...И это тоже было двадцать второго июня

Бывают дни, когда душа будто остановится на полном ходу, наткнувшись на воспоминание, в котором вмещается все. Тогда живешь сразу в нескольких временах, с трудом понимая, какое из них настоящее. Мы не знаем, когда к вам приходит газета, в какую минуту вашей душевной жизни она застает вас. Может быть, вы развернете ее как раз в тот особенный день, когда память, печаль и нежность владеют нами с такой силой, что даже мешают жить. Тогда эта страница будет специально для вас. А если нет – вы начнете читать, и, может быть, для вас время тоже остановится, чтобы вместить в себя все, что может быть в жизни у человека. Такие мгновения, наверное, и есть счастье.

Самый длинный день... Сочетание трех мирных слов, а когда произнесешь, то получается тревожно. Будто прошло восемь, а не пятьдесят восемь лет с того воскресенья...

Чтобы представить этот день, нам не нужна фантазия. Достаточно того, что мы родились в Советском Союзе – в стране, которая так называлась и в сорок первом. Достаточно и того, что мы узнали в детстве – случайно, ненароком, от мамы, от бабушки, от соседа-инвалида.

Почему-то особенно ясно представляется неведение. Как люди ничего не знали, а все уже случилось. Как жизнь была надрезана и трещала по швам, но день тот был таким длинным, а страна такой большой, что ткань существования еще хранила многих под покровом неведения.

Моя бабушка играла в то утро в волейбол и неудачно приняла мяч. Пришла домой, с трудом стянула кольцо с распухшего пальца, положила кольцо на стол и тут услышала из черной тарелки радио, что началась война и фашисты бомбили город, где у родных осталась ее маленькая дочка, моя будущая мама. «Я бросилась на телеграф, там уже все гудело от рвущихся послать телеграммы... Вернувшись домой, я увидела на столе свое кольцо и подумала: «Никогда больше не буду снимать...»

Вот почему мне не спится в эту ночь. Можно лишь забыться, а уснуть нельзя. Вслушиваюсь в гудки на станции, брожу около дома или вдруг иду к реке по пустому городу под мигание желтых светофоров на перекрестках... Я как могу охраняю эту ночь. Ничего плохого не может случиться, пока мы ходим по сонным улицам.

Это я сейчас, когда пишу, так складно думаю. А ночью происходит все само собой. Только гул крови слышишь, когда под утро падаешь на холодную подушку...

...А небо лежит над рекой выбеленной холстиной. И каким-то особенным северным светом теплятся в белесых сумерках синие высокие цветы. Когда долго смотришь на них, представляется пароход на вечерней реке, шлепки белья у мостков, слабое покачивание причала и такое же слабое колыхание тюлевой занавески, созывающий кого-то женский голос и мягкое касание волны о старые сваи...

...Июньскими вечерами варят первое варенье – клубничное. Бабушка варит его в тазике, а потом оно остывает. Через открытое окно на весь двор слышно, как оно остывает, отдыхает, покрываясь тонкой карамельной пленкой. Вбегаешь в подъезд, потом через темный коридор на кухню, а там на плите что-то теплое под белеющим полотенцем...

...Нет ничего хуже – лежать летом в детской больнице. Это, очевидно, ненамного слаще тюрьмы. Помню, как томительно было ждать пяти часов вечера. Время прогулки для выздоравливающих. По команде дежурной сестры мы выныривали в летний больничный двор, где в беседке или на краешке усохшего в незапамятные времена фонтана сидели бабушки с авоськами. Это было время бабушек. А я ждал шести. В шесть начиналось время мам. Я целый час неотрывно смотрел на калитку – как она ходит туда-сюда... Я казался себе тогда несчастным, а сейчас все вспоминается в другом, откуда-то взявшемся счастливом свете. «Что пройдет, то будет мило...»

На днях медсестра Таня (она работает в детском отделении районной больницы) рассказала мне, что больные дети приходят на раздачу с баночками: «Положите, пожалуйста, и сюда, тетенька...» А когда вечером родители навещают, отдают им эти баночки – подкармливают родителей.

В нашем детстве нам такое и в голову бы не пришло. Ну просто не было никакой необходимости отрывать что-то от своего больничного пайка, который и без того казался жалким в сравнении с гостинцами из родного дома... И мы еще говорим иногда, что нынешние дети такие или сякие. А они очень разные. Они находятся в таких невероятно отличных друг от друга положениях, что судить сейчас «вообще» о детях – глупо, бессмысленно. Нельзя судить...

...Кручу ночью колесико настройки приемника и, как в детстве, удивляюсь: какой огромный мир вмещается в маленькую коробочку! Из обрывков фраз и мелодий пытаюсь сложить что-то цельное, но, как и в детстве, мне не хватает какого-то главного, связующего смысла... «Ливанские партизаны обстреляли...», «...по мнению Жака Ширака...», «...в Тикси – минус два...», «... вечность запустения...», «...жители Моршанска...», «...тут надо бить крепко по рукам...», «...возникает чисто по-житейски вопрос...», «...сенат проводит закрытое заседание...», «...Идут белые снеги... И я тоже уйду... И я больше не буду никогда, никогда...» Кто-то шепчет по-польски сквозь мелодию, а то, что шепчут, всегда кажется самым важным. Как жаль, что я не понимаю по-польски...

....Вдруг вспомнилось, как я нес весы. Это было в Вологде двенадцать лет назад. В конце холодного мая у нас родилась дочка. Мы привезли ее домой, но шли дожди, и она стала болеть, как это часто бывает с младенцами. Нам посоветовали «контролировать вес» ребенка и взять для этого напрокат весы. Я обошел все прокатные пункты, но весов не нашел. В хозяйственных магазинах подходящих весов тоже не было. Я был в панике. Днем и ночью я думал, где достать весы. И вот когда я уже решился украсть их откуда-нибудь, наш добрый врач сказала по телефону, что даст нам на время свои весы. Она сказала мне адрес, я прибежал... Помню прохладную тяжесть этих весов, как я вынес их из подъезда и торжественно понес через двор, ужасно боясь оступиться. Весы сияли под солнцем, постукивали внутри какими-то гирьками, сирень после ночного дождя кружила голову, а я щурился от металлического блеска и сам, наверное, сиял. Мне уже виделось, как я прихожу домой и узнаю, сколько весит счастье. Точно-точно, в граммах и даже миллиграммах.

И это тоже было двадцать второго июня.

Не пропустить бы этот день
с его листвой,
с его сердечной
прозрачностью,
зарей заречной,
и звуком, уходящим в тень,
и желтизной, переходящей
в глухую зелень за рекой,
с его пронзительной, щемящей –
откуда, Господи? –
тоской.

х х х

Ну а потом остынет лето,
калитка зарастет плющом.
Не может быть, что только это,
должно же что-то быть еще.
Должно же что-то...
Запрокинув
больное горло, спит птенец.
Край неба до сих пор малинов.
Должно же... – это не конец.
Я знаю, я почти касаюсь,
знак различаю водяной.
Но снова исчезает запись,
почти прочитанная мной.

х х х

Как тают сумерки, как долго,
Как сладко остывает свет,
Покуда сизой тьмы карболка
Всю белизну сведет на нет.

И в этой медленности нежной
Такая скрыта благодать,
Что можно утро угадать
В час сумерек пред тьмой кромешной.

х х х

Этот чудный вторник, без прикрас,
Без событий и без приключений,
Знаменит лишь тем, что он погас
И ушел совсем, без повторений.

х х х

Как я любила это лето!
Пар поднимался от земли,
я шла навстречу дню и свету
вдоль серебристой колеи.
И пахло высохшей травою –
безумный запах бытия
кружил мне голову, и я
в жизнь окуналась с головою.
И покосившейся избы
тепло в далекой деревеньке –
все стало памятью судьбы,
и эти куцые ступеньки,
и запах сена, знойный лес,
земля, блаженством залитая,
вся эта тяга золотая,
вся непридуманная смесь
тоски невнятной, счастья, рая
ни после, ни потом, ни с краю,
а в этот миг.
Сейчас и здесь.

Стихотворения Рины ЛЕВИНЗОН

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"