Культурные доминанты ХХ века

Сотворение мира. Первые десятилетия

Мы начинаем вспоминать ХХ век в череде сменяющих друг друга интеллектуальных мод, интеллектуальных эпох, в конце концов создавших нас такими, какие мы есть сегодня и какими уходим в следующий век.
Взявшись говорить об интеллектуальных очарованиях века, мы волей-неволей оказываемся вовлечены в разговор о чем-то более глубоком: о культурных доминантах, о преобладающих культурных установках, влиятельных моделях поведения.
Во всем – в одежде, в архитектуре, в оформлении жилища, в еде, в песнях и танцах, в предпочитаемых марках машин – лежит некое общее чувство жизни, ее ритмов, положения человека в мире... ХХ век изменил, может быть, самый принцип связи между «общим чувством жизни» и теми культурными формами, которые оно создает. Устоявшиеся веками традиционные образы жизни – которые поддерживали жизнь, оправдывали ее, направляли в заготовленные надежные русла, рухнули, и европейский человек оказался обреченным на то, чтобы самому все время заново создавать себе формы для поддержания жизни, для собирания ее. И тем быстрее они стали меняться.

Наше время – будущее

Первые полтора-два десятилетия века могут быть названы временем сотворения мира. «Мы наш, мы новый мир построим» – крайне характерная для времени декларация. Это было стремлением далеко не только политическим – именно потому и нашло столь горячее, искреннее, массовое политическое сочувствие, политическое воплощение. У политики неполитические корни, она сама на себе не держится. Она заимствует убедительность у вещей более глубоких. Она даже паразитирует на них.

Это время глобальных проектов в весьма различных областях: стремление, например, к обновлению языка. «Мировая революция» – только частный случай таких притязаний.

Будущее становится главным временем культуры. Первые десятилетия европейского ХХ века – беспрецедентная культура несуществующего, невозможного (которое переживалось – и остро! – как необходимое, почти как неизбежное). Все увлеклись утопизмом в разных вариантах. Отношения с утопиями, начавшиеся тогда, заняли собой, по существу, весь век. Разочарования в утопиях и утопизме и попытки отказа от него – тоже разновидность утопизма.

А пока доминирует стремление к прорыву за любые пределы: земные (влечение к космическим темам и образам возникло в европейском сознании – в искусстве раньше, чем в науке, – задолго до начала реального технического освоения космоса), национальные (необычайна притягательность интернациональных идей и настроений).
Бунт против культуры

Мотив бунта против культуры, зародившийся прежде, становится мощной, пожалуй, ведущей культурной силой. Искусство – по крайней мере в какой-то своей части – превратилось в авангардную, разведывающую область, в область выработки и освоения новых форм, расширения границ культуры. Не потому ли слово «авангард» у нас в первую очередь – если не исключительно – с ним и ассоциируется? (Для предыдущего столетия такой авангардной, разведывающей и культурообразующей областью была наука, может быть, в первую очередь наука естественная.)

Искусство захотело овладеть возможностями других культурных форм: той же наукой, или техникой, или религией, или политикой – в каком-то смысле оно само захотело стать всем этим. Оно вынудило ХХ век на новую картографию реальности.

Со времен раннего авангарда в искусстве – открытое, программное увлечение идеей и образами варварства, активная интеграция его в культуру: тут в числе очень многого – и А.А.Блок с его «Скифами», да и с «Двенадцатью»... Конечно, он не был авангардистом; но он был человеком своей культуры, и очень чутким. Завороженность хаосом, бредом, разрушением, агрессией, животностью (...а как же! «витальная сила»!!!) – в теснейшем родстве с тогдашним влечением к «обновлению жизни». Все эти вещи были прочувствованы как источники жизненных сил культуры, ее динамики. А их по крайней мере ничуть не меньший разрушительный потенциал был понят позже, хотя чувствовался он уже тогда.

Чтобы оставаться собой, культуре необходимо время от времени рваться за собственные пределы, отрицать, разламывать себя, очаровываться всем тем, что кажется на нее не похожим. Это входит в состав «романтического комплекса» европейской культуры, который, раз явившись, при определенных условиях вновь и вновь обостряется, актуализируется, чередуясь с тенденцией антиромантической.

Культура стала ощущаться как бремя, как помеха, закрывающий и искажающий природу фильтр – отсюда и бунт против нее (вспомним идею Фрейда о «неудовлетворенности культурой»). Возник миф о возможности противопоставления «культуры» и «жизни самой по себе» (еще одна составляющая «романтического комплекса»).

Конечно, это было связано с желанием начать строительство нового прекрасного мира с нуля. Это время прекрасно чувствовало жуть, внечеловечность Абсолютного Начала, но предпочитало на этом не концентрироваться.

Иррациональность – на службу Разуму!

Мотив разрушения сопровождает эту ориентированную на творчество, одержимую творчеством эпоху, пронизывает ее насквозь. В эту эпоху едва ли не острее, чем когда бы то ни было, разрушение стало переживаться как условие созидания. А создать предстояло гармоничную, то есть рационально устроенную среду (социальную, архитектурную, природную, предметную...), жизнь в которой сделала бы гармоничными (то есть рационально организованными) и самих людей. Очень характерными для 20-х годов стали рационально спланированные жилые ячейки в городах; фабрики-кухни и рабочие клубы; жилые сооружения охотно имитировали индустриальные, жестко-угловатые формы (вспомним в противоположность этому текучий, гибкий, растительный модерн предшествующего десятилетия)... Знаменитая знаковая фраза Ле Корбюзье о том, что дом – машина для жилья, могла прозвучать только в устах человека этого времени, и только начиная с этого времени (долго еще!) она могла вызывать не сопротивление, а сочувствие и понимание.

А культ машины в эту эпоху вообще?!. Ее тогда любили, как живое, умное существо; ей хотели подражать; больше того, ею хотели быть. Итальянский футурист Дж.Северини восклицал: «Мы воспринимаем, как механизмы; чувствуем себя построенными из стали. Мы тоже машины. Мы тоже механизмы». И это футуристы, с их упоением жизнью, с их ненавистью к диктату логики! Жизнь и машина в глазах этого ни на что не похожего времени оказывались... синонимами.

То есть упоение стихийностью и стремление к рациональной организации, культ жизни и культ машины, характерные для времени, – две стороны одной и той же медали... если даже не Мёбиусова листа. Иррациональное, хаотичное, вызванное из культурного небытия должно было стать инструментом в достижении вожделенного царства Разума.
Нетрудно догадаться, что оно за это отомстило. И достаточно скоро.

* * *

А пока Кандинский и Малевич, Пикассо и Ле Корбюзье, Шенберг и Штокхаузен, Хлебников и Арто (а с ними все растущая и растущая армия продолжателей и подражателей) трудятся над созданием новой оптики и пластики, акустики и ритмики – нового тела культуры с новым самочувствием.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"