Эхо, ставшее легендой

Спектакли умирают. Но некоторые помнятся даже тем, кто их никогда не видел.
На петербургском фестивале “Балтийский дом” был показан спектакль Някрошюса, о котором услышит каждый

Когда режиссер отпускает актеров на волю, а случается это крайне редко, раза два за весь спектакль “Три сестры”, с облегчением обнаруживаешь, что пьеса Чехова исполнителям не вовсе чужда. Что подполковник Вершинин в самом деле любит Машу Прозорову и разлука с ней ему тяжела. Он торопливыми шагами мерит сцену, он что-то говорит, говорит, говорит Ольге, не вслушиваясь в смысл слов и не слыша ее ответов, и в этой сумятице тоска, которая им владеет.
Его понимаешь, ему сочувствуешь, в нем, кажется, не осталось ничего, что до этой минуты заставляло относиться к Вершинину с удивлением и неприязнью.
И Ирина в одной из сцен сбросила маску глуповато-наивной девочки: актриса позволила себе не притворяться той, которой нет у Чехова и на существовании которой настаивает режиссер.
Но что все-таки произошло с киевскими “Тремя сестрами”, сыгранными театром Ивана Франко? Почему понадобилось особо говорить о чеховских минутах постановки, давая тем самым понять, что вся она от Чехова далека?
В кулуарах шли разговоры об антирусском направлении работы Андрея Жолдака, о том, что “плохие” – Вершинин в том числе – говорят по-русски, а сестры и те, кто близок им по духу, – по-украински, наглядно отделяя тем самым одних от других. Не станем, не имея к тому достаточных оснований, развивать эту тему. На каком бы языке ни говорили герои спектакля, он безнадежно далек от языка культуры. Как ни старается режиссер убедить публику в правомерности своего замысла, прибегая для этого к мерам крайним, усилия его несостоятельны и, простите за резкость, неумны. Хочешь подложить свою щепочку в костер, в котором можешь сгореть и сам, не бери в союзники Чехова. Ничего из этого не получится.
Удивишься произволу и “смелости” заставивших разыграть первое и последнее действия в сталинском концлагере, где Соленый убивает Тузенбаха, а второе представить как воспоминание о прежней жизни, как сон Маши, Ирины, Ольги. Стиснутые новыми условиями существования, они нарочито грубы, неженственны, расхлябанны. Становится неловко за режиссера, когда Вершинин (гэбэшник?), едва познакомившись с Машей, грубо с ней заигрывает.
Пересказывать спектакль скучно и утомительно. Ни у кого из наших, за исключением Юрия Любимова, прямое, в лоб, обличение режима не получается – имею в виду художественно. Не получилось и у А.Жолдака. (Прошу прощения, что назвала его “нашим”: он учился в Москве, в ГИТИСе, у Анатолия Васильева, на дух не принимающего в искусстве политических игр.)
Власть и культура сходятся редко, но у культуры тоже есть власть и своя сила. Избрав искусство профессией (или делом жизни?), не слишком ли самонадеянно вступать с ним в противоборство? Отказываться от его покровительства?
“Три сестры” были сыграны на международном театральном фестивале “Балтийский дом”. На этом же фестивале был сыгран любимовский “Марат-Сад”, признанный лучшим из остальных двадцати с лишком спектаклей, приехавших из разных городов России, Франции, Италии, Финляндии, Швеции, Литвы.
Петербург теперь называют, и он хочет, чтоб его так называли, культурной столицей России. Так это или не так – не столь важно, важнее другое: без фестиваля, которому в этом году девять лет, право на первенство представлялось бы более спорным. Между тем у фестивалей, всяких, немало противников, и ссылаются они на нехватку денег. Денег в стране действительно не густо – учтенных, про неучтенные не говорим, за державу обидно, но если ждать и ждать лучших времен, что получится? Города без освещенных театральных подъездов, без оживленных толп у входов, без единения в зале – картинка эта для людей с воображением настолько впечатляюща, что они начинают действовать сами. Как команда, возглавляемая Сергеем Шубом. Город помогает ей по мере сил, но больше помогают спонсоры, и не надо, что вошло в моду, высокомерно на них поглядывать. Раболепствовать не надо, что тоже наблюдается, но та или иная манера себя держать зависит от воспитания и характера.
На “Балтийском доме” были разные спектакли – хорошие и не очень (никто не застрахован от неудач), но путь, который на этот раз выбрал создатель “Трех сестер”, не мог не привести в тупик. Творческие задачи, коль скоро их декларировать, и решаются творчески.
Спектакли умирают – остаются легенды. Кто из сегодняшних видел, кто слышал, как Москвин – царь Федор произносил: “...я хотел всех согласить, всё сгладить”? Реплика стала знаменитой после спектакля Художественного театра, сыгранного в октябре 1898 года, и Иван Москвин стал и остался театральной легендой.
А “Принцесса Турандот” холодного и голодного 1922 года? Кто их знал, этих молодых, до премьерного вечера? Но вот они вышли на авансцену, спели “Через пять минут Китаем станет наш помост крутой”, и он стал Китаем, а белые полотенца – бородами мудрецов, а яркие куски ткани оживили платья женщин и принцессы – Цецилии Мансуровой, а забавные маски прикрыли лица Бориса Щукина, Рубена Симонова, их партнеров.
Та “Принцесса Турандот” исчезла, осталась легенда и воскрешает прежний спектакль, как воскрешает Иннокентия Смоктуновского – князя Мышкина. И снова все повторилось: из вполне безвестного он стал тем, кем на роду ему было написано стать. (Не забудем о режиссерах, о “повивальных бабках” спектаклей: о Станиславском и Немировиче, о Вахтангове – он явил людям гимн искусству и жизни, когда был смертельно болен, о Товстоногове.) И о Любимове, о Гамлете – Высоцком. “Гул затих. Я вышел на подмостки...” – строка Пастернака, Высоцким сказанная, по праву соединилась с Шекспиром.
И “Макбет”, поставленный литовцем Эймунтасом Някрошюсом, не будет забыт, не канет в Лету.
Теперь все, кто видел, а кто не видел – услышат – молва в театральном мире расходится быстро, – что в “Макбете” одна из ведьм ухватом вытаскивает из горящей печи отрубленную голову Макбета и бросает ее в котел. Вода в котле закипает, поднимается пар, а когда он чуть рассеется, посмотреть на то, что скрыла вода, один за другим тянутся персонажи спектакля. Они вглядываются, ужасаются и падают замертво. “О поле, поле, кто тебя усеял мертвыми костями...”
И ведьмы, заварившие адскую кашу, тоже содрогнутся и упадут, они не ждали того, к чему привела их затея.
Кто не видел, спросят: при чем раскаленная голова? Чтобы ответить, чтобы вопрос даже не возник, надо восстановить спектакль от и до. Со всем тем, что в нем свершается и готовит такой итог. Возможностью этой газетная заметка не обладает, но одно позволяет сказать о спектакле со всей определенностью. Зло губит человека, зло, которым охвачены все, губит Вселенную.
У Иосифа Бродского в “Столетней войне” сказано об этом страшно: “Одна земля, одна земля всегда // была у нас – и вот ее не стало. // Мы острова – вокруг одна вода – и мы, склонясь, глядим в нее устало. // Что ж видим, братья. // Кто в воде возник... // Как остров в ней дрожит наш смутный лик // И ветер гонит тучи в небе”.
Някрошюс, как и Бродский, нас не жалеет. Не пугает, до этого не снисходит, дрожь испуга ему не нужна. Ему нужно бесстрашие размышления, которым он нас бесстрашно и доверчиво наделяет.
Даже если не хотим, даже если сопротивляемся, готовые увидеть еще один спектакль о борьбе за власть, режиссер с этого пути, проторенного леностью ума, нас сбивает. Клекотом птиц с высоты неба и мертвым вороном в руках Макбета, “Мизерере” – плачем над покинувшими землю, деревцами, которые Макбет и Банко носят на себе в холщовых мешочках. Сначала думаешь – напоминание о Бирнамском лесе, который двинется на Дунсинан, предрекая смерть Макбета, но едва пойдет спектакль, возникает и утверждается другая мысль. Земли здесь нет, не на чем произрасти зеленым травам и деревьям. И даже с неба льет не дождь, а с грохотом падают камни. Дождя, снега, луча солнца мы и не ждем.
“Одна земля, одна земля всегда была у нас – и вот ее не стало”.
“Макбет” тоже был сыгран на фестивале “Балтийский дом”.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"