“Памяти разорвав струю...”

Владимир Глоцер. “Марина Дурново. Мой муж Даниил Хармс”
(“Новый мир”, 1999, № 10)

История создания этой книги удивительным и странным образом несет на себе печать событий, из которых выткана судьба ее героини. Поначалу терпение, даже инертность в подчинении себя обстоятельствам, потом вдруг выброс, зигзаг в перескоке на другую орбиту. Многолетний, почти тщетный поиск венесуэльского адреса Марины Владимировны Дурново (а жива ли она сама?) – и вдруг: вот он, адрес, и письмо от нее, и возможность экзотического прыжка через океан – для писателя, к этим возможностям не привыкшего. “С вами я могла бы написать книгу и большую”, – писала Марина Владимировна Владимиру Иосифовичу Глоцеру. Всего две недели их совместных бесед о Хармсе, чтобы извлечь, восстановить, воспроизвести силуэты и факты из 80-летнего забытья, 60-летнего, полувекового... “Вспоминаешь кусками, наплывами”, – признается она. Но эти наплывы возникают на грунте длительных (не одно десятилетие) занятий Владимира Глоцера Даниилом Хармсом. “Она, по существу, последняя свидетельница жизни Даниила Хармса”, – пишет В.Глоцер об этих двух неделях, тоже возникших наплывом в ее и его судьбе.
В ее жилах и цыганская кровь, и княжеская – голицынская, и еще сербская. “Моя девичья фамилия – Малич – сербского происхождения. Это фамилия моей бабушки. Она рожденная Малич, княгиня Голицына. ...В прошлом веке в той стране, где сейчас идет междоусобная война, жил молодой серб...”

Это повествование о наваждениях вымысла, о том, как вещественны отвлеченности и как будущее, часто трагическое, проецирует себя в играх воображения. В конечном счете воспоминания тут лишь повод и путь

В этом повествовании время, в которое вспоминают, то есть сегодняшнее, и время, о котором вспоминают, то есть первая половина уходящего века, создают, соединяясь, свечение, которое словно ваяет лица. Память, словно бы иссушенная возрастом, на самом деле устремляется в суть вещей, видя пластику лиц и фигур в окончательном варианте. Это последнее зеркало, в глубине которого мерцает живое, непризрачное отражение Хармса, живое его присутствие. Странная фигура Хармса кажется очень родственной природе памяти Марины Малич.
К тому же она не только вспоминает – она устанавливает, вытягивая из тьмы времени очень важную для нее истину: любил ли он? любила ли я? Не навязывая ни читателю, ни своей героине никакого внутреннего сюжета, Владимир Глоцер неуклонно держит кончиками пальцев эту упорную нить. Это сегодняшнее действие, сегодняшнее усилие; и возможность вспомнить – это возможность продлить историю любви, еще не исчерпанную.
Юрий Дурново – третий, последний муж Марины Владимировны, когда-то физик, учившийся у Эйнштейна, потом таксист; ее эмигрантский брак в Венесуэле. Второй муж, тоже в эмиграции, – ее парижский отчим Михаил Вышеславцев, отец ее единственного сына. Оба мужа – люди жизни, азартно вкушающие ее радость. И сама Марина, какой она предстает после России, возвращаться куда она не помышляет, – дитя жизни, яростно отстаивающее право жить. “Я выбираю жизнь”, – сказала она себе, выйдя из оцепенения после гибели Хармса. Мысль о самоубийстве посещала ее не раз, пока она не вырвалась на свободу. Угнанная из оккупированного Пятигорска, куда она попала, вырвавшись из блокады, Марина Малич, пережив остарбайтерскую участь в Германии, пройдя фильтрационные лагеря, ушла дальше на Запад, во Францию, порвав и с той, и с другой диктатурой. От Хармса осталась Библия и вкус к мистике. Из Библии спустя десятилетия выпадет его записка ей, 41-го года, написанная за две недели до его последнего ареста, за полгода до гибели. В Венесуэле она владела книжным магазином, где продавала литературу по мистике и оккультизму.
Вся ее жизнь с Хармсом в России пронизана нездешним светом, и в повествовании этот свет присутствует. Марина Малич втянута в мир Хармсовых фантазий, игры, ворожбы. В мир прозрений и прорицаний. Его протеизм, внезапность масок и фокусов, легко имитирующих патологию, безразличных к нормам и вообще к рубежам, – все это находит в ней младшего доверчивого партнера, легко и охотно включающегося в любую его прихоть, будь то ночная охота на несуществующих крыс, или – тоже ночью – окраска печи в розовый цвет, или спасительная молитва о красном платке, обретенная Хармсом на отцовской могиле. Хармсом наученная, им напитанная, она будет спасаться молитвами и заклинаниями, умением угадывать перст судьбы и ему следовать. Этому научил ее Хармс, и это ее спасало. Она плод его авторства и его искусства в такой же мере, как его стихи. Обратим внимание на то, как память ее хранит его фантазии. Любая житейская подробность, даже низменная, оказывается вне обыденной прозы. Все отскакивает в воздух и в высоту. Это повествование о наваждениях вымысла, о том, как вещественны отвлеченности и как будущее, часто трагическое, проецирует себя в играх воображения. В конечном счете воспоминания тут лишь повод и путь.
“Вот стоишь ты и якобы раздвигаешь дым // Меркнет гордостью сокрушенное выражение лица твоего; // Исчезает память твоя и желание твое ТРР”. Это последние строки стихотворения Хармса “На смерть Казимира Малевича”, которое он прочел, стоя у гроба художника. “Гроб был очень странный, сделанный специально по рисунку, который дал Даня и, кажется, Введенский, – вспоминает Марина. ...Стихи были очень аристократические, тонкие. ...Он читал эти стихи с какой-то особенной силой, с напором”. А начинаются стихи так: “Памяти разорвав струю, // Ты глядишь кругом, гордостью сокрушив лицо”.
Сам Хармс менее всего монументален. Но образ, оставшийся в памяти Марины Дурново, втянул в себя весь ХХ век с его отрогами в XIX и в XXI. Этот образ и возникает в повествовании вместе с ее поэтической памятью, которой не позволили исчезнуть, пойдя наперерез угасанию. Вот один из ее наплывов:
“Он предчувствовал, что надо бежать. Он хотел, чтобы мы совсем пропали, вместе ушли пешком, в лес и там бы жили.
Взяли бы с собой только Библию и русские сказки.
Днем передвигались бы так, чтобы нас не видели. А когда стемнеет, заходили бы в избы и просили, чтобы нам дали поесть, если у хозяев что-то найдется. А в благодарность за еду и приют он будет рассказывать сказки.
В нем жило это чувство, это желание, высказанное в стихотворении “Из дома вышел человек”. Оно было у него как бы внутри, в душе. “Вошел он в темный лес, и с той поры, и с той поры, и с той поры исчез...”
Ему было страшно.
Но я как-то плохо отнеслась к этой идее. И по молодости меня это не привлекало.
Я говорю:
– Во-первых, мне нечего надеть. Валенки уже старые, а другие не достанешь...
И у меня уже не было сил бежать. И я сказала ему, что я не могу, потому что у меня нету сил. В общем, я была против этого.
– Ты уходи, – сказала я, – а я останусь.
– Нет, – сказал он, – я без тебя никуда не уйду. Тогда останемся здесь.
Так мы остались”.
Все ее бегства – уже без Хармса – удались. На них лежит печать чуда.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"