Плеяда

“С глубокой благодарностью за себя и за всех других подобных мне посвящает эту книгу автор”. Эти слова Юрий Домбровский адресовал Анне Самойловне Берзер, редактору прозы в “Новом мире” А.Твардовского. Посвящением этим открывается его роман “Факультет ненужных вещей” – продолжение романа “Хранитель древностей”, который был опубликован в “Новом мире” в 1964 году. Имя Юрия Домбровского, писателя, проведшего в сталинских лагерях четверть века, стало одним из главных художественных открытий журнала. “Факультет” вышел уже не в Москве, а в Париже, в издательстве “IМКА press”, в 1978 году, когда “Новый мир” был давно разогнан. На форзаце первого парижского издания “Факультета” уже от руки, размашистым почерком Домбровского добавлено: “С огромным удовлетворением за то все-таки невероятное почти-Чудо, что мы до этой книги дожили. Ура, Анна Самойловна! Ю.Домбровский. 26 апр. 1978 г.”.
В тот апрельский день в руках у Домбровского было три бесценных экземпляра его романа, тайком переправленных из Парижа. Что же до почти-Чуда, то оно длилось чуть больше месяца. 29 мая 1978-го Домбровского не стало. В том же мае, 10-го числа, неожиданно скончался еще один новомирский автор, еще одна гордость его, 50-летний Виталий Семин.
Разгон “Нового мира” Твардовского ровно 30 лет назад (последняя книжка, подписанная Твардовским, – № 1, 1970 г.) потянул за собой хвост смертей и эмиграций. Всего на два года пережил свое детище сам Твардовский. Одного за другим смерть унесла членов его редколлегии – Ефима Дороша (проза), А.Марьямова (публицистика). В 74-м не стало Шукшина – “Новый мир” опубликовал семь циклов его рассказов, составивших его писательскую славу. Ушли на Запад Солженицын, Виктор Некрасов, Войнович, Владимов. На окраине Москвы, переселенная с Арбата, в сугубом одиночестве и мучительном бездействии доживала последние 25 лет своей жизни А.С.Берзер. Она первой дала ход рукописи безвестного школьного учителя Рязанцева под лагерным номером “Щ-854”, сразу отдав ее прямо в руки Твардовскому со словами: “Это лагерь глазами крестьянина”. И пошло ввысь имя Солженицына, а его рассказ “Один день Ивана Денисовича” становился эпохой. Через три года Домбровский написал ей на титульном листе “Хранителя”, что без нее “эта книга, конечно, не увидела бы света”. “Героине “Нового мира”, нашего времени и этой маленькой книжки” – так определил ее роль Юрий Трифонов в 1976-м. “В память о самых светлых днях моей литературной работы” – это Фазиль Искандер ей же в 71-м. “Ее рука прикасалась к текстам, как орудие высшей справедливости, это была такая редакторская школа: оставлять только абсолютное” – Людмила Петрушевская, уже после ее смерти.
В этих откликах и посвящениях (некоторые из них публикуются здесь впервые) – подлинные свидетельства той роли, которую играл “Новый мир” и для писателей, и для его бесчисленных читателей. В любом вагоне метро в любое время дня вы непременно увидели бы несколько раскрытых синих книжек “Нового мира”. То, что на обложке журнала стоял номер двух-трехмесячной давности, никого не смущало – все знали, что цензура держит журнал, и ждали его появления с терпением и азартом.
В начале 70-х, двигаясь к окончанию “Факультета”, Домбровский одним из двух эпиграфов ставит слова: “Новая эра отличается от старой эры главным образом тем, что плеть начинает воображать, будто она гениальна” (К.Маркс).
В 2000 году исполняется ровно полвека с того дня, когда Твардовский впервые подписал номер “Нового мира”. Дважды его назначали главным редактором и дважды снимали (1950–1954; 1958–1970). Оба раза – со скандалом. Второе снятие оказалось убийством. “Новый мир” был детищем Твардовского в такой же мере, как его знаменитая поэма “Василий Теркин”, в признании которой оказались единодушны и рядовой солдат – в окопе, и нобелевский лауреат Иван Бунин – в эмиграции. Таким же детищем, как сатира на бюрократию – “Теркин на том свете”. Как рожденные трагедией коллективизации поэмы “Страна Муравия” и “По праву памяти”. По происхождению смоленский крестьянин, он не разделил с отцом и братьями, с родной семьей участь раскулаченных и высланных за Урал, но на эту семейную и общероссийскую трагедию он с лихвой ответил своей поэзией и своим журналом. Как и у Льва Толстого, масштаб его личности был высоко и непостижимо соотнесен с масштабом страны.
“Новый мир” был исторической миссией Твардовского. При нем журнал стал явлением общенационального уровня – и по своему влиянию на читателя, освобождавшегося от дурмана тоталитаризма, и по нравственным подходам, которым он вернул приоритет. “Совесть – орудие производства писателя”, – любил повторять Домбровский, и эта емкая формула была повседневной практикой “Нового мира”. “Нет ее (совести) – и вся художественная ткань ползет и сыплется”, – договаривал иногда он. “Новый мир” при Твардовском вернул русской литературе то достоинство большого искусства и одухотворенной человечности, которое, казалось, было утрачено необратимо.
Свежую книжку “Нового мира” часто начинали читать с конца, с критики и публицистики. На этом поле журнал навязывал официальной идеологии прямой бой по актуальным проблемам экономики, политики, науки, культуры. Едва став главным редактором, Твардовский без околичностей объявил, что со страниц наших журналов хлещет поток серой литературы. Критика журнала беспощадно вскрывала бездарность признанных авторитетов и приспособленчество миллионнотиражной “секретарской” литературы, авторами которой были, как правило, секретари Союза писателей и их адъютанты.
Но как ни бесстрашен был журнал в оппонировании режиму, он прежде всего развернул широкое, щедрое поле созидания и строительства. В тот срок, который был отпущен Твардовскому, когда пусть со скрежетом, но раздвинулись глухие створы запретов, он успел продвинуть к читателю кочующий материк русской литературы, восстановив живой ток искусства. Он поднял этот материк со дна безвестности и неопознанности. В потоке рукописей, стихийно приносимых почтой и лично авторами на молодых ногах, он выловил целую литературу, утвердив талант, правду и живой русский язык как единовластный критерий отбора.
“А журнал Твардовского, – вспоминает Юрий Трифонов в “Записках соседа”, – как говорили сведущие люди, ко всем относится одинаково: к секретарям, к маститым, к начинающим, к неведомым авторам из самотека. И больше того: неведомые авторы из самотека даже пользуются, по слухам, некоей предпочтительностью по сравнению с маститыми”. Невзирая на известность, вспоминает Трифонов, Твардовский мог сказать о ком-либо из маститых: “Про одного, что “темечко не выдержало”, у другого “нет языка”, третий “слишком умствует. Философствует, а ему этого не дано”. Зато возникали новые имена: Домбровский, Семин, Белов, Искандер, Можаев, Шукшин...
– Отличная проза! Как будто все шуточками, а сказано много... – И в нескольких словах пересказывался смешной сюжет искандеровского “Козлотура”.
Там же в саду, летом, я впервые услышал о можаевском Кузькине. Высоко ценил Твардовский молодого, набиравшего силу Шукшина, хотя и замечал... “ухо поразительно чуткое”, авторская речь послабей. Похвалы роману Абрамова “Две зимы и три лета” я слышал задолго до того, как книга появилась в журнале”.
Он мог напечатать такие изысканные вещи, как “Маленький принц” Антуана де Сент-Экзюпери или “Театральный роман” М.Булгакова, но с той же бережностью он публиковал написанные от руки в школьной тетради воспоминания крестьянина Бартова о его побеге из колчаковской тюрьмы, сам продумывая каждую запятую – чтобы не спугнуть интонацию.
На одном поле “Новый мир” соединил А.Солженицына, В.Гроссмана, Ю.Домбровского, Ф.Искандера, В.Семина, В.Войновича, Г.Владимова, В.Богомолова, В.Некрасова, Г.Бакланова, В.Быкова, Ч.Айтматова, Ю.Бондарева, А.Рыбакова, Б.Можаева, Ю.Трифонова, Ф.Абрамова, В.Шукшина, Е.Дороша, И.Грекову, В.Тендрякова, А.Яшина, В.Овечкина, В.Белова, С.Залыгина, В.Аксенова, В.Астафьева... Время еще перетасует эти имена. У каждого из них сложились свои отношения с “Новым миром”, друг с другом, с читателем и, главное, с собственным дарованием, но чтобы столь мощный и столь разнообразный конгломерат дарований расположился на одной территории и в обозримый интервал времени – такого русская послевоенная литература не знала, и прецедент этот пока еще не повторился. Самиздат мог опережать “Новый мир” в публицистике по обширности и открытости информации, по раскрепощенности анализа и диагностики, ибо “Новый мир” был журнал подцензурный. Но самиздат не сделал художественных открытий и тем более не мог дать их целым созвездием. Вины его в том нет, поскольку “Новый мир” черпал из напирающей со всех концов страны стихии самотека, который при его обилии и напоре был, по существу, неподконтролен.
Ни Ф.Горенштейн (Киев), ни Л.Петрушевская (Москва), ни В.Маканин (Уфа), ни Евг.Попов (Красноярск) не были при Твардовском опубликованы в “Новом мире”. Открыть себя новой волне журнал уже не успел, хотя эта волна катилась к его порогу. Любопытно, что пятеро из шести претендентов на премию Букера первого призыва были из авторов, которые свои первые произведения принесли в “Новый мир” Твардовского. Путепровод был смонтирован поэтом надолго.
Война с цензурой принесла “Новому миру” немало славы и в те годы, и в нынешние, когда открылись архивы и объявились подробности. Но его художественное наследие, которое и есть фундаментальный вклад журнала в историю русской культуры, подернуто пеленой умолчания. “Новый мир” в пору своего расцвета знал два вида критики: разнос и умолчание. Помню в одной из библиотек огромную папку разгромных рецензий на повесть В.Семина “Семеро в одном доме”. Отечественная библиография “Хранителя древностей” исчисляется единственной рецензией Игоря Золотусского. В ту пору уже известный критик смог опубликовать ее только в “Сибирских огнях”. Зато в домашнем архиве Домбровского есть – тоже огромная – папка зарубежных откликов на “Хранителя древностей” и “Факультет ненужных вещей”.
В этих двух романах смоделирована ситуация, в которой оказался и Твардовский с его журналом. В финале “Факультета” на скамеечке городского парка, “на фоне синих сосен и желтого, уже ущербного мерцания песка” сошлись “выгнанный следователь, пьяный осведомитель… и тот третий, без которого эти двое существовать не могли”. Этот третий – ненадолго выпущенный на волю зек Зыбин, главный герой романа. Случившийся тут художник Калмыков со своим мольбертом “выхватывал из воздуха то одно, то другое и бросал все это на картон”. Солнце заходило. Художник спешил. “Так на веки вечные на квадратном куске картона и остались эти трое”. “И мудрые марсиане, наблюдающие за нами в свои сверхмощные устройства, удивлялись и никак не могли понять, откуда же среди серой одноцветной и однородной человеческой плазмы вдруг вспыхнуло такое яркое, ни на что не похожее чудо. И только самые научные из них знали, что называется это чудо фантазией. И особенно ярко распускается оно тогда, когда Земля на своем планетном пути заходит в черные затуманенные области Рака или Скорпиона и жить в туче этих ядовитых радиаций становится совсем уже невыносимо”.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"