Праздник единицы

Несчастье, которое нужно было придумать

Что удивительно – так это спокойное, мирное, ровное течение жизни. Наслышавшись, начитавшись о кризисах первого школьного года, о перевернутом мировосприятии семилетки, вспоминая и сравнивая и свой первый класс, и ситуации детей моих знакомых, я констатирую – не без странного разочарования, – что у нас ничего этого нет и в помине. Ребенок вошел в очень теплую, мягкую воду – ее температура почти равна температуре окружающей среды. Никакого озноба. Никаких перепадов. Никакой ломки.

Более того, ребенку не хватает потрясений. Вот уж не думала, что у него существует дефицит адреналина, негативных эмоций и он довольно-таки хитроумно начинает их моделировать. Первый урок английского – надутые губы, печальный взгляд: тройка. “Тройка на первом же уроке? – Я тихо закипаю. – За что?” “Я клеточки неаккуратно нарисовала”. – “Но вам же не ставят отметок”.

Оказывается, ставят. Ну ладно: начинаю рассуждать о прелести – круглости цифры “три”, в демагогическом пафосе дохожу до троицы и троичной символики.

Ребенок обрывает меня: “Разве ты не понимаешь, что это горе?”

“Это счастье”, – упорствую я.

Она не верит. Она тяжело вздыхает, как солдатская мать. Она смотрит на пирожное с виноватым сомнением: не заслужила я, ох не заслужила.

После следующего урока – через неделю – совершенно трагические глаза: единица. Какую-то минуту я подавленно молчу – и делаю катастрофические выводы. Очнувшись, изображаю восторг и потираю руки: ура, сейчас мы это дело отметим! Пошли в магазин за тортиком. Какое счастье – целая единица, не каждому ребенку так везет, какое роскошное событие! Так нас учил Симон Львович...

“Мама! – Она смотрит на меня, как терпеливый психопатолог – на не в меру разыгравшегося пациента. – Ты у меня ужасно легкомысленная. Единица – это уже не горе. Это катастрофа. Я буду страдать!” Последние слова – категорическим голосом. Она уходит в комнату необыкновенно важная, ложится на кровать и сосредоточенно смотрит в потолок.

С невероятными реверансами подхожу я к учительнице, консультирующей в этой школе (она часто заходит в редакцию), и, мекая и экая, излагаю сюжет: стоит ли поговорить с англичанкой или лучше с классным руководителем, может быть, единица – это все-таки чрезмерно для второго в жизни урока, это перебор, не находите ли вы, мне не хотелось бы качать права, но все же, все же... Та в изумлении.

Мы вместе думаем, что делать: поговорить, подождать? Решаем подождать. А потом у дочери случается день рождения.

Праздник праздником, но пепел таки Клааса – куда от него, и я, пытаясь быть хитроумной, очень издалека завязываю разговор о своем, о девичьем, с ее одноклассницей. И тихо так выруливаю от мальчиков- романчиков-альбомчиков на уроки английского: какие там оценки и что там вообще происходит? Дочь вдруг начинает нервничать. “А нам не ставят оценок вообще, – говорит вдруг Маша. – И на других уроках не ставят, и на инглише”. “Ага, – говорю я бодро, – ну конечно же”. И чувствую себя клиентом Мавроди в августе девяносто шестого года.

Гости расходятся. Спрашиваю у дочери, известно ли ей слово суровое “клевета”. Она вздыхает: я об этом не подумала – и виновато улыбается. Прошу ее подумать – в следующий раз. Рассказываю о жанре “комедии положений”, о нагромождении нелепых, абсурдных, неприятных для всех последствий плохо продуманного розыгрыша и о совсем не комедийном чувстве неловкости и стыда, в пяти минутах от которого мы с ней оказались. Да, говорит она, я поступила неумно и опрометчиво, признаю. Кровоточащий вопрос “почему?” я оставляю на завтра.

Но однажды разговор возобновляется, и она объясняет так, как может: я просто представила, как это будет... Самое любопытное, что ее интересовала в этой конструкции не моя реакция: она привыкла и, наверное, уже смирилась с тем, что ждать от меня, в сущности, нечего, кроме предсказуемо-скучной доброжелательности. Цветаева вспоминается: “Дурная мать! – моя дурная слава...” – параллель неправильная, но все мы тоже дурные, хоть и в другом смысле. Ребенок почувствовал, что ему не хватает какого-то нерва, некоего напряжения в пространстве, промежуточном между школой и домом, и захотел, как выражается знакомый психолог, “вздраматизнуть”, закинуть шаткий мостик – и посмотреть с него вниз: опасно ли падать?

Падать оказалось не страшно. И я, честно говоря, не знаю, хорошо ли это, верно ли... Для пресловутой “ранней социализации” (вот еще одна священная корова современной педагогики!) уж точно нехорошо. Детские экзистенции интровертны, мы не смеем лезть в эти бездны, мы просто открыты для помощи и поддержки, но, может быть, ребенок хочет попробовать другой тип отношений? С остротой, как говорится, ощущений.

Что ж, он просто маленький, и школа у него добрая. Но я знаю, что и это не спасет, – каждое дитя пройдет через свои хиросимы рано или поздно, и мы не сразу заметим ожоги. И все же так хочется, чтобы не сейчас, не сразу, не в этой, нежнейшей из всех его эпох...

Однажды в редакции мы обсуждали своих детей.

И пришли к выводу, что у нас, “первосентябрьских”, все не как у людей.

Дети так себе учатся, избалованные, нахальные, инфантильные, ленивые, много о себе понимающие. Неправильные дети. Мы с ними носимся как с писаной торбой, в рот смотрим подобострастно, ну разве что шнурки не гладим. Хотя если попросят – погладим. Прогибаемся перед ними. Вот учителя их ругают, мы говорим: да, конечно, вы абсолютно правы, это ужас какой-то, а домой придем – целуем в затылок: ты дитя мое! В общем – разврат и растление.

Однако, несмотря на все наши порочные усилия, они так и не становятся моральными уродами. В старших классах берутся за ум, сами пытаются заработать себе на подготовительные курсы, стараются, поступают в приличные вузы, а если не поступают – то спокойно идут работать, например, курьерами. И никакого потребительства. Носят, что дадим. Едят, что положим. Почему-то не хамят. И так далее. И получается: воспитанные, умные, просвещенные, исключительно самостоятельные дети. Вот такой парадокс.

Но, может быть, именно презрев нашу благостную компромиссность, махнув рукой на нас, педагогически безнадежных родителей, они начинают самостоятельно вырабатывать психологический иммунитет к разным свинцовым, так сказать, мерзостям. Моделируют негативные потрясения и с отвагой законченных инфантилов вносят их в реальность. Ох, как искрит иногда в наших квартирах!

Зато на улице, в школе, в жизни искрит несколько меньше и ожоги не так уж сильны.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"