Эргали ГЕР:
"После Пушкина все мы немножко негры"

Эргали Гер пишет всю жизнь, но так и не научился скорописи. Он пишет медленно, зато читается взахлеб от первой до последней страницы. Первая же публикация во всесоюзной печати – это был рассказ "Электрическая Лиза", опубликованный в 1989 году рижским журналом "Родник", – принесла Эргали Геру широкую известность. Рассказ "Казюкас" в 1994 году получил премию, учрежденную журналом "Знамя" и БИЛ им. Рудомино. Повесть "Дар слова", опубликованная в первом номере журнала "Знамя" за этот год, вызвала огромный читательский интерес и неоднозначные отклики всех ведущих критиков страны – от восторженных до резко отрицательных. Однако читатель свое мнение высказал ясно: первый тираж книги Эргали Гера "Сказки по телефону", вышедшей в солидной "Мастер-серии" издательства "Лимбус-Пресс", был раскуплен почти мгновенно.

– Эргали, как ваше отчество?

– У меня литовский паспорт, а в литовских паспортах отчества нет. Вы будете смеяться, но я потомственный москвич без московской прописки. Судите сами: в Москве родилась моя мама, сам я тоже родился в Москве, дочка Аришка тоже. Вот вам три поколения москвичей, а живем мы в родном городе на птичьих правах, снимаем квартиры и кочуем по всей Москве третий десяток лет. А началось все в конце двадцатых годов. Моя бабушка, Рахиль Гер, бежала из литовской тюрьмы в Советский Союз. Это был громкий групповой побег четырех коммунисток, их триумфально встречали, были портреты в "Правде". В тридцать втором году родилась моя мама, а в тридцать седьмом году бабушка и ее гражданский муж, комбриг Николай Ртищев, были репрессированы – его расстреляли. А бабушке повезло, она получила десять лет Карлага и пять – ссылки. Маму отправили в Салтыковку, в детдом для детей врагов народа, и увиделись они с бабушкой только после войны в Бийске, где бабушка отбывала ссылку. После ссылки бабушка вернулась в Литву. Школу я закончил в Вильнюсе, поступил в МГУ на филологический факультет и весь первый семестр писал повесть: повесть написал, из университета вылетел. Поступил в Литературный институт – через полгода та же история. После армии прямо в форме пришел в жэк на улице Герцена и был зачислен в московские дворники. Из дворников меня, правда, тоже погнали, но к тому времени я восстановился в институте и все-таки его закончил. Потом я какое-то время жил в Вильнюсе, активно участвовал в тамошних перестроечных движениях – ну а когда Литва отделилась, с чистой совестью вернулся в Москву. Я подавал документы на получение российского гражданства, но для этого надо ехать в Литву и отказываться от литовского. Подвергаться этой тягостной и унизительной процедуре, если по-честному, нет ни времени, ни душевных сил: все равно что выбирать между мамой и папой. Я все равно буду жить в России, с просроченной визой, даже без всякой визы. Потому что я русский писатель и коренной москвич. А что прописки нет – так ее и в Конституции нет, так что я еще и очень передовой москвич.

– Да ведь все это просто фантастика!

– Это не фантастика, а закономерность. Все нормальные писатели немножко иностранцы в этом мире. А в России, после Пушкина, все мы немножко негры.

– Где и как учатся ваши дети? С какими проблемами и конфликтами их взросления вы столкнулись?

– Дочка поступила в Институт современного искусства, сын учится в Новой гуманитарной школе. Сейчас у них все в порядке. Но в связи с вечной проблемой прописки дети перепробовали много школ и постоянно страдали от необходимости чуть ли не каждый год вписываться в новый коллектив. Однажды они попали в престижную центральную школу, где меня спросили: "Да знаете ли вы, кто у нас учился?" Я подумал, что из этой школы вышли знаменитые ученые, и с интересом спросил: "Кто?" Оказалось, Василий Сталин. Через три месяца директор школы Василия Сталина вызвал меня для серьезного разговора: "Поймите, мы теряем ваших детей – они некоммуникабельны, недисциплинированны..." Я понял, что страдания детей достигли предела. Пришлось отдать в частную школу. Поверьте, через две недели сын запел: пошел в школу с песней не в переносном, а в буквальном смысле. Дети каждый день шли в школу, как на битву, какой же радостью было пойти в школу на радость.

Сын отдыхал летом в Крыму, в их группе был вожатый, паренек из местных, с которым у сына возникали очень специфические конфликты. Выходят ребята из столовой, он командует: "Стройсь! Равняйсь! Смирно!" А Мишка спрашивает: "Зачем равняться? Почему смирно? А строиться для чего? Разве кто-то в украинском борще утонуть может?" Понятно, конфликт. Мы с женой переглянулись и расхохотались. В нашем детстве не возникало таких вопросов: велели строиться – строились, приказали равняться – равнялись. Проглатывали не замечая. Наши дети – они совсем другие, у них уже проснулось чувство собственного достоинства. Но мне кажется, я и в детстве понимал, что все должно быть иначе.

– Откуда могло возникнуть такое понимание?

– Я вообще считаю, что в детстве есть такие здоровые, точные ориентиры. Не знаю, кто или что их закладывает, но они есть: каждый ребенок прекрасно знает, что такое хорошо и что такое плохо.

– Но в каких отношениях с таким пониманием была школа вашего детства?

– Школа вообще была для меня таким странным местом... Даже ходить каждый день по одному и тому же маршруту было психологически тяжело, я изобретал какие-то другие – то шел пешком, то проезжал одну остановку на троллейбусе. И вот представьте: мне надо выходить, дверь троллейбуса закрывается, еще можно успеть выскочить, но я остаюсь, словно какая-то сила удерживает. Понимаю, что прогулял, и рад этому. Это была не лень, а какое-то совсем другое чувство. И еще, заметьте, ведь ребенку совершенно некуда пойти. Что я делал, если прогуливал школу? Ездил на троллейбусе. Бродил по городу, открывал его для себя, узнавая такие места, куда иначе никак бы не попал. Ребенок ведь вообще движется по заданным траекториям – в школу, в магазин, к бабушке в гости. Всякое изменение этой заданности – уже радость и приключение.

– Как начиналось для вас писательство, как оно осознавалось в школьные годы?

– Писал с удовольствием сочинения – лучше всех в классе. Лет в 13–14, как и все, писал стихи, эпиграммы, потом, как и у всех, это прошло. Всегда чувствовал некоторую отстраненность взгляда. Есть такое французское присловье – "сообразительность на лестнице". Я ненаходчив, и мне свойственна именно такая запоздалая сообразительность. В детстве я мысленно переигрывал диалоги, ситуации – в свою пользу, конечно. Эти не записанные, а в уме выигранные диалоги и были первым опытом писательства.

– Почему в вашей повести "Дар слова" такое значительное место занимает проблема ответственности за талант?

– Я довольно много видел людей, которые не умели распорядиться своим талантом. Талант – дар Божий, дар суровый и может мстить за себя. Закапывать его в землю – наказуемо, не уметь с ним справиться – тоже. В армии я служил с безумно талантливым человеком, это был мордовский деревенский парень, совершенно некультурный, но обладавший удивительной красоты баритоном. Талант распоряжался им. Он жил весело и легкомысленно, любимый гость на всех свадьбах, гулянках, в армии ему служилось легко, он сразу поступил в ансамбль, пел и не думал о том, что талант – дело сложное. Он погиб через два месяца после демобилизации. Талант – это ответственность. Нежелание, неумение взять на себя ответственность за собственное дарование приводит к гибельным последствиям. Над собственным даром надо трудиться, это требует многих усилий, самоограничения. Талант, не взятый в огранку, искривляет судьбу человека. Это произошло и с моим героем.

– Что значит выбрать из двух зол меньшее? Можно ли выбирать между плохим и очень плохим?

– Такого выбора не должно существовать, и его не существует. Это была бы огромная трагедия не только для поколения, но и для всей страны, если бы вопрос стоял именно так. Нередко нас подталкивают – да! – к такому выбору, но всегда остается чувство собственного достоинства, чувство правды, которое не даст выбирать между мерзким и отвратительным. Всегда остается вера, которая говорит, что по большому счету выбор существует только между добром и злом, я говорю это и как православный человек.

– Есть ли у вас девиз?

– Сформулированного нет, наверное, но есть непосредственное чувство восприятия жизни как неимоверного, богатейшего разнообразия. Понимание того, что нам необыкновенно повезло уже тем, что мы родились. И даже когда мне очень тяжело, то это чувство помогает. При том, что жизнь полна трагизма, она всегда подарок. Это чувство трудно перевести в слоган. Даже то, что мы сейчас беседуем, вчера еще совсем незнакомые люди...

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"