Отгадай, что я тебе подарю

...И тогда как последний аргумент я предъявлю Мишкины рисунки, брошу на правую чашу весов эти чудесные листики: вот мое оправдание, вот моя индульгенция.

Мишка очень любит наведываться в мою комнату. Когда меня нет дома, он перебирает мои бумажки, разбросанные на столе, и делает неожиданные открытия. Особенно сейчас, когда он собаку съел на первоклассных своих прописях. “Папа, – со знанием дела говорит он мне вечером, – у тебя там какие-то черточки, стрелочки, и ничего не разобрать. Ты, оказывается, не умеешь правильно писать. Наверное, в школе плохо учили?” “Наверное”, – смеюсь я в ответ.

А еще ему нравится проникать ко мне, когда я сижу запершись и работаю. Или пытаюсь работать. Или делаю вид, что пытаюсь. Вот вкрадчиво скрипит дверь, и он бочком протискивается в комнату.

– Тебе нужно работать сегодня? – спрашивает он.

– Ох, нужно… А что такое?

– Ну, я думал, что сегодня на компьютере в гонки погоняю…

– Нет, Миша, как-нибудь в следующий раз. – Тут твердость в голосе необходима.

Знаю я эти его гонки. Потом его за уши от компьютера не оттащишь, а если и оттащишь, то с криками и обидами. Разговор наш как бы исчерпан, но Мишке не хочется уходить. Он старательно рассматривает книги и наконец находит повод задержаться еще чуть-чуть. “О, мой подарок висит!” – восклицает он. И мы разговариваем о его подарке. Я не скуплюсь на похвалы. Говорю: он мне очень дорог, твой подарок, ты молодчина, почаще бы ты меня так радовал…

И когда Мишка уходит, мне уже не до работы. Я подхожу к стеллажу и любуюсь на подарок. Потом снимаю его с гвоздика, кладу перед собой на стол. Из стола выдвигаю ящик, в ящике – ворох бумаг, и среди них сложенная папочкой газета, в которой еще несколько таких подарков. Им тоже находится место на столе.

Все они – материальные, что ли, свидетельства нашей с сыном близости, его нежного ко мне отношения. Вот этот, со стеллажа, – аппликация на космическую тему. Это Мишкино детсадовское прошлое – хоть и близкое, а все-таки прошлое, история. Как-то в конце февраля я пришел за ним в садик, и он торжественно вручил мне это творение: поздравляю, сказал, с Днем Армии. Там желтая ракета (синие иллюминаторы, чуть кривой хвост и такие же чуть кривые огненные струи из сопел) несется к прекрасным звездам. И подпись: “папи от Мишы”. Другие подарки по большей части письменные. Точнее, письменно-художественные. Вот желтая ромашка со словами – “пазравляю з дном ражденя”. А вот крик души, признание всему миру. “Папа, – написано вкривь и вкось, – самый хароший на свете”. И еще много похожего.

Я перебираю эти листочки, и тепло становится на сердце. И прибавляется оптимизма. Но и светлой грусти тоже.

Я-то знаю то, чего Мишка еще не знает. Я ведь тоже когда-то делал такие подарки маме и папе. Экономил на школьных завтраках, покупал какие-то искусственные цветочки, подставочки под них. Корпел над поздравительными стихами. Этим летом, когда я навестил стариков, мама показала мне те старые стихи. “Посмотри, – сказала она, – что ты сочинил мне во втором классе”. На пожелтевшем листе было старательно выведено: “С днем рожденья поздравляю,// Поздравляю я тебя!// А еще тебе желаю// Больше всех любить меня!” И в том же восклицательном духе еще три четверостишия. Я читал их, посматривая на маму, – у нее были мокрые глаза. Я теперь знаю, почему она бережно хранила многие годы эти листочки.

Перестав быть ребенком, я перестал делать подарки своим родителям. Была долгая разлука – и не только вещественная разлука (в том смысле, что я уехал от них), нет, все было намного больнее и безысходнее. “Отцы” и “дети” – обыкновенная история, ее пережил в своей жизни каждый. Менее трагичной, впрочем, она от этого не становится.
Но всякая разлука предполагает возвращение, новую встречу, иначе она была бы невыносима. Встречу здесь ли, на этой земле, или где-то в межзвездном эфире – это уже не суть важно. В надежде на эту встречу и хранила мама мои детские каракули.

А теперь настал мой черед складывать в ящик стола Мишкины подарки. И хранить их, покуда буду жив. О финале жизни мы не любим думать, это лишь далекая возможность (и не от молодости или старости это зависит; финал, я думаю, и за час до финала не воспринимается как реальность, но лишь как далекая возможность), и все-таки мерещится что-то банальное: вот я в тихом ужасе, и вот грозный апостол с ключами (неужто от рая?), и какие-то весы, на которых следует взвесить итоги, разложить на две стороны твои деяния: налево – негатив, направо – позитив… Слева все прибавляется и прибавляется, а справа – жалкая кучка, и взор апостола полон гнева и презрения… И тогда я как последний аргумент предъявляю Мишкины подарки, бросаю на правую чашу эти чудесные листики, шепчу – вот мое оправдание, вот моя индульгенция… И – о чудо! – правая чаша медленно-медленно начинает опускаться вниз, перевешивая весь тот мусор, что громоздится слева. И скрипит в проржавевшем замке ключ, распахиваются ворота, за которыми… Ну, не знаю что. Пусть там будет ослепительный свет, воспользуюсь этим стереотипом.

“Миша, что-то ты мне давно подарков не дарил”, – говорю я сыну. “А какой сегодня праздник?” – спрашивает он. “День рыбака, кажется”, – придумываю я наобум, и он с готовностью бежит к себе рисовать-писать мне поздравление с Днем рыбака.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"