Фрунзенская коммуна:
торжество и драма свободного братства

С ленинградской Фрунзенской коммуной Симона Львовича Соловейчика связывали многие годы жизни. Не говорю уже о дружбе с нашей “коммунарской мамой” Фаиной Яковлевной Шапиро, которая длилась вплоть до ее смерти более двадцати лет, и о близких отношениях с многими коммунарами, которые закончились только вместе с жизнью Симона Львовича. К нам он приезжал праздновать свое пятидесятилетие. Стихи и песни, написанные тогда в его честь, разбросаны по нашим домашним архивам. В те годы мы не думали о том, что когда-то настанет время воспоминаний.

Во многих ленинградских домах Симу ждали его тапочки, его любимые блюда. Квартира, в которой он останавливался, к вечеру набивалась людьми, превращаясь в стихийный диспут-клуб или место традиционного сбора. Так мы жили.

Но это все, как говорится, лирика. Более существенно, что вместе с нами, тогда школьниками и студентами, Симон Львович создал книгу “Фрунзенская коммуна”, которая, как почти все его книги, долго пробивалась сквозь издательские препоны, но в конце концов все же увидела свет и даже выдержала два издания. Спустя несколько лет он напишет книгу “Воспитание творчеством”. Она полностью посвящена теоретическому осмыслению коммунарского опыта.

Однако хотя это и очень важно, но тоже не самое главное. Главное – заразившись коммунарством, молодой корреспондент “Комсомольской правды” Симон Соловейчик в своем “Алом парусе” создал Клуб юных коммунаров, заочными участниками которого стали десятки коммунарских секций во многих городах, городишках и селах бывшего СССР. Так с его легкой руки в стране появилось коммунарское движение, через которое прошли несколько сотен тысяч подростков и взрослых. И хотя этому грандиозному движению шестидесятых посвящены статьи, диссертации, книги, фильмы, оно, я уверен, еще ждет своего осмысления и изучения.

Вот почему своим заметкам о ленинградской коммуне мне захотелось предпослать монолог Симона Соловейчика – фрагмент нашей с ним беседы. Собственно, толчком для разговора послужила не коммуна, а письмо учительницы, направленное в газету “Первое сентября”. Учительница описывала ужасающие истории школьного беспредела, школьной “дедовщины” и спрашивала совета. Я со своей стороны задавался вопросом более теоретическим: как построить жизнь детского коллектива так, чтобы внешние требования стали внутренним законом для каждого? Вот что ответил нам обоим Симон Соловейчик.

Это письмо – из разряда самых трудных. И оно тем более трудно, что не известно, как на него отвечать. И оно еще труднее, потому что на многие письма можно ответить так, что для одного человека годится, а для другого нет. На это же письмо ответить вообще невозможно. Но ответить тем более необходимо.

Ведь посмотрите, что получается. Могут сказать: ну что ж такого? А кто не прожил такое же детство? У кого в детстве не было врагов? Кто не боялся проходных дворов? Кто не боялся мальчишек из параллельного класса? Кто не боялся какого-нибудь большого хулигана, который терроризирует всю школу? Это было всегда. Вопрос в том, будет ли это всегда, неизбежно ли это?

А что – это? Это можно назвать словом, не совсем точным в применении к школе, словом, к которому мы, к сожалению, привыкли, армейским словом “дедовщина”. То, что называется “неуставные отношения”. А в предельных случаях называется беспределом. Это когда человек чувствует себя незащищенным.

Сейчас вся страна страдает от этого. Все опросы показывают, что проблемы безопасности выходят на первое место. Нет ничего страшнее, чем незащищенный человек. Человек, который не может найти правды, если с ним поступили дурно. Человек, который не может найти помощи, если он нуждается в ней. Человек, который кричит “спасите! помогите!”, а ему никто не отзывается. И в сто раз страшнее, когда это ребенок.

Каждому приходилось видеть, даже если он это не испытывал, как мальчик лет одиннадцати-двенадцати прижимается к стене, закрывает голову руками, сжимается, поднимает плечи, а стайка мальчишек, порой меньших, чем он, нападает на него.

Я когда-то держал в руках правила поведения в одной американской школе. Мы ужасались, что у нас правила поведения для учащихся занимали целую страницу, а у них правила поведения в школе – это книжечка в пятьдесят страниц. Там все предусмотрено.
Если ты напал на товарища, за это следует такое-то наказание. Но если вы напали на товарища вдвоем или больше, то за этим следует жесточайшее наказание. Так они борются с беспределом. Потому что беспредел на том и держится – это не просто сильный над слабым, а это объединившиеся сильные, которые бьют, третируют, гонят слабого. Они вместе, они связаны круговой порукой, и там существуют свои штрафные действия и наказания для тех, кто не участвует в общем гонении. Это особое социальное явление, особо страшное. И как с ним бороться – неизвестно. Однако искоренить его в школе можно. Это можно сделать двумя путями.

Один путь – чисто карательный. Вот милиция в школе, дежурные, учителя, которые стоят в опасных местах, строгие наказания. Это приносит свои результаты. Важно делать это очень решительно, очень жестко и в самом начале.

“Дедовщина” – это зараза, болезнь. И вот в конце концов – техникум, где невозможно выдать стипендию, потому что ее тут же у окошка отнимают. Приходится посылать стипендию по почте домой.

Но есть и другой путь, более сложный и более существенный. Это большая работа по созданию в школе братства, товарищества. Мы теперь все немного боимся употреблять слово “коллектив”, потому что оно испорчено и имело когда-то совершенно определенный смысл. Теперь уже в русском языке это, наверное, останется навсегда. И все-таки коллектив – это некое единение детей, у которых есть какая-то одна общая цель, какой-то принятый стиль жизни.

Только одно может остановить агрессивного ребенка – сознание: у нас в школе это невозможно. Если вы начинаете говорить ребенку, что это нехорошо, что это грабеж, что так нельзя – это не действует. А вот “у нас в школе это невозможно”, точно так же, как в семье – “у нас это не принято”, – действует. Опыт говорит, что это наиболее убеждающее, наиболее сильнодействующее средство.

Но для того чтобы это “у нас” подействовало, нужно хотя бы некоторое внутреннее представление о чести нашей школы или нашей семьи. Такая честь есть.

Почему невозможно? Потому что это значит опозорить школу. Никто не увидит, никто не узнает, а все равно чувство позора. Чувство нарушения каких-то основных, мне свойственных правил. Не школе свойственных, а мне свойственных, моих собственных правил. Как в моем любимом примере из Пушкина: “Душа моя, Павел! Держись моих правил…” Моих правил. Как только у человека появляются не школьные, а свои правила, как только он начинает понимать, что бесчестно нападать на маленького, он становится человеком.

Странно заметить, но и из того письма видно, что у тех ребят, которые дерутся, есть правила. Третий не вмешивается. Как только один из двух упал, все сейчас же расходятся. Его не забивают ногами. Раньше это называлось “драться до первой крови”.

Знаете, если бы у всего народа, у каждого человека в душе было правило: лежачего не бьют, если бы слово “лежачий” понималось бы еще в метафорическом смысле, потому что всякий слабый – лежачий, всякий оступившийся – лежачий, всякий совершивший что-то дурное и страдающий от этого – лежачий, всякий оказавшийся в беде – лежачий, то уже можно было бы сказать, что в стране установилась какая-то вполне достойная мораль. Степень безопасности всех выросла бы в неимоверной степени.

Теперь что касается вопроса о механизме превращения требований внешних в требования внутренние. Это сложнейший вопрос психологии. Раньше наша советская психология, советская педагогика обходились с этим очень просто. Мы требуем от ребенка чего-то, и это требование становится его внутренним требованием. И все хорошо, все замечательно. Оставалось только требовать. Но каким образом это внешнее становилось внутренним, и становилось ли, и как обходиться с тем фактом, что в восьмидесяти процентах случаев не становилось, – это все было не важно.

На мой взгляд, внешнее правило становится внутренним только в том случае, если мне – ребенку, человеку, члену коллектива – ценны те люди, среди которых я нахожусь. Если я дорожу своим существованием среди них. Если я дорожу тем, что меня приняли в эту группу.

Как только мы говорим: “Что делать, если дети бьют друг друга?” – это задача, недоступная нашему разуму. Мы с этим ничего не можем сделать. Но мы поняли, что должны быть какие-то правила и что эти правила должны быть общими. И они должны распространяться не в школе, как в учреждении, а в том реальном коллективе, в котором находится ребенок, говоря более обыденно – в его компании.

Я в своей жизни, как и многие мои друзья, видел только один такой коллектив, но умноженный во много раз, – это Фрунзенская коммуна. В ней был такой особый способ жизни, способ существования. Коммуна – ведь это условное название. Коммунары не жили в отдельном доме, где садятся за общий стол и вместе кормятся. Но вот что интересно: там существовала масса неписаных правил. Правил, которые были внутренними для коммуны и внутренними же для каждого человека в коммуне.

Не было необходимости спрашивать, а что будет, если он их нарушит. А он их не нарушит никогда. Вот если спросить, а что будет, если он нарушит, то тогда все в недоумении – неизвестно. Скажут: ну выгонят тогда. А может быть, и не выгонят. В коммуне ведь, кстати, перестали выгонять.

Настоящие правила таковы, что они ненарушаемы в принципе – никем и никогда. Они тем и держатся.

Это были замечательные правила поведения и замечательные ценности. Вот мы все говорим про правила, а не понимаем, что правила существуют только тогда, когда есть какие-то общие ценности. И все правила – это правила обращения с ценностями.

Ценностью там было, во-первых, само существование коммуны, которое приходилось отстаивать. Это была несомненная ценность. Ради того, чтобы не опозорить коммуну, не бросить на нее тень, не вызвать чьего-то стороннего недовольства, которое может погубить ее, ребята держались, это было для них ценностью. Ценностью, которая вызывала массу всяких правил.

Ценностью было представление всех людей обо мне. Не только то, что я о себе думаю (существенное для каждого человека), но и то, что про меня думают все. Это вообще в подростковом возрасте очень важная вещь.

Можно говорить и о других ценностях и правилах – их в коммуне было много. Некоторые из них потом вошли в коммунарские законы, в коммунарскую азбуку, в коммунарские речевки. Например:

Правда, но без громких фраз,
Красота, но без прикрас,
И добро не напоказ –
Вот что дорого для нас.

Не так уж худо, если иметь в виду, что все это сочинили дети. Главное же другое. Вот уже нет коммуны, коммунары выросли, у них семьи, они проводят большую часть времени в какой-то своей профессиональной среде. Но в каждом из них эти чаще всего неписаные коммунарские правила и ценности продолжают жить и работать.

Фрунзенская коммуна

Такие дела – в этом году коммуне исполнилось сорок. Вместе с нами в день рождения были наши дети. Каждому из них исполнилось уже больше лет, чем нам, когда мы были коммунарами. В общем, перешли-таки поле, и жизнь прошла. Но мы в лад со всеми отечественными ветеранами в этот день пели и смеялись, как дети, среди... Потому что уж мы такими родились… Ну и далее по тексту.

Правда, в силу не окончательной еще серьезности возраста одновременно мы подсмеивались над собой. Молодое старичье.

И, конечно, мы вспоминали.

Симе, когда он работал над книгой “Фрунзенская коммуна”, не раз приходилось выслушивать претензии: это было не так, не с тем, не тогда. Он усмехался: “Подождите, пройдет лет десять, все из памяти выветрится, будете вспоминать строго по книге”. Мы искренне возмущались.

Но вот, однако, прошло уже не одно десятилетие, а несколько, и книга вместе с нами, живыми, стала действительно полноправным участником воспоминаний. Поэтому о начале коммуны – по книге. Но сначала

О счастье по существу

Спрашивают: “Что такое была коммуна и что она вам дала?” Отвечают: “Счастье”. Говорят: “Оставьте эмоции. Давайте по существу”.

Бред. Тупик. Что можно сказать по существу о счастье?

А между тем в далекой Америке наша бывшая коммунарка, придя к своему косметологу, слышит, что до нее здесь побывала русская клиентка, у которой была безумно интересная юность в Ленинграде. Через несколько секунд называется имя – всплеск рук, радостный крик, просьба дать телефон. Клиентка была из коммунаров и рассказывала о Фрунзенской коммуне. И другая русская клиентка продолжает рассказ с той ноты, на которой закончила его предыдущая. Американка в очередной раз дивится.
Что и говорить? Нашли граждане США и место для воспоминаний, и достойного слушателя. Но оцените, однако, неотвязность и силу этих воспоминаний, что можно сравнить разве что с острым приступом ностальгии.

Серьезно же говоря, каждый из нас, рассказывая о коммуне, не раз сталкивался с неразрешимым противоречием – между крупномасштабностью эмоций, значением, которое придают коммуне вчерашние коммунары, и ограниченно временным, ведомственным, возрастным масштабом этого коллектива. Потому что рано или поздно приходится сказать слова, которые звучат так ординарно и обыденно: коммуна – это школа районного пионерского и комсомольского актива. А значит, как пророчески написал автор “Двенадцати”: “Ох ты, горе-горькое! Скука скучная, Смертная!”

С завидной регулярностью со сталинских еще времен юные карьеристы приходили в районный Дом пионеров, садились за парты и с голоса методистов записывали разработки отрядных дел, чтобы потом под руководством вожатой провести в классе мероприятие. Вот вам, по существу, и счастье.

Но вот однажды

Однажды вожатые школ Фрунзенского района Ленинграда получили телефонограммы: “Сегодня в 16.00 прислать в Дом пионеров самого активного, инициативного, сообразительного пионера с цветочком”. Как сочинилась эта анекдотическая телефонограмма, потом не могли припомнить и ее авторы – преподаватель педагогического института Игорь Петрович Иванов (автор коммунарской методики и крупный ученый), учительница Людмила Глебовна Борисова и методист Дома пионеров Фаина Яковлевна Шапиро. Однако сойдемся на том, что многие великие события начинались с анекдота.

Вот что вспоминает один из первых коммунаров: “С фикусом в руках я еле вылез из пионерской, обогнув длинный, буквой “Т” стол, накрытый суконной зеленой скатертью.
В Доме пионеров цветочек сдал в биокружок, и больше ничего неожиданного не предполагалось, все будет как обычно: войдет женщина (вошла женщина), поздоровается (поздоровалась), начнет говорить, что мы должны, что будем учиться… “Как вы думаете, почему у нас в школах такие плохие вожатые?” Здрасьте! Опять “цветочки”! До сих пор я знал, что вожатый может быть или не быть, но его наличие уже само по себе исключает прилагательное “какой”. Что бы это значило и что будет дальше? А дальше нам предложили собираться, вместе ходить на экскурсии, говорить с интересными людьми, спорить, но, в сущности, все уже было решено самой первой фразой…”

Так все началось. Ничего, как видите, особенного. Разве что нелепый цветочек.
Ну и вот…Походили на экскурсии, встретились с несколькими интересными людьми, посрывали голоса в спорах (страсть к спорам – единственное неоспоримое призвание юности). Однако что же дальше?

Решили на школьных каникулах поехать на сбор. Без какой-либо определенной цели. Просто поживем несколько дней вместе. Друг с другом уже стало интересно. Ну а поскольку день не исчерпывается одной лишь физзарядкой, уборкой территории, катанием на лодках, приготовлением и поглощением пищи, будем придумывать еще какие-нибудь там творческие дела.

Вскоре, кстати, эти творческие дела станут известны всему школьному населению страны: Вечер горящих сердец, Защита фантастических проектов, Драматизация песни, Разнобой (прообраз будущего КВНа), Съезд мечтателей, Вечер разгаданных и неразгаданных тайн… Их несколько десятков.

Но дело было, разумеется, не в самих творческих делах. Здесь (прошу зафиксировать) угадывается уже начало тихой революции. И отнюдь не районного масштаба. Подросткам впервые предложили не учиться по методическим образцам, а жить – даже не проигрывать определенные жизненные ситуации в педагогических целях, что сегодня так распространено, а жить. Без пионерлагерного регламента, без жандармно-ласковой опеки вожатых, без гарантированного здорового сна и отдыха, ведущего к накоплению запланированного медиками веса. Жить открыто для труда и трудностей, для драм и веселья. Замечу, что такая непредсказуемая жизнь детского коллектива для взрослых в любой момент могла обернуться статьей Уголовного кодекса, к которому потом не раз пытались прибегнуть гонители коммуны (тут шло в ход все, начиная от деревенского нерегламентируемого купания и распорядка дня, от совместного проживания в палатках мальчиков и девочек до отчетности по финансам). Но при этом и взрослые, и дети чуть ли не впервые обнаружили, что

Жить – интересно

Кстати, коллектив был уже не только детский. Многие пионеры стали комсомольцами, но из коммуны уходить и не думали. К тому же взрослые, которые попадали в коммуну, столь прочно застревали в ней, что нередко их личные и профессиональные проблемы на долгие годы уходили на задний план.

се мы вспоминаем, как к нам на сбор пришел вчерашний выпускник консерватории Виктор Малов. Перед тем как уехать по месту распределения в Новосибирск, он устроился на турбазу инструктором – подзаработать. В коммуну его послали на три дня – провести поход и тут же вернуться. Через три дня Виктор позвонил начальнику турбазы: “Будь здоров, Юрик. Будь здоров и ищи другого инструктора. Я остаюсь”. – “То есть как остаешься? А ты знаешь, что мы имеем право не заплатить тебе ни копейки?” – “Не знаю, но наплевать. Будь здоров, я пошел”.

В коммуне Виктор остался навсегда, мотаясь то и дело под фантастическими предлогами из Новосибирска в Ленинград.

И так происходило с очень и очень многими. Все они – студенты и инженеры, рабочие и журналисты, психологи, педагоги, художники, писатели, артисты, врачи – образовали особый отряд. Кто-то из коммунаров, заскочив в комнату взрослых, где стол и кровать за неимением другого материала были покрыты красным ситцем, воскликнул: “У вас, как в ревкоме!” Так с легкой руки неизвестного Отряд Друзей стал называться ревкомом. Случайность, с головой выдающая умонастроение детей ХХ съезда.

Сейчас думаю: чем же всех этих взрослых затягивала коммуна? Ведь ни по профессии, ни по призванию большинство из них не были педагогами. Да они и не стремились воспитывать, а, так же как и мы, хотели просто жить. Но… в детском коллективе? Да.

Было в явлении коммунарства что-то чрезвычайно серьезное и социально значимое для того, послесталинского времени. Общество нуждалось в каком-то прорыве, в альтернативных идеях и поведении. И случился этот прорыв, вероятно, по недосмотру властей именно в детском коллективе. Такое, оказывается, бывает. Хотя в самом явлении коммуны, в факте ее рождения все равно остается нечто таинственное. Все это – раз и навсегда

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"