“Мать, рождая сына, всегда думает: не ты ли – тот?”

Неизвестные и малоизвестные строки Андрея Платонова

Андрей Платонов – дитя двух войн начала века: Русско-японской и Первой мировой. Об этом он вспоминал всю жизнь. В гражданскую войну в Воронеже он потерял младших сестру и брата. И так же всю жизнь он нес в себе эту утрату. Он видел страшный голод 1921 года, и уже тогда сложился его взгляд на культуру и творчество – взгляд бегущего от голода народа, взгляд погибших матерей и не рожденных ими детей. Исколесивший всю Россию, знавший не из газет, как живет провинция в “год великого перелома”, Платонов видел в воронежских, поволжских, прикаспийских деревнях умирающих от голода детей.
И именно “слабой силой детства” диктовался его счет “великим стройкам века”...

В 1945 году, вернувшись с фронта, он создает один из шедевров русской классики – рассказ о семье Ивановых, о трудной дороге возвращения с фронта и о сиротах новой войны. “Сирота земного шара”, “круглый сирота”, “член общего сиротства”... сирота и ребенок живут в каждом герое Платонова – они брошены, оставлены, у них нет дома-очага, нет матери, или нет отца, или того и другого нет. Они живут внутри этой утраты, действуя или бездействуя. Это их среда обитания: “Никто из прочих не видел своего отца, а мать помнил лишь смутно, с тоской тела по утраченному покою, – тоской, которая в зрелом возрасте обратилась в опустошенную грусть” (“Чевенгур”). Это их мера вещей: “Он теперь почувствовал время как путешествие Прошки от матери в чужие города”. Наконец, сиротство героев Платонова – это их личная судьба и одновременно – символ массового обезбожения человека в ХХ веке. Оно равновелико “великому немому горю вселенной”.

“...Когда-нибудь молодость не будет беззащитной, и тогда исчезнет самая страшная эпидемия нашего века”, – читаем мы в черновиках рассказа “Песчаная учительница”. С надеждой на воскрешение человека в многонаселенном мире говорит с нами Платонов в канун нового тысячелетия.

Дар жизни

Из неоконченной повести

Мать всегда, каждый день, брала к себе на колени Ивана и рассказывала ему все, что лежало у нее на сердце, что приходило ей на ум, что она испытала, что видела и знала, что воображала и чего желала своему сыну, и то, чего не знала, чего не было, нет и никогда не будет. Иван слушал мать и смотрел на ее любимое лицо, в ее глаза, глядевшие на него с тоскующей любовью, и сам он тоже всегда тосковал по матери, и как он ни прижимался к ней близко, как ни ласкала она его, Ивану все было словно мало матери (чувствовать мать), и он постоянно и тихо горевал по ней. Глядя на мать, Иван видел ее и видел то, что она говорила ему: <...>. Из слов матери рождались люди, растения, реки, животные, птицы, все, что есть, что было или быть должно на свете, – и они входили в слушающего, внимательного Ивана, питали его сердце и уходили вон, и вместо них появлялись в нем другие жители земли, о которых рассказывала далее мать, но и они, просуществовав недолго в воображении маленького Ивана, исчезали затем в голубом тумане великого мира, уступая место новым незнакомым существам. И так продолжалось все время, пока длился рассказ матери. А когда она к вечеру умолкала, Иван не мог вспомнить ничего, что говорила мать: он помнил и чувствовал живыми все существа и предметы, о которых ему рассказывала далее мать, лишь пока она говорила, а затем забывал всех, только в сердце его долго оставалось еще радостное чувство, словно все те, кто посетил его и уже оставил, надышали в него свое доброе тепло, – и вот их уже нет никого, а тепло их жизни медленно остывает в Иване и все еще питает мальчика счастьем участия в чужой судьбе. Однако и эта радость соединения своей жизни с другими существами постепенно утрачивалась и рассеивалась так же точно, как утрачивается хлеб, который мы едим, чтобы жить, – и маленькому Ивану снова становилось скучно и мучительно быть с одним самим собой, со своим опустевшим сердцем, когда умолкшая мать уже не говорила слов, оживающих в ее сыне.

Поэтому Иван хотел бы, чтобы мать говорила ему свой рассказ непрерывно, тогда он постоянно сидел бы у нее на коленях и слушал ее, позабыв о самом себе, и ему было бы всегда хорошо. Но матери некогда было целый день держать сына на коленях и выдумывать слова без конца.

Наутро Иван выходил гулять (играть) во двор и на улицу: он вглядывался там в старую траву, в деревья и в лица прохожих людей, желая вспомнить, нет ли среди них тех, о которых ему рассказывала мать. Но никого не было похожих; и он забывал ясные слова матери; ему лишь казалось, сейчас, что все на свете было другое, не такое живое, как в рассказе матери, не такое счастливое, не такое веселое и не такое грустное и страшное. Здесь было скучнее, чем на той земле, о которой говорила мать, и неподвижное солнце светило уныло, а не шло по небу, играя, как радуга, разноцветным светом и вызывая из земли себе навстречу смеющиеся цветы, и птицы на деревьях не пели так чисто, как пели они в нем от слов матери.

Тогда Иван спрашивал: “Мама, отчего этого не бывает?” – “Чего не бывает?” Иван сначала не знал, как сказать, а потом говорил: “...А так не бывает... Ты говоришь – они такие, а их нет, они живут другие!” Мать понимала и отвечала ему: “А я тебе не просто рассказывала, что ты видишь. Ты видишь не то, ты видишь одну видимость, а я тебе рассказывала про их душу, а ее глазами не видно, видно другое”. “А я хочу, чтоб ее тоже видно было, а видимости не надо”, – просил Иван.

Мать молчала. “Тут уже я не знаю, как быть”, – говорила она. “А ты узнай!” – попросил у нее сын.

В последнюю ночь жизни матери Иван проснулся от холода: мать уже не согревала его и прижимала сына к себе, чтобы самой от него согреться.

– Ты что, мама? – спросил Иван. – Ты не спишь и на меня смотришь.
– Я не сплю, – сказала мать, – я на тебя хочу наглядеться.
– А чего? Ты днем смотри, а ночью ты спи.
– Днем я тебя не увижу, – прошептала мать, – я умру.
– А я? – спросил Иван. – Я тоже умру.
– Ты нет, – ответила мать. – Ты будешь жить за меня.
– А я не буду.
– Будешь... Ты будешь без меня!
– А я не умею без тебя. Без тебя не надо.
– А ты помни, что я была, и ты живи за меня... Ты думай, что это я живу в тебе, – говорила мать.
– А где?.. Ты где тогда будешь жить во мне? – спросил Иван.
– Ты не помнишь, как ты дышать начал от меня, а я помню, – произнесла мать. – Твое сердце от меня началось, и в нем я останусь.
– А тебя видно будет, я увижу? – спросил Иван.
– Нет, – ответила мать. – Ты во сне меня увидишь.
– Я долго спать буду, – сказал сын. – А кто сказку расскажет?
– Ты скоро вырастешь, а зачем тебе сказка, – тихо произнесла мать. – Ты правду узнаешь.
– Ты озябла, мама?
– Я остыла, сынок. Я слабая стала.
– Давай я дышать буду на тебя, ты согреешься...

Иван начал дышать матери в грудь, и ему казалось, что он долго дышал. А мать знала, что он дышал в нее мало и скоро уснул до утра, до вечной разлуки с нею.

Мать поднялась с кровати. Ей было плохо от слабости и от печали. Однако она хотела прибраться в комнате и на кухне и еще сварить на утро кулеш, чтобы Ивану было чего покушать. Она зажгла свет в лампе и, припогасив его, вытерла пыль с вещей, а потом стала мыть полы. Вымывши полы, она приготовила пшено и картошку, положила их в железное ведерко и начала щепать полено на лучинки для растопки. Она хотела жить, и она занималась делом, чтобы видно было, как она нужна на свете, и чтобы болезнь и слабость отошли от нее. Посредством своей заботливой работы она желала опять привыкнуть к обычной жизни, выздороветь и забыть про смерть.

Она уже зажгла огонь в печи и здесь почувствовала, что сердце ее не дышит и время ее прошло. Она дунула на пламя в печи, но огонь не погас. Тогда она хотела вскрикнуть, чтобы проснулся Иван и побыл с нею, но вспомнила, что ему завтра с утра надо идти на работу толочь камень, и промолчала. Разрушающее горе, обращающее всех людей в святых в их последний час, прошло через ее существо и миновало. Мать стала спокойной, словно равнодушная; она скоро и разумно отомкнула замок сундука с семейной одеждой, вынула из сундука чистую рубашку и переоделась в нее, потом опять замкнула сундук на замок, а ключ положила поверх сундука, чтобы Иван увидел – где он есть, и оглянулась по комнате: что еще надо сделать? Лампу надо было потушить, от огня может быть пожар: Иван спит, а она умрет. Мать прикрутила фитиль, и свет погас. Затем мать легла на кровать рядом со своим сыном и обратилась лицом к стене, чтобы Иван утром при свете не увидел ее лица. “Что еще надо сделать? – подумала мать. – Огонь в печке остался гореть, он сам потухнет. Иван один будет жить, а с ним добрые люди будут. А мало добрых, так Иван сам вырастет добрым, не напрасно я его жить родила”.

Наутро Иван, проснувшись, потрогал мать, лежавшую к нему спиной, чтобы и она проснулась. Мать не повернулась к нему.

– Ты меня не любишь! – сказал Иван.

Он перелез через тело матери к стене и посмотрел в ее лицо.

– Ты меня не любишь: ты умерла.

Подумав, он решил тоже умереть с матерью, потому что любил ее сейчас больше, чем живую, и хотел быть вместе с нею, как она.

– Мама! – позвал Иван.

Она лежала грустная, с добрым спящим лицом и полуоткрытыми глазами. “Живи за меня!” – вспомнил Иван слова матери, и ему хотелось лечь возле нее, прильнуть к ней и также быть холодным, уснувшим и бледным, как она.

Но Иван побоялся ослушаться матери, раз она велела ему жить вместо себя; он сошел с кровати, посмотрел в окно на белый день и съел кусок хлеба, посыпав его солью. Увидев вымытые полы и порядок в доме, Иван понял, что делала ночью покойная мать: “Она тогда прибиралась, чтоб чисто было, мама тогда жива была”.

И он нечаянно вскрикнул от боли в сердце, зашедшегося в груди и переставшего дышать.

– Мама, вставай ко мне!.. Вставай, мама!

Мать не встала, она не могла.

Иван остался жить один.

Как вечное время, неподвижно стоит детство в воспоминаниях человека. Более позднее время, время юности, зрелости, течет, проходит и тратится в забвении, но детство лежит подобно озеру в безветренной стране нашей памяти. И образ его хранится в душе человека неизменным до самой кончины...

Как вечное время, неподвижно стоит детство в воспоминаниях человека.

Детство лежит подобно озеру в безветренной стране нашей памяти.

Стал Иван учиться, но учился он вначале плохо. Он каждую букву в книге рассматривал как отдельную живую фигурку или картинку. Поэтому ему трудно было научиться читать. Он видел в книге разнообразие непохожих, одушевленных фигурок, живущих по своей самостоятельности, а не повторяющееся однообразие тридцати шести знаков.

Учительница прилежно учила Ивана Гвоздарева, она писала мелом на доске букву “о” или другую и говорила:

– Вот, Иван, ты видишь кружок, это буква “о”, и всегда, когда кружок, значит, здесь буква “о”.

– А они не ровня! – говорил Иван. – Одна буква “о” вон пожирней, она побогаче, а другая худая, она бедная...

– А читаются они одинаково! – говорила учительница. – Ты это запомни!

– Я упомнил уже! – без охоты соглашался Иван и думал втайне, что сколько букв в книге, столько и звуков, и нет между ними одинаковых.

– Ты слушай меня, Иван Гвоздарев! – говорила учительница. – А если ты по-своему будешь думать, ты ни читать, ни писать, ни считать никогда не научишься...

– Я буду слушаться, – отвечал Иван, потому что учительница была добрая к нему, она говорила с ним, как с важным старым человеком, и он полюбил ее и согласен был делать для нее все, что она считает нужным и правильным.

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"