Старинная азбука бытия

Ее буквы здесь, на Верхокамье, идут от отцов к сыновьям против течения времени

Ежедневная суета закручивает, выбивая землю из-под ног. Бывают дни, когда совсем не понимаешь, что происходит и зачем. Так хочется, чтобы во всем, что делаешь, был хоть какой-нибудь смысл. И вдруг оказываешься в местах, где из высоких смыслов кажется даже воздух соткан...

...Опять мы стоим. Сначала подсаживали пеших путников (когда еще кто-нибудь проедет, а им идти далеко!), а теперь вот коровы – черные, красные, всякие. Мальчишка-пастух покрикивает, торопя их. Они оглядывают ветхий автобусик и трутся боками о его железные стенки. Шофер нетерпелив, ему надоело ждать. Он заводит мотор и медленно-медленно едет, подстраиваясь к коровьему шагу.
Кругом – красная земля Верхокамья. Сюда с конца XVII века бежали люди, не признавшие Никоновских реформ. Затвориться в заповедных лесах и жить “по отеческому благословению” – это был путь спасения. Так началась жизнь, словно бы сошедшая со страниц древнерусских рукописей: старина стала образом бытия. Но мир все время предъявлял свои требования – росли дети, надо было заниматься хозяйством. Тогда и возникло разделение на “мирских” и “соборных”, существующее по сей день. Мирские вели дом, работали на земле по технологиям, оставленным предками: все должно было напоминать дониконовские времена. А соборные молились за всех вместе со своей духовницей (священников здесь нет).

Монастырь в миру

Пока человек мал, ему легко погрузиться в соборную жизнь, он еще чист, необмирщен. Десятилетние мальчики и девочки шли в собор и оставались там, пока не приходило время создавать семью. В соборе учились старой грамоте, порядку службы и уже в двенадцать лет запросто могли петь в доме, куда позовут молиться. Потом возвращались в собор стариками, когда хозяйство и дети уже не держали и можно было снова думать о вечном. Теперь, конечно, соборные – только немногочисленные старушки. Они хранители веры и старых обычаев. Существующая система строгих запретов помогает им не соприкасаться с миром, даже живя в нем, потому что все, что их окружает, не имеет к нему никакого отношения. Это как бы монастырь в миру. Одежда и обувь должны быть самодельные, у каждого – своя посуда, пища готовится и съедается отдельно, до последнего времени соборным нельзя было пользоваться никаким транспортом, кроме лошади. Только два года назад, на Благовещенье, когда глиняные дороги развезло – ни пешему, ни конному не пройти, некоторые решились добираться на праздник за несколько километров на тракторе.

Трава незабвения

Затвориться в заповедных лесах и жить “по отеческому благословению” – это был путь спасения. Так началась жизнь, словно бы сошедшая со страниц древнерусских рукописей: старина стала образом бытия

Высоченные сосны и ели, пруды, отливающие по вечерам молоком, два века сберегали их. Лес превращался в стены избушек, становился пахотной землей, вырубленный и выжженный. Почти все деревни – бывшие починки, устроенные в дебрях отделившимися старшими сыновьями. Андронята, Прохорята, Васенки, Левята – деревни с такими нежными человеческими именами. Будто маленькие крестьянские ребята спрятались среди клевера и наблюдают за тобой. Так люди сохраняли память о первых поселенцах. Прохорята – это значит здесь живут потомки некоего Прохора.
Память в этих местах вообще очень важная вещь, много чего на ней держится. Даже трава помогает не забывать. Крохотные, почти игрушечные деревеньки. Дома в них старые, с низко надвинутыми крышами. Зимой здесь очень холодно, поэтому и двери низенькие, чтобы тепло не ушло. А вот и другой смысл: поклонись всем, уважь. Двери всегда открыты. А внутри пахнет хлебом, пирогами, молоком.
…А меж домов – фиолетовые коврики. Это печальная трава кипрей. Она всегда вырастает на месте бывшего дома ровно по контуру. Жили раньше люди по семнадцать человек в избе, а теперь нет никого – кто умер, кто в город уехал. А трава все помнит и оставшимся не дает забывать.

Расти большой!

Иду по дороге, пылища, дождей давно не было. За спиной топот. “Здравствуйте!” – мальчишка-почтальон пронесся на рыжем жеребце по своим неотложным делам. Я его не знаю, и он меня, а все равно “здравствуйте” – пусть у вас все будет хорошо. А малыши так и норовят приветствовать хором. Один даже с забора не поленился слезть.
Я всегда ошибалась, пытаясь угадать, сколько же им лет. Пятилетние так здраво рассуждали о покосе, что меньше восьми лет я им и не давала. Каждый вечер встречают коров с пастбища. Они слушаются, плавно вышагивая рядом. Так и идут по дороге три пары ног, головы-то пастуха и не видать. Всякая живность в доме на них – куры, гуси, поросята... Величественные, исполненные достоинства маленькие хозяева. Видимо, это уже в крови, здесь всегда жили крепкие люди, две коровы и пара коней никогда не считались признаком богатства, а лишь насущной необходимостью: поди прокорми без этого всю ораву! Потому так трудно приживались тут колхозы, на крови вырастали новые порядки.
Ребятня целыми днями на улице, старшие приглядывают за малышней, как и сто лет назад. В деревне только они да старые старики, остальные в поле. Вроде бы каникулы, а учение происходит ежедневно: смотри и запоминай. Отец косит сено литовкой, мама поставила в печь картофельные шаньги, блаженные запахи окутывают со всех сторон. А если бабушку хорошенько поспрашивать, столько всего расскажет!

Дети на веревочке

Мир пытался поймать хотя бы детей: они ходили в школу в лаптях и поясках поверх самотканых сарафанов, а на пороге доставали из сумки красные галстуки

Интерес к старине возникает из удивления. Почему это бабушка все время ходит в темном дубасе (это женская одежда особого покроя, которую должны носить соборные), а мама в платье? Для чего она хранит лапти, кому они нужны?
“Мне нужны, как же к Богу в ботинках-то идти? Сказывают, гора та больно крута, кто в лаптях, тому легко. Лапти-то крестом плетены”.
Глаза горят, страшно интересно, и внучок спрашивает и спрашивает.
Истории о детстве яркие, вспыхивают цветными картинками. Ефросинья Степановна рассказывает:
– Мы воспитывались не так. Делали зыбку из липы и цепляли за очеп. А внутри – солома и холстина старая. Солома намокнет, ее и выбросят. А бывало, и червяки заводились. Которы робята старшие, на полу спали, постелют одежу во всю избу и спят.
Странное и страшное было время, детство нынешних стариков – двадцатые – начало сороковых. Бог уберег от войны, да коллективизация прокатилась так, что почти никого в живых не осталось. Кто умер в Сибири, кто на колхозной работе надорвался, кто на лесозаготовках померз – с четырнадцати лет отправляли. Жуткие истории о родах в поле рассказывают как само собой разумеющееся.
– Я робят на веревочке ростила, – говорит Ирина Кирилловна, нынешняя духовница в селе Сепыч.
– Как это на веревочке? – ужасаюсь я.
Очень просто, оказывается: пока в доме одни малыши, смотреть некому, обвяжут веревочку вокруг пояса – и к ножке лавки: ползай, а далеко не заберешься, ничего не натворишь.
– Две недели на работу в колхоз не выйдешь, выгонят. Дак я раз в яровую с работы пришла, печку истопила, робят вымыла и ребеночка родила. А свекровь сказывала, в поле родила, на другой день дубасик накинула и пошла работать. Под суслон малого положила, и все.

Жизнь в двух временах

Почти все они закончили только пять классов, некогда было учиться, лет в двенадцать уже работали, как взрослые. “А ведь еще и на вечерку охота сбегать. Пляшем-пляшем, только лапти свистят, а наутро копны возить”.
Мир пытался поймать хотя бы детей: они ходили в школу в лаптях и поясках поверх самотканых сарафанов, а на пороге доставали из сумки красные галстуки. Смешно и страшно было жить в двух временах, прошлом и настоящем: выходишь из дому с одной косой, а за углом переплетаешь на две. Так велят учителя. Не сделаешь – остригут, как парня. А стриженой девке-то грех ходить, вот и переплетали. Кому везло, можно было спокойно учиться, а у кого-то дежурные на входе проверяли, нет ли крестика. Многие родители изо всех сил пытались сохранить веру в доме: молитва перед едой была обязательна. А некоторые, боясь за судьбу детей, ожидая будущих гонений, сознательно не учили их старой грамоте.
Время держало цепко. Вырастали, уезжали в город, родители умирали, а тут как раз стали маленькие деревни расселять. Выросшие дети заводили в дедовских домах приемники и телевизоры. А раньше нельзя было молиться в доме, где электрическая лампочка. Так постепенно все забывалось, старые книги и вещи запрятывались подальше на чердак. И нынешние родители хоть и крестят малышей, но уже не учат молиться. “Все истекает у нас ныне, видно, последние дни приходят”, – сокрушенно вздыхают бабушки. Они живут с этим ощущением конца, чувствуют себя единственными хранителями истинной веры.

Хранители древностей

Первыми спохватились ученые-археографы, и вот уже почти тридцать лет ездят в Пермскую область экспедиции Московского и Пермского университетов. А главное – самим местным жителям это стало безумно интересно, особенно маленьким.
– Что это такое? – спросил однажды десятилетний Сережка, копая картошку на огороде. Старый рукомойник с отбитым носиком стал началом его коллекции. Порылся Сережка на чердаке, поспрашивал соседей, и стал дом заполняться диковинными вещами: огромный деревянный чайник-лагун для браги соседствовал с веретенами, баграми и артиллерийскими снарядами времен гражданской войны. Когда вещей стало слишком много, мама разрешила занять угол амбара. Он говорит важно: “У меня тут таблички будут, как в настоящем музее в Кулиге”. Это они с классом ходили в соседнее село, а там – замечательный музей, который создали тридцать лет назад дети вместе с учительницей истории Екатериной Артемьевной Гавшиной. Бродили в каникулы по деревням и собирали. В двух комнатах сельсовета – пятьсот экспонатов: прялки, корчаги, одежда, рукописные книги.
Сережка мечтает: когда-нибудь и у него в Мысах будет нечто подобное, а пока делает полочки в амбаре, чтобы разместить свою коллекцию. Старший брат Вовка пополняет его фонды собственными поделками – он плетет замечательные корзины, умеет делать настоящие грабли, которыми
сено ворошат. А теперь еще собирается научиться делать туески из бересты.

Изба – она же школа

Андронята, Прохорята, Васенки, Левята – деревни с такими нежными человеческими именами. Будто маленькие крестьянские ребята спрятались среди клевера и наблюдают за тобой

А вот Анюта – та больше любит книжки читать. Ей еще только осенью в школу, а она сама выучилась и читает теперь 170 слов в минуту. Папа, Александр Михайлович, недоумевает: кто успел научить? Ему некогда, попробуй одновременно историю преподавать да еще в университете писать курсовые по традиционной культуре. Может, она просто запомнила все, когда сидела на задней парте в маминой малокомплектной школе? Пятнадцать ребятишек разного возраста занимаются в одной комнате, и Анюта с ними. Но главная гордость отца – дочка разбирает старую грамоту. Это уж он сам научил; добыл где-то старославянскую Азбуку, и в два вечера ее прошли. Теперь можно и Псалтырь читать.
Так было всегда: в Мухине, в Сепыче, в Андронятах родители сами учили своих детей. Или это делали специально приглашенные старики. В Сепыче и до советской власти была школа, но Закон Божий в ней преподавал православный священник (“никонианин”, как говорят местные беспоповцы), и взрослые обучали всем премудростям дома. Только в советское время стали посылать в школу, но по-прежнему все самое нужное для жизни – нравственные правила, трудовые навыки, бытовое поведение – перенималось под родной крышей. Учились недолго, самое большее две зимы. Собирались у кого-нибудь в избе и сначала Азбуку хором читали, потом принимались за Псалтырь. Это вообще уникальная книга в здешних краях – самая затрепанная, потому что сопровождала человека всю жизнь: сначала разбирал по складам, потом родители благословляли брак. Я видела старые, прошлого века, переписанные для себя крупным крестьянским почерком, подклеенные ветхими тряпочками и бумажками Псалтыри. Они обязательно лежат в красном углу на скатерти (ни в коем случае не на магазинной клеенке!), обернутые вышитыми холстами или даже убранные в специальные книжные мешочки-наволоки. Раньше каждый умел читать и толковать, многие пели с детства духовные стихи. Наша соседка баба Ганя с гордостью вспоминала, как в детстве участвовала в праздниках вместе со взрослыми: “Набьются в избу полно, так что девки под столом едят, и все слушают Божественное, навыкают. Девчонок старушки поставят за книги: “Ну, читайте, приучайтесь”. И приучались так же незаметно, как учились всякому рукоделию. Об учителях вспоминали с благодарностью, даже о тех, от кого веретеном по лбу можно было получить за нерадивость. Потому что книги для них не просто свет премудрости, это авторитет, за которым века.

Возвращение к себе

Потихоньку некоторые традиции снова становятся частью жизни. Думаешь, они и не исчезали вовсе, просто явились в новом качестве. На Пасху и другие большие праздники многие ребята с удовольствием надевают рубашечки и пояски с кистями – знаки конфессиональной принадлежности, участвуют в праздничных молениях. В Мухинской начальной и в Сепычевской средней школах существуют уроки традиционной культуры. Энтузиасты-учителя вроде Анютиного папы и директора школы Ирины Александровны Балашовой ходят с ребятишками к старикам, учатся прясть и ткать, мальчишки валенки подшивают, а недавно сами избу срубили. Пусть пока макет на полкомнаты, но все по правилам. Значит, и настоящую когда-нибудь смогут.
В долгих разговорах за работой открываются им человеческие судьбы. Мария Ивановна помнит, как белые по улицам под барабан маршировали, как в старой шерстобойне была школа, а Марья Савельевна знает лечебные заговоры – надо же все записать! Так рождается постепенно детская история села – целая книга.
А теперь они очень хотят участвовать в работе университетских экспедиций, самые старшие уже умеют работать с вопросником, пробуют писать дневники. Но главное – они не просто интересуются стариной как чем-то экзотическим, прошедшим. Они чувствуют: что-то новое появляется в них самих, поэтому и стараются ухватить уходящее, чтобы ниточка не порвалась.

Фото автора

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"