Франц КАФКА (1883 – 1924)
Австрийский писатель

Одно из самых действенных средств искушения, какими пользуется зло, есть призыв к борьбе.
Раньше я не понимал, почему не получаю ответа на свои вопросы, сегодня не понимаю, как мог верить, что имею право эти вопросы задавать.
Но я ведь и не верю, я только спрашиваю.
Человек не может жить без постоянного доверия к чему-то неразрушимому в себе, при этом как само неразрушимое, так и доверие к нему могут навсегда остаться для него тайной.
Смирение дает каждому, даже отчаявшемуся одиночке, чувство сильнейшей связи со всем миром. Дает немедленно, правда, при полном
и постоянном смирении, ибо смирение – истинный язык молитвы. В отношении к ближнему есть что-то от молитвы.
Молитва дает силы для поиска.

Григория Соломоновича Померанца можно назвать человеком века. Не только потому, что в отпущенном человечеству веке он прожил на этот день 80 лет.
Не только потому, что в его биографии Сталинград, ГУЛАГ, диссидентство, вдохновенное и одновременно отрезвляющее трубадурство 90-х годов. Философ по призванию и судьбе, он сумел извлечь из этого века уроки. Его философия не знает отвлеченности, глобальных притязаний. Она – след личного опыта, помноженного на интеллект и совесть. То есть в лучшем смысле этого слова учительская. Как сохранить вкус к жизни и при этом не пренебречь правдой? Как учителю при всем своем несовершенстве передать ученику стремление к справедливости и красоте? Как не потерять веру,
когда жизнь бывает и позорна, и оскорбительна?
Об этом и о многом другом беседы Григория ПОМЕРАНЦА с петербургским писателем Николаем КРЫЩУКОМ.

Беседа первая:

Тайна русской смуты

Николай Крыщук. Григорий Соломонович, человек сегодня оказался выкинутым из прежней определенности, из системы. Эта система была системой ложных ценностей, и все же это были ценности. Гармония их фальшива, но она держала очень и очень многих. Человек оказался вне мира гарантированных минимумов, который был построен на чудовищном обмане, однако большинство сейчас помнит не об обмане, а именно о гарантиях.
И вот он выкинут в этот хаос. Запутанные политические интриги совершенно помутили его разум. Экономически он нагло и откровенно обобран.
Как человеку в этой ситуации – не вернуться к себе, нет – прийти в себя? Тем более если речь идет о тех, кто сам общается с людьми. Например, об учителе, который каждый день входит в класс в состоянии полного душевного смятения. Как избавиться им, в очередной раз униженным, обманутым и оскорбленным, от этого состояния и с чем выйти к детям?
Григорий Померанц. На этот вопрос трудно однозначно ответить. Наверное, всякое слово здесь подпадает под знаменитое тютчевское: “Мысль изреченная есть ложь”. Короткая формулировка может показаться или слишком отвлеченной, или слишком односторонней. Но интуитивно во мне шевелится фраза: быть верным себе. Идти на то, чтобы были видны твои поиски, твои мучения в поисках ответа на вопрос. Не бояться показать, что ты живешь в мире открытых вопросов и что ты веришь, что можно находить ответы, может быть, не окончательные, но такие ответы, которые дадут возможность не потонуть в хаосе и не потерять веру в себя и в людей.
Нести эту искренность – само по себе великое дело.
В общении с моим институтским учителем, профессором Пинским, я находил именно эту искренность и мужество встречаться с неприятными истинами. Чувство, что человек не знает окончательного ответа, но знает, что надо искать и не соврет самому себе, – уже это очень ценно.
То, что мы называем ценностями (может быть, правильнее было бы их называть святынями), невозможно без мужественного умения обнажать трудный вопрос. Надо уметь называть жестко и беспощадно то, что нас язвит и мучает.
Иногда решение на каком-то уровне еще невозможно, но уже можно заразить чувством открытого вопроса и беспокойства.
Скажем, в 30-е годы мы, будучи людьми советского воспитания, столкнулись с ужасом большого террора, который явно перечеркивал свои же собственные святыни и идеалы. В те годы шла под расстрел революция, шли под расстрел люди, которые эту революцию совершали и горячо в нее верили. Как это было понять, оставаясь на почве идеологии, хорошо нами к тому времени усвоенной? И вот тут важно было по крайней мере не скрывать вопроса.
Именно это я и получил от Леонида Ефимовича Пинского – мужество оставаться один на один с вопросом, на который нет ответа, мужество глядеть в глаза трагедии или, если вспомнить тютчевские стихи, глядеть в глаза бездне. Это как-то перекликалось с моей тогдашней захваченностью стихами Тютчева:

Мужайтесь, о други,
                  боритесь прилежно,
Хоть бой и неравен, борьба
                  безнадежна!
Над вами светила молчат
                  в вышине,
Под вами могилы – молчат
                          и оне.
             (“Два голоса”)

Вот мужество человека перед неразрешимыми вопросами.
В конце концов, величайшие вопросы все не имеют ответа. Но когда очень долго вглядываешься в эту бездну бессмыслицы, бездну абсурда, это рождает в тебе то, что можно назвать вторым дыханием.
Это не значит, что ты можешь при этом вдруг дать исчерпывающий ответ на вопрос “что делать?”. Нет. Но можно передать свое чувство того, в каком направлении надо искать.
Мне сейчас очевиднее и яснее, чем когда бы то ни было, что надо начинать с самого себя. Никакое правительство, никакой общий план не спасут нас без нашего собственного участия.
С самого начала перестройка, на мой взгляд, неправильно велась, потому что она не пыталась создать какое-то нравственное движение к обновлению. Она как бы отвлекалась от того, что люди у нас в значительной мере потеряли нормы правильного, что ли, поведения, нравственного, духовно оправданного поведения. Как будто не было очевидным, что эти семьдесят лет не прошли даром, что многое в нас искажено и это искажение нужно нам самим выправлять.
Н.К. Григорий Соломонович, вы пишете как об одном из парадоксов ситуации о том, что впереди должны быть высшие ценности, а экономика потом, потому что именно следование высшим ценностям, обладание культурой, культурой поведения в том числе, рождает то, что приводит, в частности, к экономическим достижениям.
Это, в общем, понятно. Непонятно другое: потеряли мы эти ценности или у нас их не было? Странно было бы ответить, впрочем, что их не было. Ведь вся русская литература и философия были замешены на духовных исканиях. Так или иначе, это должно было доходить и до нечитающей публики: через церковь, например, какой бы она ни была. В народе русском всегда больше любили людей страдающих, созерцающих, чудаковатых, странных, больше, во всяком случае, нежели людей расчетливых и прагматичных. Штольц, допустим, никогда не смог бы стать нашим героем. Как же такой народ мог все это растерять и как он вообще мог прийти к революции?
И еще: что значит сегодня вернуться к этим ценностям? Как это можно сделать? Существуют какие-то, простите, технологические идеи? Есть какие-то меры, к которым можно приступать завтра же?
Г.П. Давайте разделим – это два вопроса. Вопрос первый: как могло случиться, что в России произошла революция? Каким образом русский народ сам рушил свои церкви?
Во-первых, не надо создавать дурную мифологию, чем занимаются сейчас очень многие, и представлять дело так, что революция была чем-то вроде вторжения иностранного войска. Этого все-таки не было. Это был… Ну пусть это был бунт народный, соединившийся с неким революционным заговором. Но если бы не было соединения этого заговора, взошедшего пусть на каких-то заимствованных идеях, с чисто русской смутой, то, вероятно, ничего бы не получилось. Интеллигентские заговоры обыкновенно проваливались: очень быстро всех арестовывали и вешали. Например, народовольцев.
Значит, это было что-то, что входило в ритм русской истории: от покорности, от настроения Савельича, верного раба, к настроению Пугачева, от верноподданности к смуте. Нельзя описать русский склад ума с помощью только тех черт, которые подхватили Лев Толстой, Достоевский и другие. Было много хаотического, бунтарского, пугачевского и разинского тоже. Это одна сторона.
Вторая заключается в отрицательном опыте семидесяти лет советской власти. Именно те святыни, которые как-то уравновешивали и сдерживали русскую хаотичность, склонность к анархии, и были разрушены. А эта склонность сохранилась.
Приведу бытовой пример. Возле нашего дома есть овражек, заросший сосенками, березками, – мы там часто гуляем с Зинаидой Александровной. Решили этот маленький лесочек превратить в парк: поставили скамейки, через овражек перекинули два декоративных мостика.
Что дальше произошло? Молодые ребята, в основном школьники, начали методично все разрушать. У них не было особых инструментов, поэтому разрушение шло довольно долго. За два-три года парк изничтожили до конца.
Вот откуда эта страсть к разрушению? Вероятно, она связана с каким-то неблагополучием в русской исторической судьбе, с каким-то подавленным чувством возмущения, не находящего разумного выхода. Но такая взрывчатая, хаотическая, саморазрушительная сила – она есть. Разумеется, русская культура не сводится к этим тенденциям, иначе как бы могло быть создано мощное государство, доходившее в свое время до Сан-Франциско? Конечно, было и противоположное. Но вот противоположное, уравновешивающее было в значительной мере разрушено.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"