День за днем

Вы можете на глаз отличить отрезок в 15 сантиметров от 10-сантиметрового?
Ну, наверное, это нетрудно, ответите вы.
А если и засомневаетесь на секунду, то лишь потому, что не понимаете, к чему я клоню. И действительно, я имею в виду не само умение различать длину, а некоторые условия, при которых это умение может вдруг куда-то пропасть.
Однажды психологи провели простой эксперимент на конформизм. В группе из десяти человек подговорили девятерых (всех, кроме одного) утверждать, что предмет длиной в 10 см, на их взгляд, имеет длину 15. Единственный член группы, не подозревавший о сговоре, под их влиянием скоро пришел к выводу, что длина предмета – 13–14 см, хотя за день до этого легко определял ее как 10-сантиметровую.
Но если группа сговорившихся состояла из людей близких или хорошо знакомых испытуемому, никакого конформизма с его стороны не проявлялось. В этом случае испытуемый оставался при своем мнении, утверждая, что коллеги либо встали не с той ноги, либо просто посходили с ума и уже не могут отличить 15 см от 10...
На прошлой неделе завершилось совещание работников образования в Кремлевском дворце. Итоги совещания известны. Было два голосования. По одному «против» – трое, по другому – четырнадцать. Остальные из почти пяти тысяч делегатов – «за».
Что это за единодушие такое? С чего вдруг у нас улетучились всякие сомнения?
Не знаю, как для других, но для меня факт единодушного голосования пяти тысяч человек по любому вопросу является признаком полного провала мероприятия.
Я уверен, что многим это утверждение покажется не бесспорным, а то и абсурдным. Но так я устроен. Я научен бояться единодушия как огня. Это страшный опыт недавних времен, который, казалось, растворился в противоречиях сегодняшнего дня и вдруг нежданно-негаданно всплыл – и не где-нибудь, а в среде учителей. Из почти пяти тысяч участников совещания «против» только 3 и 14. Эти цифры надолго останутся в моей памяти, словно показывают температуру, при которой замерзает свобода.
Как видите, я намеренно не касаюсь существа вопросов. При единодушном голосовании такого количества профессионалов существо вопроса значения не имеет. Если до такой степени все «за», то зачем собирались? Зачем съезжались из таких далей? Или собрали только таких, которые «за», а другим слова не дали? Или как-то иначе создали такую ситуацию (а как же – все-таки Кремль, охрана, большие ответственные люди, министры, вице-премьеры, руководители администраций, и.о. и так далее!), что десять сантиметров кажутся никак не менее четырнадцати?
Или, пытаюсь убедить я себя, это было совещание, а не съезд какой-нибудь. И на совещании сотрудников одного аппарата вполне может и должно быть единогласие. Конечно, это оправдание-объяснение неубедительно, потому что, я знаю, есть много «но» по существу вопроса о доктрине образования, многие положения кажутся спорными, но все-таки представим, что это так. Тогда тем более смущает второе голосование, которое в повестку дня не входило и аппаратным его назвать никак нельзя. Я имею в виду неожиданно возникшее голосование в поддержку Путина. Кому это вдруг понадобилось? Тем, кто просчитал, что теперь уже не ошибешься, если выразишь лояльность пусть даже таким неуклюжим способом? Тем, кто зарабатывает очки перед будущим неминуемым президентством? Как бы то ни было – страшно, что в эту игру включили учителей, педагогический долг которых по определению состоит в том, чтобы ни при каких обстоятельствах не заставлять детей подавлять свое “я”.
Все детство я безоговорочно верил в право большинства. Так нас воспитывали в школе. И действительно, если большинство хочет, чтобы все было так, а не иначе, пусть меньшинство подчиняется. Идеализм такой был – высокопарный. «А как же остальные?» – педагогично спрашивала меня мама. «Большинство плохого не посоветует», – убежденно отвечал я.
Откуда нам тогда было знать, что большинство большинству рознь, что оно может давить и подчинять себе других, укрепляться за их счет, что большинству меньшинство опасно, потому что потенциально именно меньшинство может взорвать большинство изнутри…
С верой в право большинства я пережил школу, попал на флот. И почти уже пережил флот, но вот незадача – на третьем году службы у меня вдруг прорезалось собственное мнение. Я его высказал. Скорость, с которой меня решили исключить из комсомола, была потрясающей. Как будто мир перевернулся в одно мгновение. Просыпаешься утром, а уже изгой. И назначили офицеры корабля комсомольское собрание, и приходили ко мне мои товарищи, говоря, что никто не заставит их голосовать против меня, что комсомол и служба – две разные вещи; и приходили другие, рассказывая, что с ними офицеры ведут беседы, что, мол, я не из простых, не из рабочих, что у меня родители – интеллигенты, которые никогда не знают сами, чего хотят (весело было это узнать про своего отца), и началось собрание, и сказал свое веское слово замполит, что таких, как я, мало расстреливать, и наступило тяжелое молчание в офицерской кают-компании, где матросы-комсомольцы чувствовали себя неуютно, и никто из них не решался сказать слово в мою защиту. Так и исключили бы меня из комсомола, если бы не один молодой матрос, который, несмотря на весь страх, все-таки осмелился подняться, сумел по иезуитскому настоянию замполита выйти перед всеми. Страх на его лице, в позе был невероятный. Как они умели внушать такой страх? Загадка. Но умели! И вот стоит этот матросик перед всем кораблем, чувствует спиной взгляды офицеров, дрожит как осиновый лист и медленно так начинает по, наверное, затверженному, что, мол, я против исключения потому... потому что… так как… как это сказать… Поднялся смех. Офицеры смеялись громче других: нашелся защитничек. Но, как сейчас помню, вдруг выпрямился матрос и громко над всем этим смехом сказал свое твердое, косноязычное: «Да я, да я, да я от него ни одного кислого слова не слышал!»
Из комсомола меня не исключили. Просто понизили в звании. Но про то, что я не из семьи рабочих, что я другой, что отношусь к меньшинству, я запомнил навсегда. Это был хороший урок идейному комсомольцу.
Разве каждый из нас не получил за последние годы подобные и много других уроков? Неужели нас снова будут собирать и организовывать наше сознание, как в прежние времена? Только теперь это делают гораздо более умелые люди, называющиеся не замполитами, а менеджерами – с их разнообразными технологиями политических и аппаратных трюков.
Говорят, демократия начинается с меньшинства. Класс тоже начинается с меньшинства. Вся современная педагогика направлена на то, чтобы «другие» дети не становились, как все, а вырастали в «других» взрослых – в разных людей. Это очень трудная педагогика, но она выращивает (или сохраняет) людей. И наши руководители образования не должны, просто не имеют права ставить нас в непедагогическую ситуацию подавления воли.
Я специально многое утрировал в этой колонке. Потому что все происшедшее на совещании под руководством нашего министра и вице-премьера можно воспринять как шутку и отнестись к этому как к простой неуклюжести, некоторой заорганизованности, желанию решить (по министерской терминологии – не заболтать) давно наболевшие вопросы. Дескать, по форме получилось чуть-чуть не то, зато по содержанию все прекрасно!
Но, честно скажу, шутка вышла сильная. Даже с моей не очень хорошей памятью я надолго запомню цифры: ни одного воздержавшегося, «против» – 14. Остальные – «за».
Все это уже когда-то было…

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"