В поисках нищеты

Любой разговор о бедности-богатстве так или иначе упирается в вопрос о внутреннем достоинстве, о знаменитом “самостояньи человека”. Потому что богатство ребенка не портит, а бедность не унижает. Портит отсутствие иных, нематериальных, успехов у родителей, а унижает униженность взрослых, их страдание, их безнадежность.

Динамика стоимости банки лосося дальневосточного в собственном соку: в четверг – семнадцать сорок, в пятницу – восемнадцать девяносто, в понедельник – двадцать один рубль.
Из лосося дальневосточного получается очень хороший суп. Если постараться, его хватит на два дня, и все равно дешевле, чем покупать мясо. Хотя мясо нужно ребенку... Котлеты “Богатырские” (“Вкусно и просто!”): 24 рубля 40 копеек – пять битков перемороженного хлеба с мясом.
Но самое плохое – это когда тупо смотришь в витрину и спрашиваешь у себя же: почему, почему так не хочется покупать вот эти сырки глазированные с какао и кокосом, если именно за ними и пришла сюда?
А потому, подсказывает ранее не знакомый, зато омерзительный экономический голос, что в соседнем гастрономе эти сырки на двадцать копеек дешевле. На двадцать копеек, Господи ты Боже мой.
Прожиточный минимум в Москве, по августовским выкладкам, – 3690 рублей на человека в месяц.
Все чаще вспоминается, как один герой Довлатова жаловался на свою жену: “Лежит, бывало, как треска”. “Не много же, – говорю, – в тебе пыла”. А она: “Вроде бы свет на кухне горит... Счетчик-то вон как работает...”
Актуальный сюжет. Не знаю, как насчет пыла, но мы научились слушать счетчик. Или в лучшем случае перестали презирать его. Кажется, он уже задает если не содержание, то ритм существования. Вопрос в другом: как включается ребенок в этот ритм?
Публицисты часто пугают “синдромом раннего неравенства”: бедные дети будут комплексовать перед богатыми, потом возненавидят их, потом начнут искать способы компенсации. И пойдут в народовольцы...
Провести грань между богатыми и бедными детьми сегодня, как ни странно, очень трудно: сословные границы столь же размыты, как и понятие социального – да и материального – статуса. Реальный новый русский так же походит на нового русского из анекдота, как невзрачный товарищ Сталин на знойного актера Геловани; пенсионер скорбного вида покупает сто пятьдесят граммов самой дешевой вареной колбасы и, выйдя из магазина, достает сотовый: “Купил, Николавна. Ставь чаек”; роскошная молодая женщина, благоухающая благополучием, идет три остановки до метро пешком, чтобы не тратиться на троллейбус, и обедает лианозовским йогуртом – и совсем не диеты ради; сын директора крупной строительной фирмы кричит на родителей, чтобы не смели выбрасывать пивные бутылки – он их сдает (“Миша, мы же тебе каждый день стольник даем...” – “А с бутылками будет сто десять!”). Из одной шинели вышли?..
Но что странно: именно в эпоху “всеобщего равенства”, во времена нашего детства, в детской и подростковой среде существовала отчетливая и бесстыдная дифференциация на бедных и богатых, наших и не наших, “упакованных” и “чмошных”. Педагоги печалились по поводу опасной социальной болезни – “вещизма”. Первым носителем вещизма и приобретательства в советском искусстве была, кажется, Таточка из пьесы Розова “В добрый час!”, которая выбросила аквариумных рыб из-за испорченной полировки серванта.
Всякая вещь (которая “Вещь!!!”) несла в себе безусловное социальное значение. Банальные джинсы, косметика “Сен-Лоран”, югославские плюшевые кресла, японская магнитола – все это имело знаковый смысл. Помню поразившую меня фразу на одной студенческой свадьбе: “Он из совсем скромной семьи, даже чешский унитаз поставить не могут”. В нашем дворе считалось большой удачей дружить с мальчиком Леней, получавшим каждый месяц пудовые посылки из Гамбурга, куда эмигрировал его отец. Карманы Лени были набиты “жувачкой”, которой он казнил и миловал дворовое общество; шесть пар кроссовок и три джинсовых костюма томили наши души; впрочем, как только посылки перестали приходить, мальчика побили (не фига выделываться!).
Помнится, скромная (по нынешним понятиям) каменная дача какого-нибудь директора овощебазы вызывала у окружающих глухую социальную дрожь. Нынешние ложноготические замки на номенклатурном Рублево-Успенском шоссе никаких чувств не вызывают. Поездка одноклассника в Испанию провоцирует не зависть, но любопытство: и я тоже когда-нибудь съезжу. Подумаешь, Испания... Социальное чванство сегодня – явление довольно редкое даже в частных школах: оно воспринимается детьми как моветон.
Кажется, все мы – вписавшиеся в рынок и не сумевшие или не захотевшие вписаться – приобрели некое метафизическое равенство перед абсурдом политической и общественной действительности. Мы равно уязвимы перед жизнью – не только перед мимикрией власти и экономическими истериками, но и перед невозможностью любых стабильных, устойчивых форм жизнеустройства.
И если мы радуемся, что наш “мерседес” никогда не взорвется, за отсутствием оного, то где гарантия, что нас не заденет взрывная волна, когда взлетит на воздух соседский?
Тесно живем, близко соприкасаемся. Те, у кого жемчуг мелок, и те, у кого щи жидки, далеко не всегда антагонисты. Это еще не демократия. Но зато и... не гражданская война.
Не верю, что богатство портит ребенка. Но знаю, что бедность не унижает. Унижает униженность взрослых, их страдание, их безнадежность.
Лет до десяти – а то и больше – ребенка просвещают насчет бедности только его родители (экстремальные ситуации не берем). Школа, среда, двор этим просвещением, к счастью, практически не занимаются – не до того.
Тип громко страдающих родителей не фиксируется их материальным статусом. Это скорее всего пренебрежение к своему ребенку.
Порой очень хочется кликушески взвыть, как мать Вали-пионерки: “Я ли не робила, ночи не спала...” Хочется комнату для ребенка, а в ней – итальянскую детскую: выдвижная кровать, разноцветные, пастельных тонов шкафчики... Хочется коврик ему, чтобы стопа утопала, можно босиком ходить...
А оно ему надо?

История первая.
О некупленной Барби

В “Детском мире”. Ее губы уже набухают для истерики.
– Детка, я не буду покупать тебе эту Барби, это самая отвратительная Барби из всех мне известных.
– У тебя все вульгарное! Купиииии!
Слезы, подлинные слезы по круглым шестилетним щекам. Высокая трагедия!
– Купииииии! Иииииии! И-и-и!
Сажусь на корточки. Делаю виноватое лицо. Шепотом:
– Признаюсь честно: у меня просто денег не хватит...
Денег хватит – я сегодня зарплату получила. И она это знает. Но слезы высыхают мгновенно:
– Мам, так бы сразу и сказала. А то – вульгарная, вульгарная...
Встаем, быстро выходим из магазина. Нас догоняет растерянная женщина с зареванным малышом:
– Извините, у нас тот же кошмар! Что вы сказали своей девочке?
Она хочет знать волшебное слово.
– Денег нет, вот что, – отвечает за меня дочь, причем не женщине, а мальчику. – Ты понял? У твоей мамы денег нет!
– Мне надо, – всхлипывает малыш, но уже по инерции, остывая.
Мораль: у детей – особая логика. Их требования импульсивны. Но дети легко принимают обстоятельства. “Не хочу тебе купить” – это вредность родителей, каприз или даже бунт. “Не могу” – это как погода, а погоду не заказывают.
Сейчас появился такой забавный тип поведения, его можно назвать “больная бабушка”. Тяжелобольная бабушка, все уходит на лекарства, уколы, чем больна, ах, не спрашивай, помощи ниоткуда, отец бросил нас с братом еще во чреве матери, едим поджаренный хлеб, видишь, “Пегас” курю. А у тебя “Лаки страйк”, я возьму три... нет, четыре сигаретки, мне “Пегас” нужно на два дня растянуть. Покорми меня в буфете. Я сегодня с утра на пустом чае.
Потом оказывается, что обездоленные отдыхают в Швейцарии и на Кипре, покупают всякие “Канди” и “Маргариты Кашемир” и вообще живут неплохо. Бабушка действительно больна – вегетодистонией. У брата своя фирма. Просто почему бы и не поживиться, если копейка рубль бережет.
В общем, привет сорока семи рублям миллионера Корейко.


История вторая.
О разбитой чашке

Мне двенадцать лет, мы сидим с одноклассницей у меня на кухне. Я разбила чашку. Огорчилась: чашка была из сервиза. Но делать нечего, взяла веник, вымела осколки. Одноклассница вдруг начала плакать: “Ой, что же будет, сейчас твои придут, ой, мамочки, как страшно...”
Реакция симптоматичная. Мы росли в одинаково небогатых итээровских семьях. Но меня за разбитую чашку наказывали разве что укором, ее же лупили и надолго лишали карманных денег (чтобы восполнить дыру). Про ее мать говорили: “Хозяйка – на пять с плюсом”: в доме всегда была чистота, в гостиной висела брюлловская “Всадница”, из “Огонька” вырезанная, в серванте строго симметрично стояли хрустальные сапожки.
Мораль: бедность не там, где мало чашек. Бедность там, где разбитая чашка считается преступлением.

История третья.
О стильной безбытности

Мне, сказала Лиза матери, стыдно друзей в дом привести. У всех потолки подвесные, тренажеры, компьютеры, жалюзи, а у нас что – мебель колченогая, обоям лет двадцать, гнусный телевизор “Горизонт”. Вы с папашей вообще о чем все это время думали?
А ты не приводи, уверенно сказала мать. Так и скажи: у меня нищета, рвань, безбытность. Родители – идиоты, без царя в голове, только для себя и жили. Ты скажи, я разрешаю. Это же наш срам, а не твой, к счастью. Чего боишься-то?
Лиза рыдала.
Через месяц к ней заявилась-таки компания. Без звонка – скорее из любопытства, чем из сочувствия к гриппующей подруге. Прошлись по запущенной квартире, все рассмотрели. Пили вино из разнокалиберных чашек и граненых стаканов. Трогали книги, безделушки, смотрели фотографии. Ушли в полном восторге: как богемно! Как стильно! Как антикварно!
А одна девочка даже сказала, что ей “стремно теперь возвращаться на свою буржуазную мазу”.
Самой антикварной вещью в доме, кстати, был комод шестьдесят пятого года рождения.
Мораль: бедность может восприниматься и как эстетическое явление. Важно подавать ее с равнодушием: материя для меня поистине вторична...
Что, с одной стороны, демагогия, с другой – концепция, демонстрация наших жизненных ценностей.
Всякий разговор о бедности-богатстве, о ребенке внутри неизбежной парадигмы сравнения так или иначе упирается в вопрос о внутреннем достоинстве, о знаменитом “самостояньи человека”. Похоже, мы должны признать педагогической ценностью и этот опыт: преодоление сословных комплексов, воспитание доброжелательности к чужим материальным успехам. Это, может быть, единственный иммунитет от того социального абсурда, в плену которого в конечном итоге оказывается потребительское мышление.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"