Главная страница ИД «Первого сентября»Главная страница газеты «Первое сентября»Содержание №42/1999

Архив
Марина КАРИНА

Я что, уже перестала
контролировать ситуацию?

Авторитарные родители панически боятся потерять власть над ребенком. И растят инфантильных, беспомощных, зависимых людей

Самодостаточность, самостоятельность, самоопределение – все «само»… священно для современного педагогического сознания.

Жизнь такая, детка: никто ничего тебе не даст. Надо брать самому. Не хватать, что ты, не рвать зубами, а уверенно брать то, что положено.

– А если не положено?
– Тогда не бери.
– А другие берут.
– Это плохо.
– А что такое хорошо?

Хорошо быть спокойным, сильным и уверенным в себе. Плохо быть инфантильным, на всех оглядываться.

Так мы объясняем стратегию поведения, оперируя набором несложных клише. Строим поведенческие схемы, ломаем их тут же и в оправдание себе лишний раз проговариваем банальный тезис про жизнь, которая выше наших представлений о ней.

Пусть так. Но именно в вопросах о границах самостоятельности и независимости ребенка мы доходим до пределов своей некомпетентности. Во всякой пограничной ситуации (первое свидание, «ночевка у подруги») последнее слово остается за нашим родительским страхом.

Страх, если разобраться, – нормальное чувство. За ребенка должно быть страшно – независимо от криминальной обстановки в районе или стажа в секции борьбы. Наш центр мироздания находится там, где наш ребенок – в школе, во дворе, на улице, – оттуда идут радиальные лучи по всем перифериям. И если облачность выше нормы, а звуки связи невнятны, реальность смещается, в сердце идут сигналы сейсмической опасности.

Но вот дитя появляется – целое и невредимое – и восстанавливает статус-кво. Нам больше и не надо. Накричавшись, наплакавшись, мы не освобождаемся от страха. Он остается с нами. В обличье темного подвала, заброшенной стройки. И даже в образе первой любви, такой долгожданной и враждебной.

История первая. Голубиная нежность

И сидят они, обнявшись, в беседке, как голубок с голубицей. Никого вокруг не замечают, целуются. А у нас, как назло, окна на улицу. Я сижу на кухне, второй час ночи. Тут приходит соседка: ты что, совсем обалдела, хочешь бабушкой стать в тридцать пять?

Я срываюсь, бегу. Вижу: обнимаются. Кричу на него: ей всего четырнадцать, мерзавец! А она встает – такая счастливая! – и говорит: мама, извини, я просто утратила чувство времени. А он тоже улыбается мне прямо в лицо. А лет ему… с бритвой точно не знаком.
Я до утра все думала, думала… Как бы так сделать… И сказала: дочь, вот у тебя комната, я туда без стука не войду, пусть приходит, уж лучше дома…

Ну приходит он. Сердце все равно болит, потому что не на глазах они, хоть и за стенкой. Так и не поняла: контролирую я ситуацию или нет? Сил нет, как страшно!

Мы страдаем неразличением страхов. Наш эгоистический рефлекс часто носит маску заботы и тревоги. “Я за тебя боюсь!” – “Нет, мама с папой, вы за себя боитесь. Вас новые проблемы пугают, хотя их скорее всего не будет. Вы боитесь на всякий случай”.

Инфантилами не рождаются. Ребенок активно открыт миру. Всякий, пока его не затормозят перед лужей, которая так соблазнительно неизвестна. Инфантильное сознание начинает формироваться в тот момент, когда мама не разрешает своему малышу играть с мальчиком, ударившим его вчера машинкой по голове.

Мы проигнорируем этого мальчика, нам не нужен этот труд: выстраивать отношения, искать общий язык. Мы лучше сделаем вид, что мальчика не было.

Через несколько лет наш мальчик попытается игнорировать жизнь. Он сделает вид, что ее не существует. Он поставит крепкие замки на дверь, отгораживающую его от мира, и начнет укреплять стены. Сузив жизненное пространство до биологического минимума, станет жить с иллюзией защищенности.

На самом деле страусы не прячут голову в песок. Это заблуждение. Голову в песок – прерогатива человека.

История вторая. Ненужные сквозняки

Свекровь хорошо понимает, почему Юля, взяв ребенка под мышку, ушла от ее сына. Сережа не подарок, это всем известно. Свекровь любит внука, а Юле сочувствует.

Юля с ребенком – родственники необременительные. И хотя им негде жить, они не ропщут и не ходят по судам.

Когда же Сережа спустя несколько лет в сентиментальном порыве отцовства предложил бывшей жене разменять квартиру, свекровь завопила, как шукшинский герой: «Грабют!». Предстоящее «ухудшение жилищных условий» она назвала «убийством сына» (ведь в коммуналке у него начнутся проблемы из-за пьянства). Невестка из жертвы мгновенно превратилась в алчную хищницу, обирающую кроткого интеллигентного мальчика. Сестра Сережи поклялась: если обмен состоится, проклянет ребенка (родного, между прочим, племянника). Свекровь всхлипнула в унисон: да-да, проклянем.

Очень интеллигентные люди, они много знают о нравственности и милосердии. Но кликушествуют, в сущности, на одну тему: тогда Сереже придется работать, а он отвык. Кроме того, нависает угроза над их собственной большой квартирой: вдруг Сережа, устав от неуютной коммуналки, вернется в комнату, где провел детство?

И вот Сережина инициатива уже объявляется болезненной блажью. Какие могут быть инициативы у 36-летнего мальчика?! Совсем распустился! Действительно, нонсенс – отказаться от квадратных метров!

А Юля думает: пресловутый квартирный вопрос не обязательно портит людей. Он их обнажает, обнаруживает, как лакмус, токсичное содержание души. Симуляция заботы старшего поколения о сыне на поверку оказалась эгоистической истерикой: родной земли не отдадим ни пяди! Упаси Боже от такой любви…

…Незабвенный тип матери-наседки, матушки-душеньки, греющей с утра на батарее детские носочки, чтобы ножки из тепла в тепло, исчез, кажется, непоправимо. Только бабушки, и то не все, способны на непрерывные бытовые подвиги. Миллионы женщин, измученных работой за символические деньги, вслух мечтают о теплой участи домохозяйки. На деле же: предложи работающей матери златые горы за жизнь в рамках трех немецких “К” (кюхе, киндер, кирха) – согласятся единицы. Домашний труд – нет тяжелее галеры: чем сильнее гребешь, тем быстрее вода стирает след весла. Чем лучше готовишь, тем скорее съедают и ложками стучат: еще!

Но психологи недаром заметили: у самых эмансипированных матерей вырастают инфантильные дети.

И в этом нет противоречия. Чтобы сохранить уровень социальной, профессиональной и материальной независимости, современной женщине приходится заводить автоматическую систему собственной безопасности. Я выберу ему друзей – так безопаснее. Я отлучу его от этой компании – так будет проще. Я укажу вуз, в который он поступит. Я «знаю как надо». Мой ребенок не должен угрожать моему миру, с таким трудом обустроенному. Мне не нужны сквозняки.

Здесь есть еще одна опасность. По формуле Набокова: «Любовь к матери была его первой несчастной любовью». Не вдаваясь в смысловую многозначность этой любви, заметим лишь, что модель идеальной женщины, сложившаяся в угарном отрочестве, со временем может трансформироваться в полную свою противоположность. По принципу контраста: мать была королевой, оттого я женюсь только на Золушке.

– Хорошая идея, – скажет августейшая мать. – Свободный ты мой… Только я не дам тебе материнского благословения.

– И не надо! – вскричит он, пламенея и гневаясь.

– И не дам! – усмехнется королева. И пойдет высматривать дочку главного казначея. Империи нужны наследники. И она сама выберет мать для своих внуков.

История третья. Обманутая вкладчица

Она была обыкновенной авторитарной матерью. Свой блистательный жизненный путь называла «из грязи в князи». И в пятьдесят лет у нее не переводились поклонники.

Ее дочь должна была стать красавицей, умницей, спортсменкой и искусствоведом. Но девочка пошла «не в масть», или, как усмехалась мать: «не в коня корм». Корма (гувернанток, репетиторов, хореографов, тренеров) хватало, но девочка выросла такой, какой выросла. Без особой красоты. Без особых способностей. Любила, правда, играть в шахматы, но без выдающихся успехов.

В другой бы семье махнули рукой. В этой – переживали как трагедию. Ребенок получился обыкновенный, то есть бракованный.

Это было посягательство на имидж матери. А имидж, как известно, – все.

Малоспособную девочку услали в провинциальный вуз. Там она, забитая и закомплексованная, сделала финт ушами, вызвавший в семье настоящую панику, – вышла замуж за мальчика из деревни. И ладно бы, но дальше еще хуже. Она в эту самую деревню уехала. Учительствовать. Рожать детей. Сажать картошку. Писать роман. Жить собственной жизнью.

Попытки вызволить ее оттуда куском московского глазированного пирога ни к чему не привели. И блестящая светская дама уже который год ходит с траурными глазами. Она чувствует себя обманутым вкладчиком. Она не может смириться с независимостью дочери, сбежавшей от планового счастья по материнской модели. Система жизнеустройства дала сбой, и мать ощущает всю свою жизнь как один грандиозный провал, как одиночество и отверженность.

И что ей до того, что дочь – счастливая жена, и мать, и прекрасный учитель? Потеряна власть над единственно зависимым человеком, а вся прочая власть оказалась всего лишь имитацией послушания…

Дети не просят у нас безграничной свободы. Они сами боятся ее.

Дети не хотят от нас полной независимости. Это тоже очень ответственно.

Но, декларируя уважение к личности ребенка, мы с трудом учимся уважать его мечты, неудачи и поражения.

Мы желаем им самостоятельности, ежедневно отбрасывая их в бездну инфантилизма.

Психологи утверждают: 16–17 лет – период наиболее активного отчуждения детей от родителей. А 26–27 – время наибольшего сближения. Дети, сами становясь родителями, впервые начинают понимать мать и отца.

Жаль только, что это лучшее в жизни десятилетие часто проходит под знаком раздавленных желаний, преодоления психологических травм и освобождения от родителей-оккупантов внутри себя.


Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"


Рейтинг@Mail.ru