Тихие ужасы моего городка

Может быть, именно благодаря детским страхам мы впервые соприкасаемся с таинственной стороной жизни

Есть обычные детские страхи: темноты, смерти, одиночества. Думаю, что их пережил каждый даже самый лучезарный ребенок. Я не была лучезарным ребенком и, кроме темноты и смерти, боялась привидений.

Иногда во время болезни, когда температура достигала критической отметки, стирая грань между явью и бредом, на месте привычных вещей, старого дубового шкафа, например, вдруг являлось нечто. Увеличивалось и росло на глазах – огромное, набухшее, имени не имеющее. Надвигалось, ползло на меня, и – любопытно – еще до того момента, как кто-то любящий, нежно спасающий клал на лоб ледяное полотенце, ужас сменялся каким-то нечеловеческим спокойствием. Содрогание, невозможность отвести взгляд от темной надвигающейся громады – и неожиданное расслабление: тяжелые веки, как шторки, опускаются на воспаленные глаза. Я понимаю, точнее, чувствую: если оно поглотит меня – не останется ничего, ничего, о чем надо жалеть или бояться. Внутри станет то же, что и снаружи: мрак, чернота, глухой вязкий покой. Мокрое полотенце снимало жар, возвращало достоверность восприятию, и вскоре я испытывала несказанную радость – то была неправда, морок, кошмар болезни.

А что, если... А если в обычном, нормальном состоянии я не скажу себе: “Стоп! Хватит!” – упущу момент, когда разум еще готов отчаянно сопротивляться наваждению, не справлюсь, не осилю ужас?
Игра была опасной и захватывающей. Но все же глубокой ночью, в кромешной тьме я от таких игр воздерживалась. Соблазн дозволялся в сумерках, во время недолгого обморока дня, пока он еще не сдался ночи. Сидеть, замерев в кресле, в некотором отдалении от окна (но за спиной должна быть бабушка – только так!) и напряженно вглядываться в засыпающий сад, в узловатые сплетения ветвей. Вдруг средь них мелькнет нечто? Почему-то ожидала я встречи с чем-то дымчато-серым, отдаленно напоминающим фигуру в плаще с капюшоном, медленно проплывающую за окном. Ни разу гримаса воображения не одолела рассудок. Да и в глубине души я была уверена, что никаких привидений нет.

Лишь однажды... Было это в деревне, в доме деревенской моей бабушки. О приближении ночи возвестила грустная тишина. Я отвернулась от растворенного окна, из которого виден был соседский дом. И, отвернувшись, стоя спиной к окну, вдруг поняла, что в увиденном привычном образе что-то не так. Что-то маленькое, остренькое, черненькое на стрехе крыши как бы дернуло зрительный нерв. Но днем ничего постороннего на крыше не было! Резко развернулась, чтобы сличить отпечаток (догадку?) с оригиналом.

Там сидел чертик. Маленький, можно сказать, обычный, если чертик, сидящий в сумерках на крыше, – обычное явление. И даже не страшный, озорной будто, каких обычно рисуют в детских книжках.

Он явился так буднично, что не было страшно. Я не потеряла сознания, не заорала на весь дом. Но все стало по-другому. И в этот момент ясно было лишь одно – мир стал для меня другим. Я не умру, если сразу не умерла, я, по-видимому, не сойду с ума, но как-то иначе следует теперь относиться к этой жизни. Может быть, так поражает очевидность смерти, вид мертвого тела, мгновение назад дышавшего жизнью, – к этому мгновению нельзя быть готовым никак и никогда, но это тем не менее реальность.

Когда напротив дома зажегся фонарь, уже не чертик, а резной флюгер занимал свое привычное место на крыше. Не было черта, не было, чур меня, чур меня. Иллюзия сумерек, наложение света и тени.

Потом, много позднее, анализируя свою реакцию, я поразилась тому, насколько гибким и легко приспосабливаемым оказалось мое сознание. Черта-то ведь приняла, пережила ломку привычного мира и собиралась жить дальше! И вот что еще интересно. Я никому не сказала о нем. О моем страхе привидений, темноты знали все домашние. Знали – и посмеивались надо мной. Мне нужно было чье-то соучастие в моем мифотворчестве. Причем такое соучастие, которое опровергало бы эти мифы, эти страхи. Откуда-то я знала: сделать некую догадку, мелькнувший образ, зыбкую иллюзию достоянием чужого сознания – значит обречь эту бледную немочь на некое подобие жизни. Не сказав о черте, я оставляла надежду на смерть иллюзии.

Был и другой страх. Случалось проснуться минут за тридцать до звонка безжалостного, всегда, всегда стерегущего меня будильника. Бесстрастно возвещал он о начале нового дня, нового отчаяния и новых преодолений. Лучше не пытаться уснуть. Ведь только случится это сладкое погружение, этот чудный обман, выдергивай себя из уютного забытья – и в школу... Я не сплю. Но и не бодрствую. Заставляю себя думать о дне грядущем. Забыла (точнее, поленилась) пришить чистые манжеты и воротничок (знакома ли вам эта забота?). Сегодня диктант. Все знаю (еще бы – отличница-зубрилка), но все равно боюсь. И еще сегодня самый гнусный урок, нечеловеческое испытание – физкультура. Опять не прыгну через козла. Разбегусь, притворяясь перед собой, а главное, перед ними, что сейчас, за этим стремительным разбегом, мгновенным касанием отполированной кожаной поверхности случится прыжок. Ничего не случится, как не случалось уже десятки раз. Разбегусь, ударюсь потными ладошками о ненавистную козлиную спину – и остановлюсь дура дурой. Они уже ждут этого. Они замерли, и эти мгновения тишины, может быть, страшнее и беспощаднее, чем улюлюканье и свист, которые последуют за моим непрыжком.

Чего бы я не отдала за этот стремительный, бездумный перелет через козла! О, как я, едва коснувшись пальцами теплого козлиного стана, перепархиваю через него! И легко-легко, будто ангел с невидимыми крыльями, приземляюсь. Этого не будет. Как не будет многого, многого, многого. Но почему? – спрашиваю я темноту, спрашиваю милую нагретую подушку, спящую бабушку, письменный стол, который и люблю, и ненавижу одновременно. Ненавижу за то, что не отпускает от себя, держит меня, связанную чувством долга, тщеславием отличницы. А за окном весна, и мои одноклассники как оглашенные носятся по улице, и что помешает им на перемене у меня, безропотной, списать урок?..

Дикая, страшная свобода, наполнившая меня, наполняла и комнату. Исчезли привычные, любимые вещи. Ничто меня не удерживало, кругом была пустота. Мне стало ясно, ясно до последнего предела: нет вообще ничего. Мир существует лишь до тех пор, пока он – наше очарованное пристанище. Он отзовется лишь тогда, когда мы его окликнем. Сам по себе он мертв. Мертвы мой стол, мой шкаф. Я любила их когда-то, еще вчера. За этим столом писала свой дневник – вечное утешение. А будильник тикает потому, что накануне был заведен бабушкиной рукой: трак-трак.

Так я впервые прикоснулась к тайне. Тайне вещи в себе и вещи для нас. Так я постигла, что это разные вещи. Так я поняла загадку определенного и неопределенного артикля. Стол может быть столом вообще и столом моим. Звонил будильник, и я вставала. Пришивала манжеты. Завтракала. Шла в школу. Писала диктант. Все было как всегда...

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"