Следы на мосту, который упирается в небо

О никем не отмеченном столетнем юбилее и о чудесах, что случаются чаще, чем мы склонны их замечать

Почему никто не отметил столетия кинозрителя, упустив эту скромную, но круглую дату, совпавшую с грандиозной – 2000-летием Рождества Христова? Конечно, он не единственный восприемник чуда искусства, но с читателем, со слушателем музыки, зрителем театральным сложнее, а тут точно известны день и место, когда появились они, первые 33 киномана. Сто лет бескорыстного служения великому искусству, сто лет божественного сострадания олимпийцам. В темноте кинозала, забыв о своей нужде и несвободе, зритель плачет о несвободе и печали королей и небожителей и торжествует победу Цезаря под варварами – по праву, как участник этой печали и этой победы. Уверенный в своих чувствах, как маленький мальчик в “Древе желания” Тенгиза Абуладзе, самозабвенно поющий под осенним дождем: “Нету больше Руставели, чтобы скорбь мою воспеть!”
Способ общения, обучения, облучения чувствами, и без того мертво мерцающими под пеплом обыденной жизни, – идеальное средство обмена мыслями и человеческим опытом, игра, равная футболу по живости и шахматам – по хитроумию, но прежде всего, конечно, прибежище и укрытие, идеальная возможность убежать к себе, запереться и жить своей жизнью, полной опасностей и приключений, надежд, разочарований и счастливых развязок.
Кинематограф – территория чудес. И не потому, что здесь создается иллюзия чуда, а потому, что здесь проявляется великая сила искусства, которое всегда окно в другой мир, будь то жизнь другого человека, народа или времени. И если соответствует назначению – самый короткий мост между миром пользы и права сильного и миром чудес и справедливости. Окном назвал отец Павел Флоренский икону. Впрочем, однажды и сами окна, прорезанные святой великомученицей Варварой в стене ее покоев – три окна в знак ее веры во Святую Троицу, стали иконой, богословским пониманием триединства Бога.
Чудо – проявление Божьего присутствия в мире – случается чаще, чем мы замечаем. Но когда человек, народ или эпоха оказываются перед выбором между жизнью и смертью, будь то смерть духовная или историческая, распад империи, семьи или творческого союза, окна появляются, открываются или становятся особенно заметными.
Но для того чтобы чудо было воспринято человеком, чаще всего требуется искусство, дар красноречия или артистический талант. Искусство легализирует чудо, делает его видимым, доступным для человеческого зрения и слуха.
Чудеса часто действуют через человека. Таких людей называют гениями или святыми, свидетелями чуда. Они являются нежданными и разными, как пастухи и волхвы к младенцу Иисусу Христу, с дарами царскими или простыми, как песнь и поклон пастуха. Но действие этих даров целительно и счастливо. Если, конечно, человек или народ окажутся способны их принять. Моцарт не был единственным музыкантом своего времени, но от его музыки кровь в жилах его современников обретала правильный ритм, как в другой стране, в отчаявшемся народе Италии Россини заново обучил соотечественников дышать.
Выпрямлением назвал действие чуда Глеб Успенский. Это точный термин. Чудо восстанавливает связь, которую человек, создание утрачивает со своим Создателем, восстанавливает, выпрямляя. Конечно, тысячи людей проходят мимо Венеры Милосской и остаются глухи, продолжают жить с согбенной и угнетенной душой. Но миллионы продолжает выпрямлять великая сила искусства.
Италия, на одиннадцать лет раньше Германии впавшая в национал-реваншистский угар, сама же и дала миру противоядие, на пару десятков лет определившее антифашистский стиль жизни и искусства в мире. Потерпев поражение в войне, которую начала-то не она, все потеряв и словно в скорбном надгробии замерев над развалинами своего древнего величия и недавнего жизнелюбия, Италия чудом сумела восстановить присущие ее народу дух созидания и стремление к прекрасному.
Этим чудом стал кинематограф, названный позднее неореализмом. В стране, где было не до чтения, где человеческие отношения были отравлены годами недоверия и лжи, мир на экране, созданный минимальными средствами с неизвестными, почти анонимными героями, оказался той общей для всех – униженных и невинных, виноватых и отчаявшихся – дорогой, идя по которой можно было разобраться в собственных чувствах, разглядеть другого человека и вернуть своему сердцу сочувствие, достоинство и отвагу жить.
Родившийся в безбожном мире, где духовные ориентиры и само понятие духовности было подменено то ли высшим образованием, то ли бытовой чувствительностью, Андрей Тарковский вернул своему народу и своему времени первоначальный смысл и значение творчества Андрея Рублева: собрать воедино разбежавшиеся и растерявшиеся, замерзшие от бесправия, горя и безнаказанности греха души, чтобы заставить их обратить взоры, надежду и энергию туда, где ничто не пропадает втуне, где нет предательства и одиночества, боли и смерти.
В отличие от неореализма, искавшего духовное в самых земных человеческих отношениях, в “Андрее Рублеве” Тарковского нет никаких эскизов, ничего, что может объяснить явление Пресвятой Троицы страннику-монаху. И он сам являет эту икону миру без подготовки и предисловия. Она распростерлась над Россией бесшумно и неотвратимо, как рассвет. Словно молитвы святых и самого игумена Радонежского переплавил Андрей Рублев в золото и лазурь своей главной иконы, своего богословского свидетельства о чуде.
Но труд святости, верности, благочестия предстоит каждому человеку, выбравшему путь спасения. Философ Мераб Мамардашвили называл творческим актом усилие понимания. Каждому из нас придется сделать собственное усилие, чтобы увидеть чудо – мост, перекинутый между небом и миром святыми и поэтами, служителями Истины и Красоты.

Кадр из фильма Ф.Феллини “Дорога”
и эскиз к картине

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"