Родственность сердечного выбора
Александр Пушкин. “Евгений Онегин”.
Читает Сергей Юрский. Режиссер Наталья Серова
Среди бесчисленного множества юбилейных
программ, снятых на телевидении, эта выделяется
своим масштабом, уровнем и – как бы определить
точнее – уверенным достоинством, быть может?
Самодостаточностью и спокойной независимостью
от “пушкинской вакханалии” (выражение Юрского)?
В данном случае мы со всей определенностью
чувствуем: круглая дата – действительно не более
чем повод для очередного обращения к творчеству
Поэта. Сергей Юрский постоянно читает его стихи в
концертах, а “Онегина” первый раз исполнил на
телевидении лет тридцать назад в Ленинграде.
Тогда он был близок по возрасту к автору, сейчас
умудрен годами; интересно было бы сравнить два
прочтения, но сохранились ли старые пленки?..
Впрочем, речь о нынешней записи. Думается, именно
Юрский, столько времени проживший в присутствии
пушкинского романа, в присутствии Пушкина, задал
тон всей работе; как бы ни было, результат налицо.
Режиссер, художник, операторы и, разумеется, сам
артист совершенно не думают о “самовыражении”,
не интересуются “новыми трактовками”, не
стремятся к внешним эффектам и добавочным
красотам – для них существует только текст. И
благодаря этому как раз и возникает ощущение
абсолютной независимости их картины от
юбилейной конъюнктуры и даже от реакции публики
– как независим от нее “Евгений Онегин”...
Впрочем, нельзя не отметить ту безусловную
ценность, которую постановка ТВ Центра будет
иметь для преподавателей-словесников: чтение
Юрского – вернейший путь к тому, чтобы подростки,
сами еще, быть может, не способные по-настоящему
вчитаться в роман, ощутили его пленительную
красоту и силу. Потому что поэзия – это прежде
всего Звук: завораживающий, почти гипнотический.
Недаром же в начале времен она воспринималась
исключительно с голоса, который сплавлял слово и
смысл с упругими волнами ритма, поднимающимися
из глуби первостихий, где рождается любая музыка.
Юрский отдается на волю волн лишь в редкие
мгновения, а в общем, не склонен слишком
подчеркивать ритм, ибо погружен в него и просто
дышит им, как воздухом. И как воздух подчас
незамечаем нами, так и ритмическая структура
внедряется в сознание слушателя словно бы
исподволь, вместе со всей словесной тканью.
Метрическая неизменность строфы – ее основа,
изменчивость мелодического рисунка – если можно
так выразиться, “уток”, легко танцующий между
крепкими ямбами. И как в пушкинском романе
ошеломляет феерическое разнообразие интонаций,
их мгновенная и постоянная смена, невероятная
гибкость и подвижность, так и чтение Сергея
Юрского поражает пластичностью стремительных
переходов – от серьезности к иронии, от
эмоционального всплеска к умудренному
спокойствию, от легкомысленной легкости к
трагической силе. Столь же богата и мимика
артиста: как будто летучий звук, отрываясь от губ,
на миг отражается в лице, чтобы тотчас смениться
новым отражением.
Однако телевидение нуждается еще и в ощутимой
“картинке”. Художник Александр Бойм оформил
“Онегина” в стиле лаконичной книжной графики,
дающей лишь выразительный намек – не столько на
обстановку действия, сколько на его атмосферу.
Какие-то легкие ветви дерев, по-зимнему
серебристо-голые или покрытые условно-цветочной
россыпью; какой-то очерк окна, прислоненного к
пустоте; какая-то задрапированная площадка с
витой колонной или фрагмент тихого кабинета, где
круглятся завитки старинной резьбы и сверкает
хрустальными гранями бокал, – это все не
декорации в привычном смысле слова, но некие
полиграфические виньетки, буквицы, заставки:
узорчатые опоры, помогающие артисту удерживать в
равновесии “воздушную громаду” текста.
Пушкин писал “Онегина” семь лет – это
единственная вещь, запечатлевшая в себе развитие
поэта: путь от “легкой юности” к строгой
зрелости. Ощутимо показать это движение,
наверное, труднее всего. Юрский сумел. Поначалу
лишь восторженный “обожатель” быстрокрылой
строфы, летящей, как пух от уст Эола, он меняется
от главы к главе, вместе с поэтом становясь не
только серьезнее и грустнее, но глубже и
значительнее. А первый шаг вовнутрь, к душевному
сопереживанию, совпадает с выходом героини.
Положим, оно и в романе так, однако в фильме к тому
есть добавочная причина: если лирические
излияния автора, хоть и прожитые в исполнении, не
могут, естественно, восприниматься как
собственные переживания исполнителя, то в словах
“Я так люблю Татьяну милую мою” выражено и его
личное давнее и прочное чувство. Вослед за
Пушкиным Юрский любит ее во всех переменах
облика: одинокую девочку и мечтательную
читательницу романов, открытую в своей первой
страсти девушку и научившуюся властвовать собой
великосветскую даму; вслед за пушкинским его
чувство крепнет, освобождаясь от ласковой иронии
и наполняясь драматической силой. Не эта ли
родственность сердечного выбора становится
основой для более полного сближения, не с нее ли
начинается проникновение в самую душу текста?
...Очень хочется сказать еще много и про многое.
Например, про парадоксально естественное
сочетание спокойствия и выстраданности,
придающее такой кристальный звук последним
“лирическим отступлениям” (“Не дай остыть душе
поэта...”); про то, какой поистине фатальной
печалью проникнута сцена дуэли, каким
“пиитическим ужасом” одушевляется сон Татьяны,
а кстати, произнести хоть несколько похвальных
слов в адрес режиссера Натальи Серовой, отлично
владеющей искусством смены планов... Но, увы,
ограниченность газетной площади вынуждает
прерваться. А чтоб оформить обрыв как финал –
строки Анны Ахматовой:
И было сердцу ничего не надо,
Когда пила я этот жгучий зной.
“Онегина” воздушная громада,
Как облако, стояла надо мной.
Ваше мнение
Мы будем благодарны, если Вы найдете время
высказать свое мнение о данной статье, свое
впечатление от нее. Спасибо.
"Первое сентября"
|