“Бессмертной мудрости желал я в своем невероятном сердечном смятении”

Почему богослов Августин Блаженный начал “Исповедь” с размышлений о детстве

Наверное, все было так. Он почувствовал: слишком много лет уже прожито, пора оглянуться назад и вспомнить, вспомнить всю жизнь, выпить чашу воспоминаний до капли. И теперь сидит, сгорбившись, торопливо царапая слова на дощечке, лежащей на коленях. Потом встанет, подойдет к окну, разминая затекшие пальцы. В прохладной тени внутреннего двора прячутся от жаркого африканского солнца мальчишки, громко кричат, наверное, спорят о чем-то. Человек внимательно следит за их движениями – сегодня он как раз закончил писать главы о собственном детстве.

Из глубины младенческого тумана…

Удивительная книга “Исповедь”. Редкая попытка не поучать читателя, а неспешно рассказывать свою жизнь. И не просто вспоминать день за днем, а размышлять о его значении. В четвертом веке по Рождестве Христовом епископ из Северной Африки, которая вот-вот перестанет быть частью Римской империи, Августин Аврелий (или Августин Блаженный) пишет книгу воспоминаний, книгу-дорогу с подробными описаниями важных событий – остановок в пути. Как требует традиция античной письменности, внутри одной достаточно толстой книги целых тринадцать книг. Каждому возрасту посвящена своя. И первая, конечно, о детстве.
Когда взрослые стали по-настоящему интересоваться миром детской души? В двадцатом веке, девятнадцатом, а может быть, Августин был первым? К воспитанию детей в Римской империи относились просто: родился младенец – кормят, пеленают и забавляют, приходит срок – отправляют учиться тому, чем он будет заниматься во взрослой жизни. Повседневные радости и горести ребенка мало кого интересовали, а желания понять их причины не было вовсе. Ребенка, а тем более младенца, никто не воспринимал всерьез. Взрослые ждали.
Почему же вдруг Августин решается начать повесть своей жизни с младенческих лет? Что заставило его погружаться во глубину младенческого тумана? Читаешь страницу за страницей и понимаешь: его чрезвычайно интересовало развитие человеческого духа, он пытался найти истоки его возникновения. Для христианского богослова это не составило особенного труда – человек сотворен Богом, он вдохнул в него душу живую с самого рождения, значит, это и есть начало истории души. Но простых допущений ему мало, он начинает терпеливо наблюдать жизнь младенцев, расспрашивать нянек, матерей и кормилиц.
И открывает для себя неожиданное: у младенцев, как и у взрослых, существует внутренняя жизнь духа, видимая за плачем или улыбкой. Крохотные, еще ничего не умеющие малыши радуются, сердятся, завидуют и переживают: “Я наблюдал ревнивого малютку: он еще не говорил, но бледный, с досадой смотрел на своего молочного брата”. Может быть, именно эта внутренняя жизнь и есть тот источник, из которого человек черпает силы для роста? Иначе чем объяснить удивительные превращения, которые происходят так стремительно: вчера еще младенец просто лепетал, а сегодня произнес слово? Августина – писателя, философа, учителя риторики – особенно интересует мир слов.
Каким образом маленький человек проникает в него, никто же не занимается с ним специально, не задает и не спрашивает, как это будет потом, в школе. “Впоследствии я понял, откуда я выучился говорить. Старшие не учили меня, предлагая мне слова в определенном и систематическом порядке... Я действовал по собственному разуму, который Ты дал мне, Боже мой”. Вот так. Оказывается, у маленького, как и у взрослого, есть душа и разум, которые руководят его действиями. Оказывается, даже самый крохотный, самый беспомощный человечек занят огромной и труднейшей работой. Все с большим удивлением и уважением следит Августин за развитием младенцев, которые, сами того не ведая, рассказывают ему о нем самом, каким он был много лет назад.
Августин пытается понять, как действует детский разум, что толкает ребенка к постоянной деятельности. Может быть, разрыв между сегодняшними потребностями ребенка и его реальными сегодняшними возможностями? “Когда я хотел воплями, различными звуками и телодвижениями сообщить о своих сердечных желаниях и добиться их выполнения, я оказывался не в силах получить всего, что мне хотелось”. Наталкиваясь на препятствие, которое жизненно необходимо преодолеть, начинают работать душа и разум ребенка:
“Я схватывал памятью, когда взрослые называли какую-нибудь вещь и по этому слову оборачивались к ней; я видел и запоминал: прозвучавшим словом называется именно эта вещь… Постепенно я стал соображать, знаками чего являются слова, мною часто слышимые, и стал ими выражать свои желания, начал общаться с теми, среди кого жил”.
Величественная картина жизни пробуждающегося человеческого духа открывается в этих внешне незатейливых наблюдениях. Августин спешит поделиться с читателями своими неожиданными открытиями. Он словно бы говорит всему взрослому миру: посмотрите, как силен и красив маленький человечек! Какого огромного уважения заслуживает он, преодолевающий ежедневно столько препятствий! Но современники не слышат. Их потомкам придется заново открывать мир детства много веков спустя, когда появится наука педагогика, появятся детская литература и психология. По-настоящему начнут интересоваться жизнью младенцев только в двадцатом веке…

В плену восковых табличек

Но Августин продолжает наблюдать. Он был одним из первых, кто обратил внимание на страдания ребенка в мире взрослых, которые особенно сильны в школьные годы. Педагоги, не обращавшие прежде особенного внимания на ребенка с воспитательной целью, позволявшие ему возиться со своими палочками и камушками, теперь, по достижении мальчиком школьного возраста, обрушиваются на него со своей системой правил и запретов взрослого мира, которые он должен усвоить.
Еще тысяча с лишним лет до изобретения особенной детской мебели и посуды, гуманных школ и программ, ориентированных на потребности учеников, но уже сейчас, из своего далекого четвертого века, Августин говорит: ребенку холодно и неуютно в тех рамках, в которые его загоняют правила воспитания.
“Меня отдали в школу учиться грамоте…” Тогдашняя римская начальная школа – маленькая комната внутри жилого дома, отгороженная занавеской. Десяток мальчиков разного возраста под руководством учителя ежедневно постигают академическую премудрость. Учитель учит сразу всех, старшие мальчики часто сами занимаются с малышами. Диктуют им слоги и слова, проверяют чтение. Занятия монотонны и утомительны – почти все надо запоминать. В основном это правила грамматики и стихи. “Боже мой, какие несчастья и издевательства испытал я тогда!.. У меня не было недостатка ни в памяти, ни в способностях, но я любил играть, и за это меня наказывали”.
Упражнения отнимали почти все время, не оставляя ничего на игру. А играть очень хотелось. Это были вовсе не пустые забавы, от увлечения которыми взрослые пытались отвадить с помощью розги, это был воздух, так же необходимый для жизни его духа, как и слезы над страницами “Энеиды”. Среди своих глиняных лошадок, костяных фишек и тряпичных мячей маленький Аврелий учился тому, чего не могла дать ему школа: учился делиться, спорить и защищать себя. Этот огромный мир взрослые не замечали, забывая о нем по выходе из детства, стараясь поскорее ввести своих детей во взрослую жизнь, усаживая их царапать буквы на вощеных табличках. А они не слушались, убегали, получая очередную порку по возвращении. Но разве взрослые не играют в те же игры, разве отличаются зависть и соперничество, возникающие между ораторами на форуме, от досады мальчишки, которого обыграли? – удивленно спрашивает Августин. Если эти взрослые занятия считаются почтенным делом, то и у “детей они тоже дело, но взрослые за них наказывают”.

Свободная любознательность против грозной необходимости

Так, следом за признанием внутренних сил ребенка, влекущих его к развитию, Августин признает необходимость и ценность детских игр. Он почти не развивает эту мысль дальше, за него это сделают много веков спустя Руссо и Фребель, но начало уже положено. Детская игра признана важным делом, даже одним из способов получения образования. Потому что именно в играх ребенок не только учится устанавливать приемлемые отношения с людьми (делиться теми же камушками), но и осваивает язык гораздо быстрее и лучше, чем сидя над текстами и вызубривая наизусть слова и целые фразы, как это было тогда принято: “Было время, когда я, малюткой, не знал ни одного слова по-латыни, но я научился ей на слух безо всякого страха и мучений от кормилиц, шутивших и игравших со мной”.
Но педагоги маленького Аврелия совершенно буквально понимали древнюю мудрость о горьких корнях учения. Уж так они были горьки, что мальчик, любивший всевозможные истории о приключениях героев, возненавидел Гомера. И все потому, что не “свободная любознательность, а грозная необходимость” нависала над ним. “Я не знал еще ни одного слова по-гречески, а на меня налегали, чтобы я выучил его, не давая ни отдыха, ни срока и пугая жестокими наказаниями”. Он с грустью замечает, что, наверное, и его любимый Вергилий оказывается таким же для греческих мальчиков, “если их заставляют изучать его так же, как меня Гомера”. Так, к удивлению потомков-читателей, а может, и к собственному немалому удивлению, Августин открывает причину пресловутого детского непослушания, против которого веками боролась учительская линейка. Свободная любознательность – вот что движет ребенком в его ежедневном постижении мира. Болтаясь с мальчишками по улице, глазея на ораторов и торговцев, жадно наблюдая цирковые зрелища, он часто узнает гораздо больше, чем написано в учительских свитках. Но взрослые, его современники, не хотят видеть этого и вместо поддержки детских интересов заставляют и заставляют глотать сухие знания. А выходит все не так, как хотелось бы, потому что “никто ничего не делает хорошо против воли”.

В одежде юношеской тревоги

Но все же маленький Августин учится и считается мальчиком, подающим надежды. Родители собирают деньги, чтобы подросший отпрыск, одолев премудрости в грамматической школе в родном городе, отправился в Карфаген обучаться ораторскому искусству и литературе. Специализироваться по выбранному профилю, как бы мы сказали сейчас. Овладеть ораторским искусством в Римской империи всегда означало достичь высот почета и славы. Самые привлекательные дороги открывались тогда перед молодым человеком – выступления в суде или сенате, почет сограждан, деньги, высокие должности. Как и сейчас, тогда многие родители стремились учить свое чадо тому, что требовал текущий день, что давало быстрый и большой доход. Отец Августина мечтал увидеть его на форуме и не жалел для этого ничего. Но при этом ни он, ни учителя не замечали, что происходило в душе молодого человека, никто не пытался помочь ему в борьбе с сомнениями, искушениями, неуверенностью и страхами. Уже выросший, умудренный опытом Августин с ужасом вспоминает юношеские годы: “Кто не превозносил тогда похвалами моего отца за то, что он тратился на сына сверх своих средств. Предоставляя ему возможность даже далеко уехать ради учения… И в то же время этот отец не обращал никакого внимания, каким я расту…”
Заметив однажды в бане, что его сын достаточно возмужал, отец радостно делится этой новостью с матерью. Пятнадцать-шестнадцать лет – брачный возраст, дозволенный римскими законами, уже полтора года Аврелий носит тогу претекста – одежду, уравнявшую его с мужчинами. Но родители не хотят отпускать его во взрослую, самостоятельную жизнь. Августин должен был стать блестящим оратором, а семейная жизнь и хозяйственные заботы обязательно помешали бы этому. Планы женитьбы были отвергнуты, оставалось только учиться. Беспомощное и несамостоятельное детство продлилось еще на несколько лет.

А рядом не было никого, кто мог бы сказать, что делать

Августин все возвращается и возвращается ко временам своей юности, пытаясь понять их так же, как пытался проникать во времена собственного младенчества. Он не только описывает подростковые бури роста, а всякий раз задумывается. Что на самом деле происходило тогда, почему его бросало из стороны в сторону? “Я испытывал голод по внутренней пище, и не было здоровья в душе моей”. А рядом не было никого, кто мог бы сказать, что делать. Учителя давали лишь практические советы, необходимые для овладения профессией. И никто из них не сказал юноше о необходимости не только наблюдать жизнь других людей, но и размышлять о своей собственной. Умение справляться с завистью, гневом, тщеславием не входило в программу обучения.
Он оставался один на один с растущей каждый день новой, взрослой силой тела и духа. “И душа моя, вся в язвах, бросилась во внешнее, стремясь почесаться, жалкая…”
Он без устали посещает театральные и цирковые представления, влюбляется в замужнюю женщину, связывается с шайкой молодых обормотов, не дающих по ночам спать горожанам. Однажды они, словно мальчишки, обчищают грушевые деревья в саду. Пустяковая история, а он вспоминает и вспоминает ее через много лет, описывая на страницах “Исповеди”. Он пытается нащупать пружины, заставляющие подростка действовать именно так. Самая первая находится быстро – способность человеческой толпы затягивать и подчинять себе. Подросток, беспомощно барахтающийся в собственном одиночестве, бросается в толпу сверстников, ища спасения в ее шуме. Конечно, вместе им веселее и легче справляться с новой реальностью, общение становится главной ценностью.
Молодая энергия требует сильных ощущений и впечатлений, мальчишки все время упражняются в рассказывании правдоподобных и не очень историй о собственных похождениях. “Я слушал их хвастовство своими преступлениями; чем они были мерзее, тем больше они хвастались собой. И я, боясь порицания, становился порочнее, и если не было проступка, в котором я мог сравняться с другими, то я сочинял то, чего я в действительности не делал, лишь бы меня не презирали за мою невинность”. И в другом месте: “Я никак не сделал бы этого один”. Толпа сверстников увлекала, боязнь насмешек не давала отстать и подняться.
Почему мы делали все это? – размышляет повзрослевший Августин. Может, потому, что хотелось “совершить поступок, который тем и был приятен, что был запретен… Было приятно обмануть закон, раз уж я не мог сокрушить его в открытую, и я, как пленник, создавал себе куцее подобие свободы, занимаясь тем, что было запрещено, теша себя тенью и подобием всемогущества”? Как им хотелось этой призрачной свободы, хотелось быть уже взрослыми, а не вечными учениками! Так обнаружилась вторая пружинка подросткового поведения – жажда независимости любой ценой, проверка на прочность законов взрослого мира.
“Куцее подобие свободы…” Потому что это была только ее видимость, без внутренней свободы духа, без возможности выбора и ответственности за него. Эту настоящую независимость никому не приходило в голову ставить целью образования человека. Августину было уже почти двадцать лет, детство давно кончилось, а он все еще не стоял на ногах. Случайно встреченная среди учебников книга по философии словно ударила его по голове. “Мне вдруг опротивели все пустые стремления, бессмертной мудрости желал я в своем невероятном сердечном смятении и начал вставать…” На это он потратил всю оставшуюся жизнь…

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"