообще людей моего поколения подстерегает одна характерная опасность: они думают, что есть вещи, известные абсолютно всем, и детям тоже. Скажем, общественная атмосфера шестидесятых годов, трагедия “пражской весны”. А на самом деле это мало кому известно и памятно, а дети уж безусловно этого не знают, и, чтобы объяснить им и увлечь, придется немало потрудиться.

– А что увлекает вас? О чем вас тянет написать? Каким был эмоционально-интеллектуальный толчок для романа “Князь ветра”?

– Толчком для возникновения романа послужила такая историческая ситуация: конец прошлого века, поэт и философ Владимир Соловьев в Париже разговаривает с китайским атташе, китаец развивает перед ним мысль о том, что Запад сам создал оружие, которое в руках Востока его погубит. Эта мысль убеждает и тревожит Соловьева, и он начинает писать об угрозе панмонголизма, о “желтой опасности”. Угроза панмонголизма взволновала и Николая II, но все это, как теперь доказано, было следствием работы германских спецслужб, чтобы отвлечь силы и внимание России на Восток. Я против того, чтобы всюду искать руку спецслужб, но здесь этот момент действительно присутствовал.

Что меня увлекает сейчас? Я заинтересовался судьбами советских летчиков, служивших в гоминьдановском Китае, и меня поразили два воспоминания. Одно удивительно запечатлело совмещение, сплетение времен: летчик пролетает над Урумчи, снижается и видит, как город штурмуют с помощью осадных лестниц, как выплевывает клубы дыма единственная старинная пушка. Летчик двадцатого века воочию видит средневековый штурм крепости, а осаждающие и осажденные смотрят на самолет и продолжают средневековое сражение. Другой летчик был ранен в воздухе, он удержал и выровнял самолет, но вдруг увидел, что яркий день сменился алым закатом. Он не сразу понял, что это кровь залила стекла и он смотрит на мир сквозь собственную кровь. Эти истории меня взволновали, об этом захотелось написать.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"