Главная страница ИД «Первого сентября»Главная страница газеты «Первое сентября»Содержание №44/1999

Архив
Алена ЗЛОБИНА

Родственность сердечного выбора

Александр Пушкин. “Евгений Онегин”. Читает Сергей Юрский. Режиссер Наталья Серова

Среди бесчисленного множества юбилейных программ, снятых на телевидении, эта выделяется своим масштабом, уровнем и – как бы определить точнее – уверенным достоинством, быть может? Самодостаточностью и спокойной независимостью от “пушкинской вакханалии” (выражение Юрского)? В данном случае мы со всей определенностью чувствуем: круглая дата – действительно не более чем повод для очередного обращения к творчеству Поэта. Сергей Юрский постоянно читает его стихи в концертах, а “Онегина” первый раз исполнил на телевидении лет тридцать назад в Ленинграде. Тогда он был близок по возрасту к автору, сейчас умудрен годами; интересно было бы сравнить два прочтения, но сохранились ли старые пленки?..
Впрочем, речь о нынешней записи. Думается, именно Юрский, столько времени проживший в присутствии пушкинского романа, в присутствии Пушкина, задал тон всей работе; как бы ни было, результат налицо. Режиссер, художник, операторы и, разумеется, сам артист совершенно не думают о “самовыражении”, не интересуются “новыми трактовками”, не стремятся к внешним эффектам и добавочным красотам – для них существует только текст. И благодаря этому как раз и возникает ощущение абсолютной независимости их картины от юбилейной конъюнктуры и даже от реакции публики – как независим от нее “Евгений Онегин”...
Впрочем, нельзя не отметить ту безусловную ценность, которую постановка ТВ Центра будет иметь для преподавателей-словесников: чтение Юрского – вернейший путь к тому, чтобы подростки, сами еще, быть может, не способные по-настоящему вчитаться в роман, ощутили его пленительную красоту и силу. Потому что поэзия – это прежде всего Звук: завораживающий, почти гипнотический. Недаром же в начале времен она воспринималась исключительно с голоса, который сплавлял слово и смысл с упругими волнами ритма, поднимающимися из глуби первостихий, где рождается любая музыка.
Юрский отдается на волю волн лишь в редкие мгновения, а в общем, не склонен слишком подчеркивать ритм, ибо погружен в него и просто дышит им, как воздухом. И как воздух подчас незамечаем нами, так и ритмическая структура внедряется в сознание слушателя словно бы исподволь, вместе со всей словесной тканью. Метрическая неизменность строфы – ее основа, изменчивость мелодического рисунка – если можно так выразиться, “уток”, легко танцующий между крепкими ямбами. И как в пушкинском романе ошеломляет феерическое разнообразие интонаций, их мгновенная и постоянная смена, невероятная гибкость и подвижность, так и чтение Сергея Юрского поражает пластичностью стремительных переходов – от серьезности к иронии, от эмоционального всплеска к умудренному спокойствию, от легкомысленной легкости к трагической силе. Столь же богата и мимика артиста: как будто летучий звук, отрываясь от губ, на миг отражается в лице, чтобы тотчас смениться новым отражением.
Однако телевидение нуждается еще и в ощутимой “картинке”. Художник Александр Бойм оформил “Онегина” в стиле лаконичной книжной графики, дающей лишь выразительный намек – не столько на обстановку действия, сколько на его атмосферу. Какие-то легкие ветви дерев, по-зимнему серебристо-голые или покрытые условно-цветочной россыпью; какой-то очерк окна, прислоненного к пустоте; какая-то задрапированная площадка с витой колонной или фрагмент тихого кабинета, где круглятся завитки старинной резьбы и сверкает хрустальными гранями бокал, – это все не декорации в привычном смысле слова, но некие полиграфические виньетки, буквицы, заставки: узорчатые опоры, помогающие артисту удерживать в равновесии “воздушную громаду” текста.
Пушкин писал “Онегина” семь лет – это единственная вещь, запечатлевшая в себе развитие поэта: путь от “легкой юности” к строгой зрелости. Ощутимо показать это движение, наверное, труднее всего. Юрский сумел. Поначалу лишь восторженный “обожатель” быстрокрылой строфы, летящей, как пух от уст Эола, он меняется от главы к главе, вместе с поэтом становясь не только серьезнее и грустнее, но глубже и значительнее. А первый шаг вовнутрь, к душевному сопереживанию, совпадает с выходом героини. Положим, оно и в романе так, однако в фильме к тому есть добавочная причина: если лирические излияния автора, хоть и прожитые в исполнении, не могут, естественно, восприниматься как собственные переживания исполнителя, то в словах “Я так люблю Татьяну милую мою” выражено и его личное давнее и прочное чувство. Вослед за Пушкиным Юрский любит ее во всех переменах облика: одинокую девочку и мечтательную читательницу романов, открытую в своей первой страсти девушку и научившуюся властвовать собой великосветскую даму; вслед за пушкинским его чувство крепнет, освобождаясь от ласковой иронии и наполняясь драматической силой. Не эта ли родственность сердечного выбора становится основой для более полного сближения, не с нее ли начинается проникновение в самую душу текста?
...Очень хочется сказать еще много и про многое. Например, про парадоксально естественное сочетание спокойствия и выстраданности, придающее такой кристальный звук последним “лирическим отступлениям” (“Не дай остыть душе поэта...”); про то, какой поистине фатальной печалью проникнута сцена дуэли, каким “пиитическим ужасом” одушевляется сон Татьяны, а кстати, произнести хоть несколько похвальных слов в адрес режиссера Натальи Серовой, отлично владеющей искусством смены планов... Но, увы, ограниченность газетной площади вынуждает прерваться. А чтоб оформить обрыв как финал – строки Анны Ахматовой:

И было сердцу ничего не надо,
Когда пила я этот жгучий зной.
“Онегина” воздушная громада,
Как облако, стояла надо мной.


Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"


Рейтинг@Mail.ru