Жертвы собственных мистификаций

О “Читающей воде” – новом романе Ирины Полянской

По красным дням ноябрьского календаря телевидение год за годом показывает кадры: средь кромешной ночи красногвардейцы карабкаются по высокой ограде и устремляются к Зимнему дворцу. Кадры настолько примелькались, что воспринимаются как документальное свидетельство, и уже не думаешь: никаких съемок, никаких юпитеров в ту ночь там быть не могло, все происходило совсем иначе, сцена позаимствована из фильма С.Эйзенштейна “Октябрь”.
В романе И.Полянской чаще других встречаются слова “мифы” и “мистификация”. Мифотворчеством занимается самое массовое из искусств – кинематограф. Не только по принуждению власти, но и по собственной природе. Мало того, создавая мифы, оно мистифицирует и собственную деятельность. И это еще не все. Мистификаторы и сами становятся жертвой мистификации. Они живут в двух мирах – реально-повседневном и призрачном. Второй, призрачный мир не менее крут, противоречив, нежели реально-повседневный, постоянно меняющийся, зависимый от чьей-то воли. Чаще всего от воли создателя-режиссера. Но и он подвластен множеству влияний, среди которых так называемая творческая фантазия не всегда главенствует.
Во всем этом и пытается разобраться И.Полянская, не страшась неожиданности ответов. В поисках их обращается к старому режиссеру Викентию Петровичу, выступающему то лектором, то консультантом то исповедующимся, то уклоняющимся от правды, предпочитая мифы и мистификацию, то возвеличивая себя, то винясь.
Первую славу ему принесло приобщение к гапоновской мистификации – “Кровавое воскресенье”. Наделив уверенностью, но не вскружив голову. Викентий Петрович вообще не страдал головокружениями. Здравый рассудок снижал для того поводы. Умением виртуозно чистить картошку он гордился не менее, чем давно забытым “Кровавым воскресеньем”.
По сути, он, Викентий Петрович, единственный герой повествования, позволяющий писательнице – не без натяжки – обозначить жанр своей новой книги как роман. Хотя собственно “романное”, то есть сугубо индивидуальное, в Викентии Петровиче проступает далеко не всегда, и вопреки замечанию М.Бахтина сюжет не исчерпывает героя до конца. Зачастую герой надолго покидает страницы, теряясь в череде времен и событий.
В том нет писательского просчета, в этом своеобразие “Читающей воды”. Книга – дань времени, когда жанровые границы раздвигаются ради задачи, напористо решаемой автором. В нашем случае задача основательна и не совсем обычна.
Ирина Полянская (возраст писательниц называть не принято) относится, скажем так, к поколению сорокалетних. Она заявила о себе первой книгой – “Предлагаемые обстоятельства”. Потом последовали “Между Бродвеем и Пятой авеню”, “Прохождение тени” и только что – “Читающая вода”. Позади у нее театральное училище в Ростове и Литинститут в Москве. В “Читающей воде” она представляется киноведом и предлагает киноведческую трактовку отечественной истории ХХ века. (“Первой нашей кинозвездой была Вера Холодная, которая подготовила народ к огромной, превышающей все возможности человеческого сердца любви”.) Последующие актрисы не могли утолить зрительской тоски по Вере. Пока не пришла Любовь Орлова и не начались новые чудеса. “Она могла вызывать дождь и затворять небеса”.
Не надо это толковать буквально. Но и отмахиваться негоже. Лучше задуматься о том, насколько наша жизнь отражает кинематограф, творящий для нее эталонных героев и героинь, которые вступают в парадоксальные отношения со своими прототипами и тем, что мы именуем объективной реальностью.
Если мы вступаем в жизнь, трудно поддающуюся осмыслению, не грех припомнить бы, что ей предшествовало – будь то, скажем, смерть Надежды Аллилуевой или история выдающегося, быть может, фильма Викентия Петровича “Борис Годунов”. Заурядность остальных его лент вызывает сомнения. Но беспрецедентность самого уничтожения “Бориса”, но гениальность Анастасии Георгиевой в роли Марины Мнишек... (Ее союз с режиссером распался еще до того, как она сгинула в лагерях.)
Викентию Петровичу довелось пережить своих коллег-современников. Он пользовался их опытом, не опускаясь до плагиата и не поднимаясь до творческого подражания. И теперь одаряет собеседницу (киноведа) сведениями о них. Это ни в коем разе не музей восковых фигур. Трагически оживший Довженко, чьи картины “обобрал” звук, и Дзига Вертов, моментально использовавший репортажные шумы и вопль верблюда. Сбереженное цепкой памятью режиссера-профессионала и переданное ретроспективным словом киноведа, обогащенным новым опытом и свежим талантом.
Чувство ущербности, возможно, и дремлет в душе старого Викентия Петровича, но если проснется, ему уже нечем будет жить, и киновед потеряет в нем необходимость. Его свидетельства утратят ценность строительного материала для истории кино, обретшего едва ли не суверенную жизнь вне экрана и подчас диктующего этой внеэкранной жизни свои принципы и правила.
Викентий Петрович покорно их принимает. Сообразуясь с собственным сценарием, ощутив свою исчерпанность, он берет медленно действующий яд и уходит из жизни.
Позволительно по-разному относиться к главному, единственному герою романа (этот плюрализм явно входит в авторские намерения). Но ничего не остается, как признать логическую завершенность линии, полной внутреннего алогизма.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"