Уточнение судьбы

Возможно, в этом подспудный смысл жизни и работы учителя

У нас дома висит карта России. Карта большая и пестрая, как детское одеяло. Вечером дочка читает, склонив голову к Северной Земле и острову Шмидта. Очевидно, это очень холодный остров, на карте он весь белый в синюю крапинку, что означает “вечный снег и ледники”. Дальше на север – только Ледовитый океан.
Но для нас с дочкой слово “Шмидт” теплое, как чайник. И нам хорошо представляется, что остров Шмидта окружен книжными шкафами и архивными полками. Там скрипит под ногами не снег, а старые половицы, под оранжевым абажуром шелестит разговор…

“– Мама считала, что людей надо баловать человеческим отношением. И чтобы ребенок думал, что доброе отношение – вот это и есть норма…”

* * *

Он родился весной двадцать второго года под пасхальный звон арбатских церквей. Скоро у мамы кончилось молоко, и младенца спасла… коза. Спасибо начавшемуся нэпу – при военном коммунизме вряд ли бы удалось найти козу.
Отец, Отто Юльевич, в честь которого будут потом называть детей, улицы, школы и острова, преподавал математику, читал доклады о налоговой политике, воспитывал “красных профессоров”, был членом множества коллегий, комиссий и комитетов. Сын его видел редко. Когда после челюскинской эпопеи имя Отто Шмидта стало известно всей стране, это не добавило счастья семье.
“…Мы жили в дрожании за отца, хотя он имел мировую славу. Казалось, если газеты не пишут о папе три-четыре дня, то что-то случилось…”
С десяти лет его любимым чтением были мемуары в издании “Academia”. Исторические события проносились мимо мальчика, как курьерские поезда, обдавая не только романтическим ветром, но и угольной пылью. В пятнадцать лет вел дневник, но скоро бросил. Герои дневника – друзья отца, знакомые матери, соседи, родители одноклассников – исчезали один за другим.
Отец несколько раз брал сына с собой на кремлевские приемы. Поблизости вожди оказались совсем не такими, как на плакатах.
“Сталин прошел мимо нас на расстоянии вытянутой руки. У него была пружинистая походка горца, сапоги без каблуков… Желтое лицо, довольно четкие рябины и тигриные глаза… Сталин шел впереди остальных, всматривался в нас, мы же стояли и хлопали. Причем все они были маленького роста, крупный только Каганович…”
Его обдало тогда холодом. Он почувствовал себя Каем, попавшим в плен к Снежной Королеве. Он стал думать о русской истории, заглядывая все глубже и глубже, пытаясь понять, откуда тянет таким ужасом и холодом. Сын полярника решил, что будет историком. Много лет сквозь тонны архивных документов сын полярника будет пробираться к тому полюсу деспотизма, что в двадцатом веке погубил миллионы людей. Сигурд Шмидт станет одним из крупнейших специалистов по эпохе Ивана Грозного. Сегодня он – старейший профессор Историко-архивного института, академик Российской академии образования, председатель Археографической комиссии Российской академии наук…

* * *
В это трудно поверить, но он до сих пор живет в том доме, где родился. Я очень люблю этот невзрачный дом, лишенный архитектурных изысков, задвинутый в переулок, как старый шкаф, и там, к счастью, забытый. Сколько раз Арбат ломали, расселяли, уплотняли, перестраивали, перекапывали… Дом, где живет Шмидт, недавно буквально треснул от постоянного сотрясения почвы вокруг, его стягивали железными обручами, как бочку или ветхий сундук. Но он стоит, Богом хранимый. И Шмидт оставлен Арбату смотрителем, опекуном, обходчиком (вспоминается пушкинский ученый кот!), воплощением того, что Дмитрий Сергеевич Лихачев называл “нравственной оседлостью”.
Шмидт знает не только об истории каждого дома на Арбате, но и о судьбе почти всех старых арбатских жителей – знаменитых и не знаменитых. Арбат – его деревня, где каждая тропинка или трещинка на доме о чем-то рассказывает. Недавно Шмидт опубликовал свое исследование “Арбат в истории и культуре России” – оно читается как роман.
“…Арбат – это не просто место жизни многих поколений московских интеллигентов… Здесь заповедное поле русской литературы, здесь живут герои “Войны и мира”, романов Тургенева, “Былого и дум”, “Мастера и Маргариты”, “Доктора Живаго”, даже “Двенадцати стульев”: Арбат ведь – это не красивая улица. Не петербургская улица, где восхищаешься архитектурой. Арбат должен славиться другим – духом интеллигентности. А сейчас здесь толпится лишь шумная молодежь да туристы-иностранцы…”
Шмидт мечтает (и страстно борется за свою мечту!), чтобы Арбат вернули интеллигенции – учителям, художникам, поэтам, книжникам. Чтобы вернулся уют дворов с лавочками и тенистыми деревьями, открылись букинистические магазины, чтобы восстановили колокольню храма Николы Явленного на углу Серебряного переулка. “Когда на большой улице храм, здесь и ведут себя по-другому…”
Люблю подниматься к Шмидту по лестнице, трогая темное дерево перил. На лифт смотрю с опаской. Однажды весной застрял здесь вместе с Сигурдом Оттовичем. Я тогда так переживал за профессора, который опаздывал на лекцию, что счел своим долгом колотить в двери лифта и кричать.
– Ну что вы бьетесь, – ласково сказал Шмидт и нажал кнопку.
– Кто застрял? – откликнулась диспетчер, как будто должность или звание застрявшего решали его судьбу.
– Профессор Шмидт. У меня, знаете ли, через полчаса лекция начинается…
– Ждите, если механики еще не ушли домой…
Тишина. Только иногда мы слышим, как по лестнице поднимаются соседи, они сердечно приветствуют застрявшего Шмидта. Я переживаю.
Шмидт, очевидно, желая отвлечь меня от мрачных мыслей, спрашивает:
– Какое сегодня число?
– Двадцать шестое.
– Ничего плохого двадцать шестого случиться не может.
– Почему?
– Двадцать шестого я защитил докторскую. И вообще в этот день у меня было много хорошего.
– А если бы сегодня было тринадцатое?
– Тоже ничего страшного. Правда, тринадцатого, в феврале, затонул “Челюскин”…
– Ну вот видите…
– Так тринадцатого апреля челюскинцев спасли!

* * *

...После лекции мы зашли в булочную, купили хлеба, с наслаждением ощущая его свежий печной дух. Если бы тогда в дверях булочной я встретил Пушкина, то не удивился бы. Не знаю, что на меня так подействовало – благородный запах хлеба, весна или присутствие Сигурда Оттовича рядом…
Я сказал ему, что поражен его способностью передавать ощущение эпохи, обаяние людей, давно отлитых в бронзе. На это Шмидт заметил: “Я тогда свободно переношусь в прошлое, когда могу представить себя в одежде той эпохи. Если говорить о пушкинском времени, то легко вижу себя одетым как Соболевский (друг Пушкина, живший на Арбате. – Д.Ш.)…”
После общения со Шмидтом еще долго сохраняется в душе какое-то светлое воодушевление. Хочется писать стихи. Кстати, многие ученики Шмидта всю жизнь пишут стихи для себя, для души. А для некоторых поэзия становится существом и жизни, и работы. Достаточно вспомнить недавно ушедшего Андрея Зайцева, талантливейшего архивиста, специалиста по русскому XIX веку. Первая подборка его стихов появилась посмертно в последнем “Археографическом ежегоднике” (удивительно интересном издании, выходящем странным для огромной страны тиражом в пятьсот экземпляров).
…Всю весну я ходил на лекции Шмидта, но никак не мог привыкнуть к тому, что в большой аудитории сидят десять – двадцать человек. Сигурд Оттович ни разу не опечалился этим обстоятельством. Кажется, он с радостью читал бы лекцию и одному человеку, будь он лишь немного толков и восприимчив.
Но я печалился. И про себя сердился то на студентов (хотя для них посещение спецкурсов – дело добровольное), то на телевидение. Ну почему нашим телеканалам, столь расточительным по пустякам, не записать удивительные лекции и рассказы Сигурда Шмидта? Ведь догадалось же в свое время провинциальное эстонское телевидение записать беседы Юрия Лотмана о русской культуре! И сейчас все понимают, какое богатство эти технически несовершенные записи. С каким успехом повторяет их канал “Культура”!
Так отчего же Шмидта, чей дар устного слова сродни талантам Ираклия Андроникова или Владимира Лакшина, телевидение приглашает раз в полгода и лишь для того, чтобы задать пару дежурных вопросов? Отчего нет цикла передач “Рассказывает Сигурд Шмидт” или “Прогулки со Шмидтом по Арбату”? Почему мы не боимся опоздать?
Кто-то скажет, что лекции остаются на бумаге, их можно прочитать. Но это смешно. Каждая лекция Шмидта – отдельное произведение, почти музыкальное, оно творится на глазах у слушателя только один раз.
Как вспоминает один из учеников Шмидта, художник Лев Дьяконицын: “Когда брал слово наш наставник, наши глаза прочищались, слух утончался. Мы вместе с ним сравнивали, сомневались, отвергали, доискивались до истины. Сейчас это можно назвать режиссерской разработкой истории. Мозаика фактов обретала свое лицо. Разве мы изучали только историю? Многие уточняли свою судьбу”.
Не даты сражений, не имена царей и полководцев. Уточнение судьбы. Вот в нем, очевидно, подспудный смысл преподавания истории. И вообще преподавания.

* * *

Из-за двери его квартиры всегда слышна музыка. Прежде чем нажать звонок, я несколько секунд медлю, прислушиваясь. Издавна рабочее утро начинается для профессора с того, что он ставит кофе и включает радио “Орфей”. Наверное, эта привычка работать в сопровождении хорошей классической музыки – с детства. Неподалеку жил пианист Константин Игумнов. “Когда были открыты окна, мы ходили и слушали Игумнова. Сидел он обычно в жилетке, спиной к окну, и можно было видеть, как он играет…”
Возможно, к этому окну приходил еще один мальчик. Его звали Булат. Фамилия у него была трудная – Окуджава.
“…Мы росли, как потом выяснилось, в одном дворе и могли познакомиться еще до войны, мальчишками. Но тому были помехи. Тот большой двор, что сейчас у меня за окном, – он был разделен, тут были сарайчики, маленькие садики, домики. И у нас были разные дворы. Поэтому в одной компании мы не были. К тому же я старше Булата на три класса…”

* * *

В России, кажется, нет города, где бы не жили ученики Шмидта, выпускники его знаменитого научного кружка (совсем скоро, в апреле, будет пятьдесят лет с тех пор, как Шмидт стал вести этот кружок!). Куда бы я ни ехал в командировку – везу приветы от Шмидта.
Для всех своих учеников, приехавших в столицу из глубинки поступать в историко-архивный, Шмидт согрел Москву. Согрел город, пугающий всякого провинциала своей огромностью, а еще больше – призрачностью человеческих отношений, одиночеством среди людей.
Несколько поколений русских историков и архивистов вспоминают квартиру своего профессора в Кривоарбатском переулке, как родное гнездо. Остров тепла, заботы, благожелательности и размышлений. Там подкармливала студентов Франциска Александровна – няня, которую все звали Татой. Шестьдесят семь (!) лет жизни Сигурда Оттовича прошли рядом с няней. Когда она ушла из жизни, пожилой профессор почувствовал себя мальчиком, которого забыли, оставили. Под кроватью тогда всю зиму пролежали теплые ботинки – некому было напомнить, и он все холода проходил в осенних. На кухне до сих пор стоит пенек, на нем любила сидеть Тата.
“…Мне часто кажется, когда я сижу в кабинете, стучу на машинке, что я могу зайти на кухню и увидеть Тату. Нет дня, чтобы я с ней не говорил… Тяжело, когда уходят близкие люди. А я уже пережил и уход нескольких близких учеников… Но я сжимаю зубы: не расслабляйся. Неизвестно, сколько тебе осталось времени. Мой школьный учитель словесности Иван Иванович Зеленцов иногда напоминал нам слова Гельвеция: “Счастье людей заключается в том, чтобы любить делать то, что они должны делать…”
Невероятная для России верность месту, где родился, духу этого места. Преданность памяти отца и мамы (одна из главных его работ вышла с посвящением: “Труд свой автор посвящает памяти родителей”). Верность няне. Школьным учителям. Своему первому наставнику в науке академику Тихомирову. Не вернувшимся с войны ребятам, с которыми учился в 110-й школе. Той самой, где у фасада стоит знаменитый памятник Даниэля Митлянского – пять бронзовых мальчиков в длинных, не по размеру, шинелях…
В девяносто втором какие-то подонки с ломами набросились на монумент, искалечили его, сбили надпись “Памяти павших будьте достойны”. Сигурд Оттович был среди тех, кто помог быстро восстановить памятник. Он среди тех, кто каждый год 9 мая приходит в свой школьный двор.
Его нежная привязанность в прошлом – личность Василия Андреевича Жуковского – поэта и наставника будущего императора, человека, который, как установил Шмидт, первым ввел слово “интеллигенция” в русский литературный язык. Жуковский писал десятилетнему цесаревичу: “Пример добрых дел есть лучшее, что мы можем даровать тем, кто живет вместе с нами; память добрых дел есть лучшее, что можем оставить тем, кто будет жить после нас…”
Возможно, что Сигурд Шмидт, как и Жуковский, наивный идеалист, но, кажется, ему удалось доказать, что “память добрых дел” – это гармоническая часть отечественной истории. Возможно, когда-нибудь именно так будет называться один из главных школьных предметов. Память добрых дел.
Когда видишь, как он по гололеду торопится с палочкой и портфелем к метро, почему-то замечаешь не его семьдесят восемь неполных лет, а его счастливое лицо. И в эти моменты больше всего на свете хочется быть учеником Шмидта.

P.S. 15 апреля в актовом зале Историко-архивного института будет торжественно отмечен 50-летний юбилей шмидтовского кружка и день рождения Сигурда Оттовича. Редакция “ПС” спешит поздравить Учителя и его учеников!

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"