...Век назад гораздо меньше стояло между человеком и его мыслями
о самом себе, чем сегодня. И похоже, что он знал, как использовать эту близость. То есть практически он знал о естественных
и общественных науках не меньше, чем мы, однако он еще не стал жертвой этого знания. Он стоял как бы на пороге этого рабства,
по большей части не догадываясь о надвигающейся опасности, настороженный, может быть, но свободный. Следовательно, то,
что он может рассказать нам о себе, о своих душевных и умственных обстоятельствах, имеет историческую ценность в том смысле, что история – это всегда монолог свободных людей, обращенный к рабам.

“Не просить, не надеяться, не ждать”

Случайные размышления о социальной тактике

1.
Учиться не обращать внимания. Дорожные неурядицы, плесень на старых стенах, высохший сыр. Никаких требований к миру. Сам виноват. Сам виноват, что за пределом твоей кухни тебя никто не понимает, не принимает всерьез, сам виноват, что слез не стало, что дело закончилось банальным скандалом в подворотне, что она ушла, размазывая сопли и стараясь тебя забыть.
Ты ей сказал перед расставанием: “Не умоляй и не жди!” Она и не станет тебя ждать, с поразительной легкостью откажется от этого обременительного занятия. Она родила тебе троих детей, ты вступил с ней в брак, вы купили мебель. Вы надеялись быть нужными кому-то навсегда. Наивные.
2.
В этом спектакле ты не на главной роли. И наудачу, навскидку нет главных ролей. Все решает расчет, бизнес-план, верная оценка своих возможностей и потребностей рынка. Один критик договорился: мол, интересен не стиль писателя Солженицына, не пьянство хулигана Довлатова, не литературные изыски летописца Битова, а их социальная тактика. Как они пытались добиться успеха. И как мы не пытаемся.
Хорошая оговорка. Живешь себе критиком, тщишься завершить роман, куски не склеиваются, даже вкуса еще осталось достаточно, чтобы понять, насколько вся твоя проза – полная ерунда. И тогда начинаешь вспоминать. Вспоминать, к примеру, как молодой Вознесенский просиживал часами в переделкинской баньке, чтобы перед глазами подъезжающих иноземов голым бухнуться в снег. “Русский поэт, – восклицали иноземы, – какая телесная сила, какая молодость духа, не то что у нас на Западе: чуть язвочка вскочила ниже лопаток – мы идем к семейному доктору”. Не знали, несчастные, что Андрей Андреевич месяцами насморк лечил. Жертвовал здоровьем во имя успеха. Зато “Параболическую балладу” читал по всему миру. И каждое утро просыпался знаменитым.
Вознесенский ведать не ведал, что поэт должен быть волхвом. Он верил, что поэт может быть шоуменом. Но у переводчика Микушевича своя социальная тактика – он уповает на прорыв в высшие сферы, где его одобрят и обсудят. Жрец среди праведников всегда найдет понимание. Аборигены небес – вполне достойная аудитория. Авторы общепризнанных текстов и более сомнительные источники согласны с тем, что эта публика вполне предсказуема. Ставка выглядит достойной. И более чем просто надежной.
И все-таки “не просить, не ждать, не надеяться” честнее, остальное как-то выглядит подлостью.
3.
“Не просить, не ждать, не надеяться”, если не желаешь голым в бане просиживать сутки напролет, поджидая подходящего зрителя, или рассуждать об инволюции, инициации и гимническом назначении виршей гениального Гете.
Впрочем, есть и другой вариант, идиллический. Собираешь манатки, пакуешь легкую дорожную сумку, сдаешь московскую жилплощадь и отправляешься в Вологду. В Вологде сыплет мокрый снег, горчит пиво, Сухона подо льдом, Прилуцкий монастырь закрыт от посетителей на сотни запоров. За крепостными стенами монахи молитву творят, не дай Бог появится какая-нибудь девица в неподходящей юбке, нарушит их покой. Они ведь ушли от мира, затворились, им дороже всего чин и канон. И ты, бесчинный, на все эти дела не обратишь никакого внимания, снимешь домик в Заречье, домик уже рушится, полтора года никто не живет, однако стены еще не дали трещин, крыша цела, и запаса дров хватит по меньшей мере на эту зиму. Хозяйка отопрет жилище, отдаст тебе в руки тяжелый и холодный амбарный замок – символ былой основательности, и, пожалуйста, живи, радуйся. Грубо сбитый круглый стол, кухонный шкафчик шестидесятых годов, кровать на железных пружинах. Скрипит, но некому слышать твои скрипы да стоны.
Ты поставишь ноутбук на стол (разжился-таки по итогам предшествовавшей биографии), достанешь из сумки трубку и табак, закуришь. Будешь глядеть в окно день-два, наслаждаться тишиной и идиллией, обживать окрестные магазины, пить кофе. Потом можно отправиться на другой берег, дойти до центральной площади, с переговорного пункта позвонить в Москву и сказать подружке: “Знаешь, я все-таки уехал в Вологду, может быть, ты меня навестишь?” Дальше – мечтать, как она приедет, а ты будешь сидеть за компьютером, сочинять злой провинциальный рассказ об убийстве Рубцова (восхитительная социальная тактика – не так ли? – топором по голове, и паломничество на могилу, выставки, издания и премии обеспечены, даже Куняев назовет младшим братом в специально посвященном стихотворении), она войдет тихо, подкрадется сзади и положит на глаза руки. В провинции становишься сентиментальным, как Сергей Островой, и банальным, как Эдуард Асадов.
И вы станете куковать с ней, пить чай по утрам и бегать на лыжах по берегу Сухоны. Потом наступит лето, и можно будет рвать дальше на север – в Кириллов, Тотьму и к кузькиной матери на берега Мезени или Печоры – наблюдать закаты над таежными озерами и реками с деревянным дном.
Извините, меня сейчас стошнит.
4.
Меня стошнит, да и нет той квартиры, которую можно было сдать, плюс жизнь подруги не стоит гробить так дешево. И что же остается?
Ходить по родному городу, преподавать ерунду, время от времени выруливать на трассу (пусть только зима кончится), потом возвращаться к тем же занятиям: пиво пить, книги листать, с учениками говорить о высоком, когда куда больше нравится трепаться с ними о низком. Жаль, что в низком они пока ничего не понимают.
Кстати, самое странное заблуждение, что в вещах простых и грубых разобраться легче, нежели в тонких и изысканных материях. Вот и приходится большей частью рассуждать с людьми о серьезных или возвышенных делах, демонстрируя свою образованность или осведомленность и, увы, тем самым подчеркивая случайность своей роли – чем выше над повседневностью, тем больше общего, монументального, а твоя судьба за парадом традиций, канонов и категорий как-то теряется, не блекнет даже (о ярком как расскажешь, когда взят подобный вдохновенный тон), но именно теряется, и ты начинаешь ненавидеть себя.
Однако существует надежный выход: встречать свою подружку где-нибудь в Мытищах и провожать в районе Красных ворот, петь вместе песенки, импровизировать, ласково материться, пить хорошее пиво, когда нет денег, хорошее вино, когда деньги есть, гулять по клубам и заглядывать в рестораны. Кое-что осталось за спиной, грустное, правда, по преимуществу, особенно по части развязки, кое-что ждет впереди, чересчур обязательное, правда, по части развязки уже окончательной, но... Целоваться в подъезде, на эскалаторе и в вагоне метро не менее приятно, чем двадцать лет назад. Ты ведь не просил об этом специально, не надеялся и не ждал.
Отсутствие социальной тактики тоже социальная тактика, и в случае удачного исхода напишут: “Он любил заниматься ерундой, пить дешевое спиртное, был показно равнодушен к славе и только порою мнительно самолюбив. Такова была его манера преподносить себя обществу, и в конце концов он заинтересовал одну богатую даму лет семидесяти пяти, которая издала все тексты с комментариями, оплатила раскрутку и переводы на семьдесят пять языков”.
5.
Во всякой стране и во всякое время человек – смешное существо. И, что бы там ни говорили моралисты и законоучителя, нас отличает от животных только эта пьянящая возможность – любить здесь и сейчас, любить, не задумываясь о потомстве, желая мимолетного тепла куда больше, нежели продолжения рода.
Все остальное – социальная тактика, роль в спектакле, где ты появился, чтобы сказать: “Господа хозяева, кушать подано”.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"