Вынужденные повороты

В большинстве стран мира все экономические, политические, культурные перемены, связанные с формированием современных общественных институтов, обходились без революционных переворотов. Более того, как раз там, где пути модернизации оплачивались ценой многолетних и кровавых катаклизмов, они оказывались наименее эффективными. Самый убедительный пример тому, к сожалению, наш отечественный. Опыт двух столетий позволяет сделать вывод: революции – не столько локомотивы, сколько катаклизмы истории.

Насколько правомерно относить к ним события последнего десятилетия нашей истории? В структуре происходивших перемен не было тех компонентов, которые позволяли бы рассматривать ее как революционную.

Прежде всего отсутствовала новая элита, которая могла бы претендовать на роль авангарда преобразований. Ни реформаторски настроенная часть партийно-государственной номенклатуры, ни либерально-критические интеллигенты, ни радикальные диссидентские группы, даже вместе взятые – если бы можно было представить себе некое объединение этих разнородных групп, – не годились для исполнения этой роли. Политическая мобилизованность вокруг официальной (старой по природе и типу действий) политической элиты, заметная до начала девяностых годов (до кризиса 1993 года), была скорее пережитком прошлого “морально-политического единства” тоталитарного общества, чем началом новой демократической его организации. Интеллектуальное возбуждение 1987–1990 годов привело к всплеску демократических настроений в 1991 году, но охватывало довольно узкие, преимущественно интеллигентские круги и не получило ни продолжения, ни организационного воплощения. В такой ситуации новая массовая партия не могла образоваться, а попытки оформить как партию правящую верхушку или ее радикальную часть (НДР, ДВР) кончались весьма плачевно.

Итак, ни элиты, ни массовой мобилизации вокруг революционных лозунгов. Третье недостающее звено революционной модели – лидерство. Революционные переломы нуждаются в сильной, предельно и притом демонстративно концентрированной власти, поэтому они перебирают немногие варианты государственного единоначалия, порой приписывая наполеоновские характеристики случайно возвышенной посредственности. Ничего подобного в России за эти десять лет не наблюдалось. Власть была и выглядела слабой, это относится и к ее первым лицам.

Главная особенность всех (не только экономических) преобразований в российском обществе: они могут осуществляться не по воле и замыслу какой-то организованной группы, а лишь в вынужденном режиме, под давлением обстоятельств и в сложной игре противоречивых влияний внутренних и внешних сил, причем сила общественного мнения здесь наименее весома. Непременная особенность такого типа общественных изменений – слабость государственной власти, давно отмеченная не только аналитиками, но и общественным мнением.

Революции, военные перевороты и прочие катаклизмы последних двух столетий связаны с глобальным процессом перехода от традиционных к современным типам цивилизации. В наших условиях роль проводника перемен была вынуждена взять на себя верхушка партийно-государственной номенклатуры – ради спасения собственного статуса и в попытке сохранить позиции страны как мировой сверхдержавы; какую-то роль (все же подчиненную), как обычно, играли амбиции нового (и последнего) поколения советской правящей элиты. В соперничестве с более консервативными аппаратчиками М.Горбачев был вынужден обратиться за поддержкой к демократической интеллигенции и к западным политическим лидерам. Позже Б.Ельцин в амбициозном соперничестве с М.Горбачевым вынужден был принять роль радикального разрушителя советского режима, призвать к власти “команду реформаторов” и т.д. Конечно, это весьма упрощенная схема...

Вынужденные перемены обычно совершаются старыми институтами и людьми, положение и политическое воспитание которых не соответствуют содержанию перемен. Почти вся перестроечная и реформаторская политическая элита – это преимущественно партийно-политическая верхушка советского периода (ее более лабильная часть). Лидерами перемен, в основном символическими, вынуждены были становиться люди, умело следующие в фарватере происходящих процессов при почти полном неумении играть роль впередсмотрящего или прокладывающего путь.

В романтические годы ранней перестройки ее первые шаги казались легкими и успешными не из-за силы проводников перемен, а из-за слабости их противников. Вынужденной (и как вскоре выяснилось, поверхностной, номинальной) демократии противостоял вырожденный режим (включая идеологию, аппарат, влияние и пр.). Поражение произошло еще до того, как на сцене появились победители. В дальнейшем за это пришлось долго и тяжело расплачиваться.

Вынужденность перемен говорит и о их неизбежности, поэтому силы и деятели, далекие от симпатий к ним, вынуждены их признавать, считаться с ними, пытаться их использовать. Это можно сказать и о замыкающем 1998 год полукоммунистическом по составу правительстве, которому приходилось продолжать экономическую политику своих предшественников, например, представлять парламенту столь жесткий монетаристский бюджет, что его не решились бы отстаивать реформаторские кабинеты.
Врожденный порок вынужденного процесса – его хаотичность, неуправляемость. Отсутствие порядка, о котором сожалеют решительно все политики, аналитики, равно как и респонденты массовых опросов, на деле необходимо для поддержания определенного баланса разнородных тенденций, что позволяет избежать катастрофического распада общества. Конечно, такого рода механизм общественной самоорганизации малоэффективен, неизбежно приводит к большим потерям (экономическим, правовым, нравственным); но иной регулирующей системы в нашей ситуации практически не существует.

Вынужденные перемены определяются не целенаправленной программой или хотя бы перспективой, а наличным коридором возможностей, поэтому движение выглядит как метания от одной стены к другой, от потолка к полу и обратно. Множество непоследовательных решений, как-то изменяющих деятельность предприятий, банков и так далее, не складывается даже в подобие “Великой Реформы” (так в свое время называли преобразования эпохи АлександраII). Реформа с большой буквы выглядит расплывчатым символом отчасти задуманных, отчасти навязанных, отчасти случайно получившихся перемен, но никак не программой.

Поэтому, в частности, лишены смысла суждения относительно “неподготовленности” общества (советского, российского) к переменам. К событиям исторического масштаба – а как бы их ни оценивать, мы имеем дело с такими феноменами – терминология запланированных мероприятий неприменима. Упрямая традиция отечественных стереотипов социального мышления принуждает исследователей рассматривать проблемы перемен через формулы типа “кому выгодно?” и “кто виноват?”, в то время как единственно серьезным представляется анализ реальной ситуации и возможностей выхода из нее (“что было возможно?”).

Одно из необходимых условий работы всего механизма вынужденного развития – сложившаяся система отношений власти и массы населения. Она строится на взаимном отчуждении и своего рода балансе терпения и протеста.

Массовое недовольство и массовый протест – очевидное обретение последнего десятилетия, что, впрочем, не помешало ни избранию в 1996 году Президентом России Б.Ельцина, ни распределению симпатий между разными партиями и движениями, которым всем вместе население не доверяет.

Мы всегда фиксируем заметный разрыв между мнением о возможности массовых протестов и готовностью принять в них участие. А реально принимают в них участие еще меньше людей.

Что же обесценивает социальное недовольство и массовый протест в нашей тяжелой и напряженной ситуации?

И недовольство, и протест – давно уже не событие, а постоянный общий, даже нормальный фон, на котором и экстраординарные катаклизмы (подобные августу 1998-го) воспринимаются большинством как очередная неприятность, которую следует как-то выдержать, пережить, перетерпеть с большими или меньшими потерями. Человек просто снижает требования к социальной системе. Это же блокирует настроения катастрофизма, нередко свойственные благополучному социальному мировосприятию западного типа.

Но именно такая готовность снижать притязания и униженно (отнюдь не горделиво-стоически!) выносить очередные “свинцовые мерзости жизни” подрывает саму возможность организованного социального протеста современного типа, ориентированного на соблюдение гражданских и социальных прав человека в условиях правового общества. Если, например, американцы и европейцы бастуют, требуя улучшения условий труда и социального обеспечения, то российские стачечники требуют всего лишь исполнения самых элементарных условий существующего и нарушаемого трудового договора (главным образом, выплаты зарплаты). И направленность этих акций довольна неопределенна: не столько против действий или бездействия работодателей, сколько против “верхов”.

В принципе право на забастовку, в отличие от других социальных и политических прав, появившихся в последние годы, особой поддержкой населения не пользуется. Привычное неуважение к правам человека и работника вкупе с традициями профсоюзной жизни советских времен не дают сформироваться организованному рабочему или профсоюзному движению в стране.

Все это делает единственным средством справиться с ситуацией для большинства – приспособиться к ней. Здесь реальная традиционная и постоянно подкрепляемая основа легендарного российского всетерпения. Кстати, по недавним опросам, именно эту черту общественное мнение признает самой важной в национальном характере.

* * *

С самого начала перемены были вынужденными, изменилась только мера очевидности этой фундаментальной характеристики нашей жизни. Как говорили в древности, желающих судьба ведет, нежелающих – тащит.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"