Жить – все равно что быть похищенным

Кино, литература, живопись и вся жизнь Энди Уорхола, одного из самых наивных, никчемных и эксцентричных художников ХХ века, похожи на игры ребенка, забытого и запертого ночью в огромном супермаркете. Уорхол (настоящее имя – Анджей Вархола) заявлял, что все картины должны быть одного цвета и одного размера, а идеальный город, по его представлениям, – это город, в котором одна длинная улица и один высокий дом. Некоторые его тексты похожи на выдержки из дневника сумасшедшего, но – как пишут критики об Уорхоле – «стоит ли рассчитывать на полноценный интеллект у земных ангелов?»

Это что же, по-вашему, рубашка?

Фантазии и одежда зачастую сопутствуют друг другу, однако времена и нравы и это поставили с ног на голову. Когда производители одежды производили хорошую одежду из качественных материй, вполне заурядный человек, купивший костюм и рубашку, не особенно заботясь о том, как они выглядят, и обративший внимание только на то, чтобы они пришлись впору, покидал магазин, унося приличный костюм.

Однако труд вздорожал, и производители год от года стали предлагать несколько меньшее количество качества и труда за те же деньги, и никто не попытался этому воспротивиться, и они просто поперли напролом, и до сих пор идут напролом, как бы пытаясь выяснить, где тот предел, до какого минимума они смогут дойти, прежде чем люди спросят: “Это что же, по-вашему, рубашка?” Промышленники, производящие одежду среднего качества, предлагают людям в наши дни откровенное барахло. Помимо того, что одежда попросту плохо пошита – стежки крупные, подкладки нет, вытачек нет, швы не заделаны, – она еще и выполнена из синтетики, которая сама по себе выглядит ужасно от первого до последнего дня носки.

Нет, в наши дни человеку приходится быть крайне осмотрительным при выборе покупки, а не то он приобретет сущую гадость. Да еще и прилично за нее заплатит. Все сказанное означает, что если сегодня на улице вы повстречаете хорошо одетого человека, сразу можно сделать вывод, что он очень много думает о своей одежде и о том, как он выглядит. И это сразу же убивает хорошее впечатление, потому что на самом деле никому не следует слишком много думать о том, как он выглядит. То же относится и к девушкам, однако с некоторыми оговорками – им позволено несколько больше заботиться о своей внешности, не производя впечатления отталкивающей самопоглощенности, потому что они по природе более хорошенькие.

Прямой эфир

Некоторые люди заражены какой-то телевизионной магией. Вне видимости камеры они просто разваливаются на куски, а как только попадут в фокус, собираются и чудесно выглядят. Они дрожат, пока ждут своего выхода; дрожат, пока идут рекламные минуты; дрожат, когда все уже закончилось. Но покуда камера нацелена на них, они имеют вальяжный и уверенный в себе вид.

Я никогда не разваливаюсь на куски, потому что никогда не собираюсь воедино. Просто сижу и повторяю: “Я сейчас упаду в обморок. Я упаду в обморок. Я знаю, что сейчас упаду в обморок. Я еще не упал в обморок? Значит, скоро упаду”. Находясь на телевидении, я не могу заставить себя думать о том, что сейчас будут спрашивать или что я собираюсь произнести. Я думаю только: “Это что же, прямая трансляция? Да? Ну, тогда ничего не получится, потому что я упаду в обморок. Я так и знаю, что вот-вот упаду в обморок”. При прямой трансляции у меня случается именно такой поток сознания.

Когда в фильме с Элизабет Тейлор я играл некое лицо в аэропорту, мне нужно было произнести что-то вроде: “Пойдемте. У меня важная встреча”; у меня же все время выговаривалось: “Айда, девчата”. Но в Италии звук все равно записывают наново, так что не важно, чего ты там не сказал, ты это скажешь все равно.

Парадокс телевидения

До того как меня подстрелили, мне казалось, что я присутствую здесь скорее наполовину, чем целиком, – я подозревал, что не жизнью живу, а смотрю телевизор. Часто слышишь, будто все, что происходит в кино, нереально, на самом же деле нереальны те вещи, которые случаются с тобою в жизни. В кино все эмоции выглядят такими сильными, такими настоящими – когда же в жизни с тобой что-то случается, это по большей части похоже на телепередачу, ты ничего не чувствуешь.

И прямо в тот момент, когда в меня стреляли, и впоследствии я был уверен, что смотрю телевизор. Каналы переключают, но все это – телевидение. Каждый раз, когда ты действительно на самом деле чем-то поглощен, думаешь, как правило, совсем о другом. В тот момент, когда нечто происходит, ты мечтаешь о других вещах.

Сто девиц на качелях

В выброшенных вещах, которые всем кажутся ненужными, содержится огромный потенциал неожиданности – я всегда так думал.

Когда я смотрю старый фильм с Эстер Уильямс и там сто девиц разом спрыгивают с качелей, я пытаюсь представить, что у них творилось во время репетиций, и сколько делали дублей, и что, может быть, какая-то из девиц в какой-то раз не решилась спрыгнуть тогда, когда было нужно; я думаю о кадрах, которые вырезали и выбросили: статистка, уцепившаяся за свои качели. Лента с дублем этой сцены оказалась среди отходов на полу монтажной – ее вырезали, а может, и девушка оказалась среди отходов – ее, наверное, уволили, но вся та сцена намного смешнее, чем настоящая, где все происходит как надо, и девушка, которая струсила и не прыгнула, – звезда вырезанной сцены.

Жизнь в Нью-Йорке сама по себе – мощный стимул предпочесть именно то, от чего отказались другие. Здесь такое множество народа, с которым приходится конкурировать, что единственная надежда получить хоть что-нибудь – это изменить собственные вкусы и желать именно того, что другие не хотят. Например, в пригожие солнечные дни в Нью-Йорке не протолкнуться – за телами гуляющих не видно Центрального парка. Однако ранним утром в воскресенье, когда ветер воет, и дождь хлещет, и никому не охота вставать, и никто не собирается выходить наружу, даже если и встал, вы можете отправляться на прогулку, ходить где вздумается и иметь весь город в собственном распоряжении, и это чудно.

Мечта о начальнике

Наверное, я определяю понятие “работа” очень расширительно, так как думаю, что быть живым само по себе значит производить огромное количество работы, притом вовсе не по собственному желанию. Быть рожденным – все равно что быть похищенным. А затем проданным в рабство. Люди трудятся каждую минуту. Машина никогда не останавливается. Даже когда спишь.

Мне нравилось работать, когда я работал на коммерческую рекламу, где тебе объясняют, что нужно сделать и как это делается, и все что нужно делать – это внести легкие поправки, а потом говорят “да” или “нет”. Когда я думаю, какого человека я хотел бы все время держать при себе, мне кажется, что это должен быть босс, начальник. Начальник, который станет мне все время говорить, что нужно делать, потому что это идеально упрощает любую работу.

Что мне всегда хотелось видеть в своих помощниках, так это определенную степень недопонимания того, что я пытаюсь сделать. Не какое-то существенное, фундаментальное непонимание, просто легкое отсутствие взаимопонимания то там, то сям. Когда человек не вполне понимает, что ты от него хочешь, или когда он не совсем расслышал, что ты ему велел сделать, или когда пленка плохо записалась, или когда чьи-то посторонние фантазии начинают просачиваться в общий процесс, часто оказывается, что результат мне нравится гораздо больше, чем первоначальная собственная задумка. Потом, если взять то, что сделал первый человек, который тебя не до конца понял, и дать это кому-то еще, и велеть ему сделать из этого то, что, как он знает, тебе хотелось, тоже получается неплохо. Если между тобой и людьми никогда не возникает недопонимания, если все исполняют ровным счетом то, что им приказано, они делаются просто передатчиками твоих идей, и от этого становится скучно.

Служанки и конфеты

Проблема, как вести себя со служанками, встает передо мной, только если я останавливаюсь в европейской гостинице или гощу у знакомых. Так неудобно лицом к лицу сталкиваться с горничной. Мне никогда не удавалось с честью выйти из этой ситуации. Некоторые мои знакомые очень непринужденно чувствуют себя в их присутствии и даже могут объяснять им, что следует сделать, но я никак не могу притерпеться. Когда я останавливаюсь в гостинице, то оказываюсь на целый день привязанным к своему номеру – безвылазно сижу там, чтобы не зашла горничная.

В детстве у меня никогда не возникало желания иметь слуг – я мечтал только о конфетах. Когда подрос, стал мечтать “зарабатывать много денег, чтобы покупать конфеты” – по мере взросления поневоле становишься реалистом. Затем, после третьего нервного срыва, все еще не имея конфет в достаточном количестве, я быстро пошел вверх и тогда уж начал накупать конфет все больше и больше, так что теперь у меня ими набита целая комната, повсюду пластиковые пакеты, полные сладостей. Так что, если осмыслить происходящее, мой успех увенчал меня комнатой для конфет. Как я и говорил, все зависит от того, какие мечты у тебя были в детстве, можешь ты выносить присутствие прислуги или нет.

Идеально туманная модель экономики

Мне бы хотелось выкидывать вещи прямо из окна и сразу, как только мне их подарили, но вместо этого я говорю “спасибо” и складываю их в соответствующую месяцу коробку. Но, с другой стороны, мне бы все-таки хотелось сохранить каждую вещь, чтобы однажды ею можно было снова воспользоваться.

Должны существовать супермаркеты, торгующие вещами, и супермаркеты, скупающие все обратно у населения: покуда этот процесс не уравновесится, у нас будет оставаться больше отходов, чем следует. Тогда всем всегда будет что продать, и потому все будут при деньгах: все продают, все зарабатывают. У каждого из нас что-то да есть, но по большей части это не может быть продано: в наши дни предпочтение отдается исключительно новым вещам. Необходимо дать людям возможность продавать старые консервные банки, обглоданные куриные кости, бутылочки из-под шампуня, прошлогодние журналы. Обществу следует лучше организовать себя. Тот, кто убеждает нас, что нам чего-то не хватает или что у нас что-то кончилось и это нужно приобретать заново, просто взвинчивает цены. Как у нас может что-то кончиться, когда, если я не ошибаюсь, количество материи во Вселенной неизменно, за исключением того, что проваливается в черные дыры?

Картина, которую рисуют все

Мне нравится рисовать в квадрате, потому что тогда не приходится решать: сделать картину подлиннее или поуже или и подлиннее, и поуже – просто квадрат. Мне всегда хотелось рисовать картины одного и того же размера, но вечно кто-нибудь придет и скажет: “Тебе нужно сделать ее чуть-чуть побольше” или “чуть-чуть поменьше”. Я сам, видите ли, думаю, что все картины должны быть одного размера и одного цвета, чтобы все они были взаимозаменяемы и никому не казалось, что его картина хуже или лучше, чем у кого-то другого. Если первая картина, которую рисуют все, картина хороша, значит, все хороши. Кроме того, люди всегда рисуют одно и то же, даже если предмет различен.

Когда мне приходится думать о картине, над которой я работаю, это всегда знак, что она не получается. Мое инстинктивное восприятие картины гласит: “Если ни о чем не нужно думать, все выходит хорошо”. Как только начинаешь что-то решать и выбирать, все идет наперекосяк. Чем больше приходится принимать решений, тем хуже получается. Мои размышления никогда не дают мне ощущения, что я что-то делаю. Леонардо да Винчи убеждал, и небезуспешно, своих покровителей в том, что время, затраченное им на размышления, много стоит, больше даже, нежели время, посвященное живописи. В его случае это вполне могло быть правдой, но мне доподлинно известно, что время, которое посвящаю раздумьям я, не стоит ничего.

Перевод с английского Натальи КИГАЙ
Журнал “Искусство кино”

Ваше мнение

Мы будем благодарны, если Вы найдете время высказать свое мнение о данной статье, свое впечатление от нее. Спасибо.

"Первое сентября"