Я вечно не дотягиваю до планки, установленной мамой, – даже теперь, когда повзрослела...

Мама была для меня всем.
А для мамы всем была работа...

М. Г., учительница
г. Москва

Я иду с урока и вспоминаю маму, склоненную над тетрадками, в классическом образе учительницы: тонкая золотистая оправа очков, строгая глухая водолазка, чаще всего синяя, рыжие непослушные волосы подхвачены невидимкой, чтобы не мешали… Ее неприступность завораживала. И все это принадлежало только мне, ведь папа так далеко. Мама была для меня всем. А для мамы всем была работа...

Ненавижу спать при свете. До сих пор.
Когда я была маленькой, лампа у нас горела порой до утра. Мама готовилась к экзаменам, заканчивала второй институт, иняз. Все стенки были завешаны огромными кусками обоев с английскими текстами про каких-то миссис и мистеров, мама все это учила наизусть. Но под утро у нее слипались глаза, и она падала в кровать. Гадкий свет исчезал, и темнота означала, что можно прижаться к маме, и теперь-то она уже никуда от меня не денется...
С тех пор прошло много лет, но погашенный свет для меня и поныне означает безопасность покоя, когда все любимые дома и ничего не случится. Можно спать…

В детский сад я ходила редко, была комнатным растением. Меня дразнили копушей, я столького не умела.
Помню, как в пять лет, сидя в пустом классе, училась надевать колготки. Мама их с меня сняла, вывернула наизнанку, дала мне и ушла на урок. Я одна. Солнце льет в окно щедрым потоком. У меня ничего не получается, и я реву.
В школе я росла. Скелет из кабинета биологии был моей игрушкой и приятелем, учебные пособия я могла рассматривать часами и чувствовала себя настолько уверенно среди длинных коридоров, гулких лестниц, запахов бумаги, клея, хлорки и оладьев, что даже в кабинет к зубному заходила бесстрашно, как в любой другой, за что и расплачивалась молочными зубами.
Странно, все люди чего-нибудь боятся – бедности, смерти, рака, привидений. Я одна, как дура, ничего не боюсь. Может быть, потому, что самый сильный, настоящий страх пережила в детстве. В том возрасте, когда дети боятся волков, чужих и темноты, я боялась только одного – потерять маму. Мне все время казалось, что с ней что-нибудь случится, что ее могут убить, обидеть, сделать больно. Поэтому надо было ее спасать. Все время. Держать при себе и никуда не отпускать, чтобы не потерялась... А мама не пускаться не хотела, потому что у нее была жизнь-работа, пространство, где она царила, творила, умирала и воскресала, как птица феникс.
Ее ученики приходили к нам домой, играли со мной. Я мешала маме заниматься с ними, и она на меня кричала. А мне хотелось, чтобы на меня обращали внимание...

Кормить меня у мамы не было времени, этим занималась бабушка. Она меня растила, а мама воспитывала. Когда у нас были тяжелые времена и бабушке приходилось работать, чтобы вытянуть маму и меня из безденежья, я вообще ничего не ела, если мамы дома не было.
Молодые мамы соревнуются, чей ребенок раньше заговорит, пойдет, начнет читать. Моя мама побила все рекорды – читать я стала в два года. Со слезами на глазах. К школе книжки сопровождали меня всюду. Если я не спала, не играла и не сторожила маму – то читала. Все подряд. Потом, в выпускном классе, оказалось, что я не знаю ни одного правила по русскому – они были мне не нужны: благодаря страсти к книгам у меня сам по себе сложился и стиль, и слог, и чувство языка…

Страсть к книгам и страсть к людям – это от мамы. Она жила переживаниями своих ребят, их радостями и страданиями, у нее не было никаких своих теорий, она кидалась то к Корчаку, то к Сухомлинскому, то к Амонашвили, но ее путь был всегда один – путь деятельной любви, здесь и сейчас. Не знаю, можно ли назвать это профессионализмом. Мама моя всегда была доброй учительницей для всех и учителем для немногих. Эти немногие свободно, красиво и легко говорят по-английски, думают на английском языке, читают на нем и пишут. Благодарят маму, иногда – из-за рубежа…

Мягкая, живая, всегда защищающая интересы детей, стойкая, заводная, открытая, с вечным отблеском юной и смелой вожатой – такой была мама в школе. Такой мамой я восхищалась, такую маму я ревновала. Дома со мной была измотанная, вечно ничего не успевающая, невыспавшаяся и прокуренная, раздражительная женщина. Красивая, тонкая и бесконечно беззащитная – такую маму я любила до исступления.
Такую маму сторожила по ночам, когда у нее болело сердце. И дождливая погода, обволакивающая и без того серую окраину, сулила мне одно из самых чарующих занятий – сидеть, как кошка, на окошке, глядя на потоки воды и дивное разноцветье бегущих зонтиков, пока не появится мамин – с синими и желтыми узорами… По-моему, полдетства я провела в ожидании мамы.
Мы были отчаянно одиноки и связаны друг с другом, как альпинисты. Жизнь была школьная, потому что в ней, несмотря на тяготы, все же были огромные светлые куски – дружба, дела, театр. Дома была трагедия, где все, конечно, должны были умереть по законам жанра, начиная с собаки. Но мы с мамой обе очень любили жизнь, несмотря на то что в ней бывает больно. Мы взбунтовались против одиночества, мама вырвалась к Богу , а я – к людям…

Впрочем, это было потом. А тогда мы ссорились страшно. Весь авторитаризм, к которому располагает профессия учителя, мама выплескивала на меня. Я, под завязку набитая поэзией и искусством, посетительница (за ручку с мамой и вместе с ее шумными питомцами, моими приятелями) самых интересных клубов, самых пронзительных спектаклей, самых острых диспутов – была тем не менее хуже самой последней двоечницы. Я постоянно это чувствовала.
Тяжела ты, шапка Мономаха! Ученик, который приходит к маме заниматься на дом, может упрямиться, может тупо молчать или ляпнуть глупость. Я же не имела права ни на что подобное. На Алешку в крайнем случае прикрикнут (любя, конечно, только чтоб вывести из ступора), а мне дадут оплеуху.
Я вечно не дотягиваю до планки, установленной мамой. Даже теперь, когда я повзрослела...
Моих друзей возмущает мамин деспотизм по отношению ко мне. Я слышу то сочувственные вздохи, то призывы положить решительный конец насилию над своей бесценной личностью. Ну и пусть. Я-то знаю, кому на самом деле обязаны их дети своим чистым произношением и крепнущей любовью к языку. Это мне досталось все то, что плохие учителя тащат в класс: мамина усталость, скверное настроение, а порой и просто самодурство. Я очень люблю маму, по-настоящему, а значит – всегда. Эта безусловность любви лучше известна детям, чем взрослым, это, наверное, то, что заповедал Господь, говоря “Будьте как дети”.
Эта способность в итоге создала меня и спасла. Но сохранилась она благодаря маме...

“Весь мир не стоит твоей слезы”, – говорила мне мама, единственный человек, способный довести меня до слез легко и непринужденно. Я чувствовала себя лучше других, выше других, я любовалась своей непонятостью. “Если ты всем ясен, ты дурак”, – повторяла мама.
И в то же время она заставляла меня выбираться из скорлупы, быть чуткой, за чужой болью забывать о своей и чужую радость принимать как дар. Жить с оголенным, как провода, сердцем и умом, доверчиво. Никогда, ни при каких обстоятельствах мне не пытались внушить, что мир плох, а люди злы, что норма – подлость и ложь. Никогда мама никому не завидовала – среди ее друзей были люди из высших эшелонов власти, и о том, как именно и отчего богатые плачут, мама знала от самих богатых. Поэтому мне легко было понять, что все люди нуждаются в любви. И в понимании. И в сострадании.

Когда мне было двенадцать лет, я попала в больницу. Три недели карантина, три недели без мамы. Моя авторитарная, нежная и заботливая Мяуха, как я ее называла в детстве, прекрасно понимала, чем будет для меня такая разлука. И тогда она велела мне быть Алисой для всех остальных детей, лежавших вместе со мной (пластинка про Алису в Стране чудес была у нас любимой). И я стала для малышей сестренкой и утешительницей, для своих ровесников – подружкой и игрушкой, странной, но интересной, а для самого умного и симпатичного мальчика – единственной настоящей собеседницей…
Когда меня выписывали, все обитатели отделения прилипли носами к стеклу и махали мне, белой вороне, выскочке, одиночке. Это был триумф, конечно, но главное было в другом. Мама велела – и я узнала, что самая полная жизнь – в самоотдаче, бесстрашной и радостной...
А писем наших с мамой набрался целый пакет. Треугольных, как с фронта...

Английского я не знаю. Недосягаемость планки отбила охоту заниматься. Учение вообще давалось мне непросто. Для всех учителей я всегда была на виду, дочка коллеги. Все они знали, что мне не дается математика, что я читаю взрослые книжки, что у меня слабое здоровье и трудные отношения в семье. Те из них, кто хорошо относился к маме, заставляли меня учиться и драли на шкуру больше, чем с других ребят из нашего класса. А мамины врагини не упускали случая унизить ее дочкиной тупостью.
…Май, жара. Я учусь в восьмом классе, а у мамы руководство в девятом. Мы одна команда, мы затеяли в этом болоте перестройку. Нам весело вместе, и после уроков мы не расстаемся, а сейчас у нас репетиция спектакля. Сценарий, звук, костюмы, декорации – все сами. А еще у меня здесь настоящая любовь.
Окно распахнуто. В него кто-то курит. Мама на взводе: последний прогон. По сцене топают наши мальчики, и он среди них...
И тут на репетицию вваливается наша математичка! Молекула!!!
– Что будем делать с вашей дочкой?
В руках у нее листок с контрольной. В листке, естественно, пара.
Там, на улице, сирень рвется на пятый этаж, рамы вот-вот лопнут…
– С дочкой? Даже не знаю. Давайте в окно выбросим!
– ?!
Выражение неподдельного ужаса на пухленьком личике. Немая сцена. Мама – это класс!..

Только раз на моей памяти мама бросила учеников – когда я серьезно заболела вскоре после развода родителей. Мама уходила среди года из элитной школы. Это послужило началом многолетнего конфликта – дело было незадолго до смерти КПСС…
Я сменила за десять лет четыре школы. Мама – больше.
Когда я поступала в пединститут, экзаменатор, тоже великий педагог, спросил: “А вы в школе не страдали?” Страдала, еще как! И пединститут потом пыталась бросить, и убежать старалась. Да, видно, не судьба. Гены не переделаешь...

А вообще учительские детки – та еще публика. В лучшем случае сами идут по стопам предков, в худшем… У половины революционеров, благодетелей человечества, папа или мама, ну на худой конец бабушка – учителя. Гнилая интеллигенция. С этим надо что-то решать...

В 2000 году маме будет шестьдесят, сорок из них – в школе. Таких учителей, как моя мама, больше не делают.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"