Сергей ЮРСКИЙ:
“Мы живем в эпоху прощания с гуманизмом”

Сергей Юрский не только замечательный артист, но и режиссер и писатель. И во всех этих ипостасях он в первую очередь человек думающий. Для него проблемы искусства всегда соотнесены с общим состоянием мира… Начавшийся театральный сезон обозначается впечатляющей цифрой: 1999/2000.
И монолог Сергея Юрского – размышление перед концом тысячелетия.

Мы присутствуем сейчас при возрождении удивительного феномена, знакомого мне по временам расцвета театрального, который связан с 60-ми и в какой-то мере с 70-ми годами. В самых разных театрах на всех спектаклях – и на тех, что начинались в неудобное время, шли в залах, неудобно расположенных в смысле транспорта, или в неудобных помещениях, когда на сцену надо пробираться через какие-то щели? – всегда везде битком. Зритель снова хочет театра, и это факт, который я наблюдаю собственными глазами.
Но в самом театре ситуация скорее тревожная. Что неудивительно, поскольку театр отражает состояние общества. Он вообще очень похож на государство: есть правительство, есть народ, интеллигенция, есть свои парии, словом, все то же, что в обществе. И мы видим, что в театре происходит кризис слова. Театр не верит слову и не хочет слова. С драматургией обращаются как угодно. Переделывают, переставляют эпизоды, ломают логику действия. Я автор спектакля, говорит нам режиссер или, реже, художник. Шекспир для меня материал, Тургенев для меня материал. Я поступаю, как считаю нужным, и имею на это право. И, как ни странно, мне кажется, что колоссальный интерес зрителя к театру в какой-то мере подогрет этим. Но он очень быстро обернется кризисом, потому что зачастую под броской формой скрывается пустота. А иногда шевелятся опасные, микробные какие-то росточки.
Театр находится на очень серьезном повороте. Конец эпохи мною ощутим: он совпадает с концом тысячелетия, с концом пушкинского двухсотлетия. Происходит окончательное прощание с гуманизмом и перемещение в новую эстетику: это или эстетика киберов, или эстетизм, доведенный до фашизма. Потому что к фашизму – первоначальному, итальянскому – шли разными путями. Шли от социальных проблем, шли мелкие лавочники, безработные, но шли и эстеты: Д’Аннунцио, Пиранделло, Гамсун, Стравинский... Тогда это отчасти связывалось с Ницше, сейчас происходит на более низком культурном уровне, соединяясь с сексуальной раскрепощенностью, которая затронула театр очень серьезно. Это явление, помноженное на постмодернистские игры, кажется мне весьма и весьма опасным.
Общение с публикой принимает характер почти порнографический, хотя это и прикрыто некими текстами – малопонятными, маловажными, потому что важнее то, что делают руками, ногами и особенно нижней частью тела. Самым примитивным способом достичь эффекта становится снимание штанов. Причем иногда даже и придумать нельзя, зачем это нужно – их снимают без всяких последствий! И мне кажется, одной из целей этого действия – может быть, не вполне осознанной – является неестественность. Потому что непристойное движение – самое неестественное для публичности: все, что непристойно, в принципе стыдно и должно быть скрыто… А неестественность сейчас – марка таланта. Неестественность декораций, костюмов, неестественность актерской игры, обращения с текстом, вообще неестественность как козырная карта – это одна из бед и один из вывертов эстетического толка, который, конечно, отражает этическую сторону общества, где вывернуты добро и зло.
Эпоха, которая шла от Пушкина, придавала чрезвычайное значение писателю, артисту, художнику. Как говорит один из чеховских персонажей: это нормально, что к артистам относятся иначе, чем к купцам. Я воспитывался в обществе, где так и было. И не только в России – повсюду. В Исландии, я знаю, писатель с именем может служить швейцаром, потому что там не платят за этот труд, но он, стоя швейцаром, всем известен как писатель. И входящий в ресторан не проходит мимо него с гордым видом, а кланяется ему…
Но это отношение меняется, я это сам замечал, а недавно услышал по радио “Свобода” большое эссе Бориса Парамонова, который разбирает эту проблему, опираясь на статьи крупных американских журналистов, и утверждает, что заканчивающаяся эпоха была неестественной. Художник должен занимать то же место, что официант, и Парамонов говорит об этом с какой-то надсадной даже радостью: дескать, знай свое место! В сущности, это писаревская мысль: сапоги важнее Пушкина, и Парамонов ее повторяет, но уже со стороны Запада. Что мне с писателя, с артиста? Пусть доставляет мне удовольствие, и я буду ему платить, а перестанет доставлять удовольствие – пошел вон, он мне не нужен совершенно. Это тоже показатель того, что мы на переломе.
Действительно, привычное положение вещей может измениться. Может быть, будут заседать худсоветы – и что-то подобное уже сейчас начинается – и обсуждать то, что угодно зрителю. Причем не большинству зрителей, а тому зрителю, который может заплатить большие деньги. Как бы его пощекотать приятнее? То ли интеллектуал нам на сегодня нужен, то ли просто раздетые девочки, но опять же: полные или худые? А может быть, ему надо его собственную жену показать в раздетом виде на сцене?.. Будем делать все что угодно.
Кризис, который сейчас назревает, есть очередной кризис безбожия. Подходя к своему двухтысячелетию, христианство опять находится в кризисе, несмотря на колоссальное обилие церквей и колокольный звон, который снова несется над Москвой. Для меня показательны некоторые факты, которые раньше даже выдумать было нельзя. Артист из Пскова присылает мне работу страниц в сто под названием “Есть ли Бог на сцене”. Артист мучается тем, как быть при несовместимости театра и веры. Божествен ли театр хоть в какой-то степени? И если такие вещи происходят, значит, театр действительно дьявольщиной начинает пахнуть. Дьявольщиной именно.
Мы присутствуем при расцвете всего того, что называется оккультизмом – культа смерти, преувеличения человеческих сил, шарлатанства со сверхчувственными возможностями. И все это переходит в театр. На сцену, на обозрение публики освободившееся общество сбрасывает небывалое количество собственной гнили, потому что запах гнили, видимо, достаточно привлекателен. Человек, получив волю, проявляет не самые лучшие свои черты. Видимо, это не такое уж хорошее создание. Но все-таки Божие! Свобода есть свобода для всего. И для духа, и для гнили. Покамест человечество, к сожалению, вместе с демократией выбирает цинизм, кровь и войну. И у меня ощущение, что все меньше остается шансов выйти из тупиков, в которые мы зашли.
Должно быть чудо. Преображение. Сверкнувшая молния, которая осветит все и приведет в порядок наши мозги. Мы приходим к концу тысячелетия с громадным количеством моральных, психологических, военных, экономических, экологических тупиков. Где выход и как тут быть? Возможно, задуматься о том, что я год назад понял в Японии. У них свой календарь, и когда я спросил: у вас ведь нет конца эпохи? – то они подтвердили: да. Мы принимаем вашу хронологию для общения с миром, но, вообще говоря, ваши соображения о том, что что-то кончается и что-то начинается, они очень местного значения… Вот если мы это поймем, может быть, легче будет додуматься до какого-нибудь выхода.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"